Неточные совпадения
Замечательно, что в свежем виде ягоды и фрукты даже господами употреблялись умеренно,
как будто опасались, что вот-вот недостанет впрок.
А «хамкам» и совсем ничего не давали (я помню,
как матушка беспокоилась во время сбора ягод, что вот-вот подлянки ее объедят); разве уж когда, что называется, ягоде обору нет, но и тут непременно дождутся, что она от долговременного стояния на погребе начнет плесневеть.
И
вот как раз в такое время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и так
как годы ее были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «
Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось:
как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Вот при Павле Петровиче такой казус был: встретился государю кто-то из самых простых и на вопрос: «
Как вас зовут?» — отвечал: «Евграф такой-то!» А государь недослышал и переспросил: «Граф такой-то?» — «Евграф такой-то», — повторил спрашиваемый.
В чем состоит душевное равновесие? почему оно наполняет жизнь отрадой? в силу
какого злого волшебства мир живых, полный чудес, для него одного превратился в пустыню? —
вот вопросы, которые ежеминутно мечутся перед ним и на которые он тщетно будет искать ответа…
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит:
вот увидите, что маменька совсем другие к вам будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный!
вот тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья,
как сыр в масле!
И
как же я был обрадован, когда, на мой вопрос о прислуге, милая старушка ответила: «Да скличьте девку —
вот и прислуга!» Так на меня и пахнуло, словно из печки.]
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а
как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше
вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
Вот я тебя, старая псовка, за индейками ходить пошлю, так ты и будешь знать,
как барское добро гноить!
Сюда забежишь, там хвостом вильнешь… в опекунском-то совете со сторожами табак нюхивала! перед каким-нибудь ледащим приказным чуть не вприсядку плясала: «Только справочку, голубчик, достань!»
Вот как я именья-то приобретала!
— Так
вот вы
как, Кирилл Филатыч! винцо покушиваете? — говорит она, держась, впрочем, в некотором отдалении от обвиняемого.
— Ну-ка, иди, казенный человек! — по обыкновению, начинает иронизировать Анна Павловна. — Фу-ты,
какой франт! да, никак, и впрямь это великановский Сережка… извините, не знаю,
как вас по отчеству звать… Поверните-ка его…
вот так!
как раз по последней моде одет!
— Брысь, пострелята! Еще ученье не кончилось, а они на-тко куда забрались!
вот я вас! — кричит она на детей, все еще скучившихся у окна в девичьей и смотрящих,
как солдата, едва ступающего в колодках, ведут по направлению к застольной.
«Успокойтесь, сударыня, говорит, я такое решение написал, что сенат беспременно его отменит!» Так
вот какие люди бывают!
— Не божитесь. Сама из окна видела. Видела собственными глазами,
как вы, идучи по мосту, в хайло себе ягоды пихали! Вы думаете, что барыня далеко, ан она —
вот она!
Вот вам за это!
вот вам! Завтра целый день за пяльцами сидеть!
—
Вот так оказия! А впрочем, и то сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься!
Как бы и завтра не забыть! Напомни.
— Ах, да ведь я и лба-то сегодня не перекрестила… ах, грех
какой! Ну, на этот раз Бог простит! Сашка! подтычь одеяло-то… плотнее…
вот так!
Вот он, отец Семен,
как живет!
—
Вот, смотри! Тут все написано, в
какой класс что требуется. Так и приготовляйся.
И
вот теперь, когда со всех сторон меня обступило старчество, я вспоминаю детские годы, и сердце мое невольно сжимается всякий раз,
как я вижу детей.
Сереже становится горько. Потребность творить суд и расправу так широко развилась в обществе, что начинает подтачивать и его существование. Помилуйте!
какой же он офицер! и здоровье у него далеко не офицерское, да и совсем он не так храбр, чтобы лететь навстречу смерти ради стяжания лавров. Нет, надо как-нибудь это дело поправить! И
вот он больше и больше избегает собеседований с мамашей и чаще и чаще совещается с папашей…
—
Вот уж подлинно наказанье! — ропщет она, — ишь ведь, и погода,
как нарочно, сухая да светлая — жать бы да жать! И кому это вздумалось на спас-преображенье престольный праздник назначить! Ну что бы на Рождество Богородицы или на Покров! Любехонько бы.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так
вот… Проста я, куда
как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я,
как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу, а все знаю, что на свете делается!
Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю,
как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
Соседи не то иронически, не то с завистью говорили: «
Вот так молодец!
какую штуку удрал!» Но никто пальцем об палец не ударил, чтоб помочь крестьянам, ссылаясь на то, что подобные операции законом не воспрещались.
