Неточные совпадения
Его подваривали, подправляли и только уже совсем негодное решались отдать в застольную,
где после такой подачки несколько дней сряду «валялись животами».
Поэтому
их плохо кормили, одевали в затрапез и мало давали спать, изнуряя почти непрерывной работой. [Разумеется, встречались помещичьи дома,
где и дворовым девкам жилось изрядно, но в большей части случаев тут примешивался гаремный оттенок.] И было
их у всех помещиков великое множество.
— Беспокоить! беспокоить! ах, нежности какие! А ежели солдат усадьбу сожжет — кто тогда отвечать будет? Сказать старосте, чтоб непременно
его изловить! чтоб к вечеру же был представлен! Взять Дашутку и все поле осмотреть,
где она
его видела.
—
Где взял, там
его уж нет.
Вообще Могильцев не столько руководит ее в делах, сколько выслушивает ее внушения, облекает
их в законную форму и указывает,
где, кому и в каком размере следует вручить взятку. В последнем отношении она слепо
ему повинуется, сознавая, что в тяжебных делах лучше переложить, чем недоложить.
Вследствие этого Павел был взят в дом,
где постоянно писал образа, а по временам
ему поручали писать и домашние портреты, которые
он, впрочем, потрафлял очень неудачно.
Недаром у подножия храма, в котором
он молится, находится сельское кладбище,
где сложили кости
его отцы.
Затем матушка отходит к стороне и пропускает тетенек, которые взбираются по крутой и темной лестнице наверх в мезонин,
где находится отведенная
им комната. За
ними следует
их неизменная спутница Аннушка, старая-старая девушка, которая самих тетенек зазнала еще детьми.
Всю ночь после того пировали чиновники в господском доме, округляя и облаживая дело, а Савельцев то и дело исчезал справляться в кису,
где хранились
его кровные денежки.
Но думать было некогда, да и исхода другого не предстояло. На другой день, ранним утром, муж и жена отправились в ближайший губернский город,
где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в
его бывшую усадьбу.
— Вот
где — смотри! А ключ — вот
он, в кошельке, особняком от других ключей! Когда буду умирать — не плошай!
Похоронили Николая Абрамыча на том же погосте,
где был схоронен и столяр Потап. На скромном кресте, который был поставлен над
его могилой, было написано...
Входил гость, за
ним прибывал другой, и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов будет. Не то что в Малиновце,
где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят, как бы и на другой день осталось.
Он провел меня через длинную, в четыре окна, залу в гостиную и затем в небольшую столовую,
где другая горничная накрывала стол для чая и тоже обрадовалась и подтвердила, что сердце тетеньки «чуяло».
— Не знаю,
где и спать-то
его положить, — молвила она наконец, — и не придумаю! Ежели внизу,
где прежде шорник Степан жил, так там с самой осени не топлено. Ну, ин ведите
его к Василисе в застольную. Не велика фря, ночь и на лавке проспит. Полушубок у
него есть, чтоб накрыться, а войлок и подушчонку, из стареньких, отсюда дайте. Да уж не курит ли
он, спаси бог! чтоб и не думал!
Вскоре
он раздобылся где-то ружьем и другим охотничьим припасом и принес матушке две пары тетеревей.
По словам матушки, которая часто говорила: «Вот уйду к Троице, выстрою себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий
его посад представлялись мне местом успокоения, куда не проникают ни нужда, ни болезнь, ни скорбь,
где человек, освобожденный от житейских забот, сосредоточивается — разумеется, в хорошеньком домике, выкрашенном в светло-серую краску и весело смотрящем на улицу своими тремя окнами, — исключительно в самом себе, в сознании блаженного безмятежия…
— Нет этой твари хитрее! — разговаривает
он сам с собою. — Ты думаешь, наверняка к ней прицелился — ан она вон
где! Настась! а Настась!
— Настасья! — кричит
он снова, выходя в столовую,
где уже кипит самовар.
— Ах, хамки проклятые! да убирайте же в зале! наслякощено, нахламощено.
Где Конон? Чего смотрит? Степан
где? Мы за чай, а
они пыль столбом поднимать!
— Ах, что вы! будто уж и в лакейской! А впрочем, не
он, так другой достанет. А какое на Верочке платье вчера прелестное было!
где вы заказываете?
— Что вы, сударыня! при такой должности да капитала не иметь! Все продовольствие: и мука, и крупа, и горох, окромя всего прочего, все в ихних руках состоит! Известно,
они и насчет капитала опаску имеют. Узнают, спросят,
где взял, чем нажил? — и службы, храни Бог, решат…
С уходом Стрелкова матушка удаляется в сестрицыну комнату и добрый час убеждает, что в фамилии «Стриженая» ничего зазорного нет; что Стриженые исстари населяют Пензенскую губернию,
где будто бы один из
них даже служил предводителем.
— Прекрасная икра! превосходная! — поправляется
он, — может быть, впрочем, от того она так вкусна, что онесвоими ручками резали. А
где, сударыня, покупаете?
Она меня с ума в эти три недели сведет! Будет кутить да мутить. Небось, и знакомых-то всех
ему назвала,
где и по каким дням бываем, да и к нам в дом, пожалуй, пригласила… Теперь куда мы, туда и
он… какова потеха! Сраму-то, сраму одного по Москве сколько! Иная добрая мать и принимать перестанет; скажет: у меня не въезжий дом, чтобы любовные свидания назначать!
