Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный,
был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его подумать о выгодном браке, и,
будучи уже сорока
лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Детство и молодые
годы мои
были свидетелями самого разгара крепостного права.
Вблизи от нашей усадьбы
было устроено два стеклянных завода, которые, в немного
лет, без толку истребили громадную площадь лесов.
В самое жаркое
лето воздух
был насыщен влажными испарениями и наполнен тучами насекомых, которые не давали покою ни людям, ни скотине.
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой»)
был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который по зимам жил в Москве, а на
лето приезжал в усадьбу, но с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
Иногда, сверх того, отпускали к ней на полгода или на
год в безвозмездное услужение дворовую девку, которую она, впрочем, обязана
была, в течение этого времени, кормить,
поить, обувать и одевать на собственный счет.
И хоть я узнал ее, уже
будучи осьми
лет, когда родные мои
были с ней в ссоре (думали, что услуг от нее не потребуется), но она так тепло меня приласкала и так приветливо назвала умницей и погладила по головке, что я невольно расчувствовался.
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии.
Был у нее и муж, но в то время, как я зазнал ее, он уж
лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
И вот как раз в такое время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж
лет пять не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и так как
годы ее
были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.
То же самое происходило и с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но
летом ягод и фруктов
было такое изобилие, что и детей ежедневно оделяли ими. Обыкновенно, для вида, всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов и ягод, и, конечно, посвежее, чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой и любимчиками, и постылые легко догадывались, что их настигла обида…
Таким образом, к отцу мы, дети,
были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением,
быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские
годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и сестер (старше меня
было три брата и четыре сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой
было три
года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
Мне
было уже за тридцать
лет, когда я прочитал «Детские
годы Багрова-внука», и, признаюсь откровенно, прочитал почти с завистью.
Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова,
была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для того, чтобы и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб с самых ранних
лет создалось то стихийное общение, которое, захватив человека в колыбели, наполняет все его существо и проходит потом через всю его жизнь.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас
было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не
было. Раза два-три в
год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где
был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Анна Павловна и Василий Порфирыч остаются с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем
году! раненько
поспела!» Потом так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает их одну за другой, приговаривая: «Вот хоть и подгнил маленько, а сколько еще хорошего места осталось!»
— Так-то, брат! — говорит он ему, — прошлого
года рожь хорошо родилась, а нынче рожь похуже, зато на овес урожай. Конечно, овес не рожь, а все-таки лучше, что хоть что-нибудь
есть, нежели ничего. Так ли я говорю?
Как начали ученье старшие братья и сестры — я не помню. В то время, когда наша домашняя школа
была уже в полном ходу, между мною и непосредственно предшествовавшей мне сестрой
было разницы четыре
года, так что волей-неволей пришлось воспитывать меня особо.
Вторую группу составляли два брата и три сестры-погодки, и хотя старшему брату, Степану,
было уже четырнадцать
лет в то время, когда сестре Софье минуло только девять, но и первый и последняя учились у одних и тех же гувернанток.
Тем не менее, так как я
был дворянский сын, и притом мне минуло уже семь
лет, то волей-неволей приходилось подумать о моем ученье.
Отец Василий
был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в
год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то время можно
было прожить хорошо, тем больше, что у него
было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но
были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
— Покуда еще намерения такого не имею. Я еще и сам, слава Богу… Разве
лет через десять что
будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так тот его обнадеживает.
Матушка видела мою ретивость и радовалась. В голове ее зрела коварная мысль, что я и без посторонней помощи, руководствуясь только программой, сумею приготовить себя,
года в два, к одному из средних классов пансиона. И мысль, что я одиниз всех детей почти ничего не
буду стоить подготовкою, даже сделала ее нежною.
Таким образом прошел целый
год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но не
были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня не
было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня
была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...
Весной (мне
был уж девятый
год) приехала из Москвы сестра, и я поступил в ее распоряжение.
Надежды матушки, что под ее руководством я
буду в состоянии, в течение
года, приготовиться ко второму или третьему классу пансиона и что, следовательно, за меня не придется платить лишних денег, — оживились.
Но очарование в наш расчетливый век проходит быстро. Через три-четыре
года Сережа начинает задумываться и склоняется к мысли, что папаша
был прав.
Таким образом спокойно и властно поживали тетеньки в Малиновце, как вдруг отец, уже
будучи сорока
лет, вздумал жениться.
Хотя матушке
было только пятнадцать
лет, когда она вышла замуж, но молодость как-то необыкновенно скоро соскочила с нее.