—
Какие, братик-сударик, у нищего деньги! — не говорил, а словно хныкал он, — сам еле-еле душу спасаю, да сына
вот в полку содержу.
—
Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли
какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
— Нет, вы
вот об чем подумайте! Теперича эта история разошлась везде, по всем уголкам… Всякий мужичонко намотал ее себе на ус…
Какого же ждать повиновения! — прибавляли другие.
—
Вот, сударыня, кабы вы остальные части купили, дело-то пошло бы у нас по-хорошему. И площадь в настоящий вид бы пришла, и гостиный двор настоящий бы выстроили! А то
какой в наших лавчонках торг… только маета одна!
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе
как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
— Что, грачи-то наши, видно, надоели? Ничего, поживи у нас, присматривайся. Может, мамынька Заболотье-то под твою державу отдаст —
вот и хорошо будет,
как в знакомом месте придется жить. Тогда, небось, и грачи любы будут.
— То-то; я дурного не посоветую.
Вот в Поздеевой пустоши клочок-то, об котором намеднись я говорил, — в старину он наш был, а теперь им графские крестьяне уж десять лет владеют. А земля там хорошая, трава во
какая растет!
—
Вот и день сошел! да еще
как сошел-то — и не заметили! Тихо, мирно! — говаривала бабушка, отпуская внучку спать. — Молись, Сашенька, проси милости, чтобы и завтрашний день был такой же!
— Ах, милый! ах, родной! да
какой же ты большой! — восклицала она, обнимая меня своими коротенькими руками, — да, никак, ты уж в ученье, что на тебе мундирчик надет! А
вот и Сашенька моя. Ишь ведь старушкой оделась, а все оттого, что уж очень навстречу спешила… Поцелуйтесь, родные! племянница ведь она твоя! Поиграйте вместе, побегайте ужо, дядюшка с племянницей.
—
Как же! дам я ему у тетки родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать будете, в земле вываляетесь — на что мундирчик похож будет!
Вот я тебе кацавейку старую дам, и ходи в ней на здоровье! а в праздник к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь поедешь!
—
Вот, — говорила она, —
как Бог-то премудро устроил.
Вот послезавтра увидишь,
какого мы бычка ко дню моего ангела выпоили!
— Нет, ничего! А
вот вам
как? всегда вы одни да одни!
— Я больше всего русский язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. «Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули сердца новгородцев» —
вот он
как писал! Другой бы сказал: «Раздался звон вечевого колокола, и сердца новгородцев вздрогнули», а он знал, на
каких словах ударение сделать!
Произнося свои угрозы, матушка была, однако ж, в недоумении. Племянник ли Федос или беглый солдат — в сущности, ей было все равно; но если он вправду племянник, то
как же не принять его? Прогонишь его — он, пожалуй, в канаве замерзнет; в земский суд отправить его — назад оттуда пришлют… А дело между тем разгласится, соседи будут говорить:
вот Анна Павловна какова, мужнину племяннику в угле отказала.
—
Вот ты
какой! Ну, поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе и тепленько и уютненько будет. Обедать сверху носить будут, а потом, может, и поближе сойдемся. Да ты не нудь себя. Не все работай, и посиди. Я слышала, ты табак куришь?
—
Какое веселье! Живу — и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть»)
вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
— Потешь, милый, мамыньку, учись!
Вот она
как о вас старается! И наукам учит, и именья для вас припасает. Сама недопьет, недоест — все для вас да для вас! Чай, немало денег на деток в год-то, сударыня, истрясешь?
Настя в пяльцах что-то шила,
Я же думал:
как мила!
Вдруг иголку уронила
И, искавши, не нашла.
Знать, иголочка пропала!
Так, вздохнувши, я сказал:
Вот куда она попала,
И на сердце указал.
— Ты будешь работу работать, — благосклонно сказал он Аннушке, — а сын твой,
как выйдет из ученья, тоже хлеб станет добывать;
вот вы и будете вдвоем смирнехонько жить да поживать. В труде да в согласии — чего лучше!
За Григорием Павлычем следовали две сестры: матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не была замечательна, кроме того, что раболепнее других смотрела в глаза отцу,
как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько хочешь!»
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста!
Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели —
вот у него
как!
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку,
как пить дам!
Вот ужо пойдем в лес по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить в любви!» То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
— Ничего, — утешал себя Степан, — так, легонько шлепка дала. Не больно. Небось, при Настьке боится… Только
вот чуть носа мне не расквасила,
как дверь отворяла. Ну, да меня, брат, шлепками не удивишь!