Матушка осторожно открывает помещения, поворачивает каждую вещь к свету и любуется игрою бриллиантов. «Не тебе бы, дылде, носить
их!» — произносит она мысленно и, собравши баулы, уносит
их в свою комнату,
где и запирает в шкап. Но на сердце у нее так наболело, что, добившись бриллиантов, она уже не считает нужным сдерживать себя.
— Ну, накормили грязью, милые друзья! По горло сытехонька. Сказывай, бесстыжая,
где ты с
ним познакомилась? — обращается она к сестрице.
Услышит ежели купец,
где господин раба истязает или работой томит, — должен за
него выкуп внести; или
где ежели господин непосильные дани взыскивает, а рабам платить не из чего — и тут купец должен на помощь рабам прийти.
Услышит,
где раб стонет, —
он его вызволит: либо совсем на волю выкупит, либо сердца начальников деньгами умилостивит, заступу для раба найдет.
Она была новоторжская мещанка и добровольно закрепостилась. Живописец Павел (мой первый учитель грамоте), скитаясь по оброку, между прочим, работал в Торжке,
где и заприметил Маврушку.
Они полюбили друг друга, и матушка, почти никогда не допускавшая браков между дворовыми, на этот раз охотно дала разрешение, потому что Павел приводил в дом лишнюю рабу.
Передо мной предстал длинный-длинный, совсем высохший скелет. Долгое время я вглядывался в
него, силясь припомнить,
где я
его видел, и наконец догадался.
По временам
он заходил вечером в девичью (разумеется, в отсутствие матушки, когда больше досуга было), садился где-нибудь с краю на ларе и слушал рассказы Аннушки о подвижниках первых времен христианства.
Где-то
он теперь, Макарка бессчастный? лежит, чай, мокрый, в зыбке, да сосет соску из ржаного хлеба…
Ермолай был такой же бессознательно развращенный человек, как и большинство дворовых мужчин; стало быть, другого и ждать от
него было нельзя. В Малиновце
он появлялся редко, когда
его работа требовалась по дому, а большую часть года ходил по оброку в Москве. Скука деревенской жизни была до того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама собой. И
он отыскивал эти развлечения,
где мог, не справляясь, какие последствия может привести за собой удовлетворение
его прихоти.
—
Где побывал? — спросила
его матушка.
Заслышав этот окрик, ребята, в глазах сердитой барыни, пропадают так ловко, что она не может понять, куда
они скрылись. Вероятно, тут же где-нибудь притаились — много ли места маленькому нужно? — и выглядывают.
С неделю
он слоняется по Москве, проводя
где день,
где ночь, и так как у
него достаточно приятелей, то наконец
ему удается приютиться в одной из больших мастерских,
где кишмя кишит целая масса мастеровых.
— Сказывай,
где Сережка? — прикрикнула она на
него.
— Вся ваша воля, — начал было Сергеич, но спохватился и резко, но резонно ответил: — Вы, сударыня, только не знай за что народ изводите. Сенька-то, может, и во сне не видал,
где брат у
него находится… Нечего
ему и писать.
—
Где нам!
Оно точно, что валошами [«Валошами» называются в нашей местности волы.] по малости торгуем, так скотинку в пустошах нагуливаем. Ну, а около скотины и хлебопашеством тоже по малости занимаемся.
Но излюбленные люди уже не обращали внимания ни на что.
Они торопливо подписывались и скрывались в буфет,
где через несколько минут уже гудела целая толпа и стоял дым коромыслом.
У мужа в наших местах восемьдесят душ крестьян, которых
он без отдыха томит на барщине; у жены — где-то далеко запропастилась деревушка душ около двадцати, которые обложены сильным оброком и нищенствуют.
Косы и грабли мгновенно опускаются, и
он спешит домой,
где, наскоро пообедавши, ложится отдыхать, наказывая разбудить себя невступно в три часа.
Ах, жизнь, жизнь! все равно как платье. Все цело да цело, и вдруг где-нибудь лопнет. Хорошо еще, ежели лопнет по шву — зачинить легко; а ежели по целому месту — пиши пропало! Как ни чини, ни заштопывай, а
оно все дальше да дальше врозь ползет. И заплатки порядочной поставить нельзя: нитка не держит. Господи, да неужто уж Бог так немилостив, во второй раз такое же испытанье пошлет!
Он ли не старается!
он ли не выбивается из сил!
Но, кроме соседей, ездят и в город,
где господа офицеры устроили клуб и дают в
нем от времени до времени танцевальные вечера, для которых барышни-невесты приберегают свои лучшие платьица.
Все офицеры, и молодые и старые, поголовно влюблялись в
них, а майор Клобутицын даже основал дивизионную штаб-квартиру в селе,
где жили Чепраковы.
Она появлялась всюду,
где можно было встретить военных людей; и сама заговаривала с
ними, и дочерей заставляла быть любезными: словом сказать, из последнего билась, чтобы товар лицом показать.
Бурмакин был наверху блаженства.
Он потребовал, чтоб невеста
его не уезжала в аббатство, и каждый день виделся с нею. Оба уединялись где-нибудь в уголку;
он без умолку говорил, стараясь ввести ее в круг своих идеалов; она прислонялась головой к
его плечу и томно прислушивалась к
его говору.
Это была первая размолвка, но она длилась целый день. Воротившись к Сухаревой, Милочка весь вечер проплакала и осыпала мужа укорами. Очевидно, душевные ее силы начали понемногу раскрываться, только совсем не в ту сторону,
где ждал ее Бурмакин.
Он ходил взад и вперед по комнате, ероша волосы и не зная, что предпринять.