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница. У вас
есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я у вас не гащивала и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый
год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
Увы! сестрицы не обладали даром предвидения. Они уезжали, когда
лето было в самом разгаре, и забыли, что осенью и зимой «Уголок» представляет очень плохую защиту от стужи и непогод.
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и
будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все
лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть
летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке
было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и на конном и скотном дворах. Несмотря на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства и в заводе не
было. Каждое утро посылали на скотную за молоком для господ и
были вполне довольны, если круглый
год хватало достаточно масла на стол. Это
было счастливое время, о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
В доме завелись гувернантки; старшей сестре уже минуло одиннадцать
лет, старшему брату — десять; надо
было везти их в Москву, поместить в казенные заведения и воспитывать на свой счет.
Тетенька Анфиса Порфирьевна
была младшая из сестер отца (в описываемое время ей
было немногим больше пятидесяти
лет) и жила от нас недалеко.
— Нет, что уж! Христос с ним… А хорошенькое у тебя, сестрица, именьице, кругленькое… Ехала я мимо озимого… ах, хороша родилась рожь!
Будешь с хлебцем нынешний
год!
В довершение Савельцев
был сластолюбив и содержал у себя целый гарем, во главе которого стояла дебелая, кровь с молоком,
лет под тридцать, экономка Улита, мужняя жена, которую старик оттягал у собственного мужика.
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна
была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен
был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Наконец старик умер, и время Николая Савельцева пришло. Улита сейчас же послала гонца по месту квартирования полка, в одну из дальних замосковных губерний; но замечено
было, что она наказала гонцу, проездом через Москву, немедленно прислать в Щучью-Заводь ее старшего сына, которому
было в то время уже
лет осьмнадцать.
Торговая площадь не
была разделена, и доходы с нее делились пропорционально между совладельцами. Каждый
год, с общего согласия, установлялась такса с возов, лавок, трактиров и кабака, причем торговать в улицах и в собственных усадьбах хотя и дозволялось, но под условием особенного и усиленного налога. При этих совещаниях матушке принадлежали две пятых голоса, а остальные три пятых — прочим совладельцам. Очевидно, она всегда оставалась в меньшинстве.
Летом в нем жить еще можно
было, но зиму, которую мы однажды провели в Заболотье (см. гл. VII), пришлось очень жутко от холода, так что под конец мы вынуждены
были переселиться в контору и там, в двух комнатах, всей семьей теснились в продолжение двух месяцев.
Главным занятием сельчан
был трактирный промысел. Большинство молодых людей почти с отроческих
лет покидало родной кров и нанималось в услужение по трактирам в городах и преимущественно в Москве.
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это
был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно
было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и
пила вместе с ним чай. Действительно, это
был честный и бравый старик. В то время ему
было уже за шестьдесят
лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
— То-то; я дурного не посоветую. Вот в Поздеевой пустоши клочок-то, об котором намеднись я говорил, — в старину он наш
был, а теперь им графские крестьяне уж десять
лет владеют. А земля там хорошая, трава во какая растет!
Обыкновенно доклад вотчинных властей
был непродолжителен и преимущественно состоял в приеме оброчной суммы, которая в Заболотье собиралась круглый
год и по мелочам. Матушка щелкала счетами, справлялась в окладной книге и отмечала поступление. Затем подбирала синие ассигнации к синим, красные к красным и, отослав земского, запирала сумму в денежный ящик, который переезжал вместе с нею из именья в именье.
Р.
был большой торговый город на судоходной реке, которая
летом загромождалась барками, обыкновенно остававшимися там и на зимовку.
Словом сказать, круглый
год в городе царствовала та хлопотливая неурядица, около которой можно
было греть руки, зная наперед, что тут черт ногу сломит, прежде чем до чего-нибудь доищется.
Лет через десять деятельного городничества, когда он задумал жениться на Раечке, у него
был уже очень хороший капитал, хотя по службе он не слыл притязательным.
Вспомнилось, что ей уж пятьдесят
лет, что скоро наступит старость, а может
быть, и смерть — на кого она оставит Сашеньку?
Наконец тяжелое горе отошло-таки на задний план, и тетенька всею силою старческой нежности привязалась к Сашеньке. Лелеяла ее, холила, запрещала прислуге ходить мимо ее комнаты, когда она спала, и исподволь подкармливала. Главною ее мечтой, об осуществлении которой она ежедневно молилась,
было дожить до того времени, когда Сашеньке минет шестнадцать
лет.