Неточные совпадения
Замечательно,
что в свежем виде ягоды и фрукты даже господами употреблялись умеренно, как будто опасались,
что вот-вот недостанет впрок.
А «хамкам» и совсем ничего не давали (я помню, как матушка беспокоилась во время сбора ягод,
что вот-вот подлянки ее объедят); разве уж когда,
что называется, ягоде обору нет, но и тут непременно дождутся,
что она от долговременного стояния на погребе начнет плесневеть.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки,
что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому
что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «
Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
В
чем состоит душевное равновесие? почему оно наполняет жизнь отрадой? в силу какого злого волшебства мир живых, полный чудес, для него одного превратился в пустыню? —
вот вопросы, которые ежеминутно мечутся перед ним и на которые он тщетно будет искать ответа…
—
Что отец! только слава,
что отец!
Вот мне, небось, Малиновца не подумал оставить, а ведь и я
чем не Затрапезный?
Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ и скажет: пей, ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир — все тут!
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит:
вот увидите,
что маменька совсем другие к вам будут!» А
что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный!
вот тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
— Это тебе за кобылу! это тебе за кобылу! Гриша! поди сюда, поцелуй меня, добрый мальчик!
Вот так. И вперед мне говори, коли
что дурное про меня будут братцы или сестрицы болтать.
— Куда, куда, шельмец, пробираешься? — раздается через открытое окно его окрик на мальчишку, который больше,
чем положено, приблизился к тыну, защищающему сад от хищников. —
Вот я тебя! чей ты? сказывай, чей?
Вот хоть бы Акулька-ключница —
чем ей не житье!
—
Что ж, ежели Марья Андреевна… встань и поцелуй у нее ручку! скажи: merci, Марья Андреевна,
что вы так милостивы…
вот так.
— Матушка ты моя! заступница! — не кричит, а как-то безобразно мычит он, рухнувшись на колени, — смилуйся ты над солдатом! Ведь я… ведь мне… ах, Господи! да
что ж это будет! Матушка! да ты посмотри! ты на спину-то мою посмотри!
вот они, скулы-то мои… Ах ты, Господи милосливый!
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте…
вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа,
что хотят, то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю,
что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь!
Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только
что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет,
чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
«Успокойтесь, сударыня, говорит, я такое решение написал,
что сенат беспременно его отменит!» Так
вот какие люди бывают!
— Не божитесь. Сама из окна видела. Видела собственными глазами, как вы, идучи по мосту, в хайло себе ягоды пихали! Вы думаете,
что барыня далеко, ан она —
вот она!
Вот вам за это!
вот вам! Завтра целый день за пяльцами сидеть!
— А
вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса идет: черная, худая. «
Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
—
Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает, а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала,
что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
Сверх того, я слышал поблизости шорох, который производила матушка, продолжая рыться в учебных программах, и — при одной мысли,
что вот-вот она сейчас нагрянет и увидит мои проказы, у меня душа уходила в пятки.
—
Вот так огород нагородил! Ну, ничего, и всегда так начинают.
Вот она, палочка-то! кажется, мудрено ли ее черкнуть, а выходит,
что привычка да и привычка нужна! Главное, старайся не тискать перо между пальцами, держи руку вольно, да и сам сиди вольнее, не пригибайся. Ну, ничего, ничего, не конфузься! Бог милостив! ступай, побегай!
—
Вот, смотри! Тут все написано, в какой класс
что требуется. Так и приготовляйся.
И
вот, чтобы получить Сережино содействие, с обеих сторон употребляется давление. Со стороны папаши оно заключается в том,
что он от времени до времени награждает Сережу тычками и говорит...
Сереже становится горько. Потребность творить суд и расправу так широко развилась в обществе,
что начинает подтачивать и его существование. Помилуйте! какой же он офицер! и здоровье у него далеко не офицерское, да и совсем он не так храбр, чтобы лететь навстречу смерти ради стяжания лавров. Нет, надо как-нибудь это дело поправить! И
вот он больше и больше избегает собеседований с мамашей и чаще и чаще совещается с папашей…
Вот почему я продолжаю утверждать,
что, в абсолютном смысле, нет возраста более злополучного, нежели детский, и
что общепризнанное мнение глубоко заблуждается, поддерживая противное. По моему мнению, это заблуждение вредное, потому
что оно отуманивает общество и мешает ему взглянуть трезво на детский вопрос.
—
Вот уж подлинно наказанье! — ропщет она, — ишь ведь, и погода, как нарочно, сухая да светлая — жать бы да жать! И кому это вздумалось на спас-преображенье престольный праздник назначить! Ну
что бы на Рождество Богородицы или на Покров! Любехонько бы.
И
вот однажды — это было летом — матушка собралась в Заболотье и меня взяла с собой. Это был наш первый (впрочем, и последний) визит к Савельцевым. Я помню, любопытство так сильно волновало меня,
что мне буквально не сиделось на месте. Воображение работало, рисуя заранее уже созданный образ фурии, грозно выступающей нам навстречу. Матушка тоже беспрестанно колебалась и переговаривалась с горничной Агашей.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала
что, так спроста!.. Так
вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда
чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— А ты, сударыня,
что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу, а все знаю,
что на свете делается!
Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи!
Что? испугалась!
Вот землицы там мало, не у
чего людей занять, — ну, да я бы нашла занятие…
— Какова халда! За одним столом с холопом обедать меня усадила! Да еще
что!..
Вот, говорит, кабы и тебе такого же Фомушку… Нет уж, Анфиса Порфирьевна, покорно прошу извинить! калачом меня к себе вперед не заманите…
Соседи не то иронически, не то с завистью говорили: «
Вот так молодец! какую штуку удрал!» Но никто пальцем об палец не ударил, чтоб помочь крестьянам, ссылаясь на то,
что подобные операции законом не воспрещались.
—
Что смотришь! скажись мертвым — только и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим с пустым гробом похороны —
вот и будешь потихоньку жить да поживать у себя в Щучьей-Заводи. А я здесь хозяйничать буду.
—
Вот тебе на! Прошлое,
что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
— Нет, вы
вот об
чем подумайте! Теперича эта история разошлась везде, по всем уголкам… Всякий мужичонко намотал ее себе на ус… Какого же ждать повиновения! — прибавляли другие.
Вот все,
что я имел сказать о Заболотье. Если написанная картина вышла суха и недостаточно образна — прошу извинить. Мне кажется, впрочем,
что все-таки она не будет лишнею для возможно полной характеристики «пошехонской старины».
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка не шутя боялась,
что вот-вот он умрет.
—
Что, грачи-то наши, видно, надоели? Ничего, поживи у нас, присматривайся. Может, мамынька Заболотье-то под твою державу отдаст —
вот и хорошо будет, как в знакомом месте придется жить. Тогда, небось, и грачи любы будут.
— Она-то не смыслит! да вы ее о
чем угодно спросите, она на все ответ даст! И обед заказать, и по саду распорядиться…
вот она у меня какова!
— Ах, милый! ах, родной! да какой же ты большой! — восклицала она, обнимая меня своими коротенькими руками, — да, никак, ты уж в ученье,
что на тебе мундирчик надет! А
вот и Сашенька моя. Ишь ведь старушкой оделась, а все оттого,
что уж очень навстречу спешила… Поцелуйтесь, родные! племянница ведь она твоя! Поиграйте вместе, побегайте ужо, дядюшка с племянницей.
— Как же! дам я ему у тетки родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать будете, в земле вываляетесь — на
что мундирчик похож будет!
Вот я тебе кацавейку старую дам, и ходи в ней на здоровье! а в праздник к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь поедешь!
— Вздор! вздор, голубчик! — шутила она, — мундирчик твой мы уважаем, а все-таки спрячем, а тебе кацавейку дадим! Бегай в ней, веселись…
что надуваться-то! Да
вот еще
что! не хочешь ли в баньку сходить с дорожки? мы только
что отмылись… Ах, хорошо в баньке! Старуха Акуля живо тебя вымоет, а мы с чаем подождем!
—
Вот и прекрасно! И свободно тебе, и не простудишься после баньки! — воскликнула тетенька, увидев меня в новом костюме. — Кушай-ка чай на здоровье, а потом клубнички со сливочками поедим. Нет худа без добра: покуда ты мылся, а мы и ягодок успели набрать. Мало их еще, только
что поспевать начали, мы сами в первый раз едим.
— Какое веселье! Живу — и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть»)
вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает,
что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
— Заладил одно: уйду да уйду. Пить, есть надо.
Вот о
чем говорят.
— Ну, и пускай беспокоится — это его дело. Не шушукается ли он —
вот я о
чем говорю.
— Полтинник!
вот как! Ну, и слава Богу,
что добрые люди не оставляют тебя.
—
Вот и я, братцы, к вам пришел! — приветствовал он нас, — а вы всё в клетке да в клетке, словно острожные, сидите… Эх, голубчики, плохо ваше дело!
Что носы повесили? давайте играть!
— Ничего, пускай ведьма проснется! а станет разговаривать, мы ей рот зажмем! Во
что же мы играть будем? в лошадки? Ну, быть так! Только я, братцы, по-дворянски не умею, а по-крестьянски научу вас играть.
Вот вам веревки.
—
Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако,
что с деньгами оборот еще можно сделать, а главное, не к рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я в Заболотье-то еще словно на тычке живу. Куда ни выйдешь, все на чужую землю ступишь.
—
Что им делается! пьют да едят, едят да пьют! Ко всенощной да к обедне сходить —
вот и вся обуза! — присовокупила, с своей стороны, матушка.
Наместником в то время был молодой, красивый и щеголеватый архимандрит. Говорили о нем,
что он из древнего княжеского рода, но правда ли это — не знаю. Но
что был он великий щеголь —
вот это правда, и от него печать щегольства и даже светскости перешла и на простых монахов.