Неточные совпадения
Отец был, по тогдашнему времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе не имел практического смысла
и любил разводить на бобах, мать, напротив
того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух не загадывала,
а действовала молча
и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком
и притом никогда не обладал хорошим здоровьем, тогда как мать долгое время сохраняла свежесть, силу
и красоту.
Затем, приступая к пересказу моего прошлого, я считаю нелишним предупредить читателя, что в настоящем труде он не найдет сплошного изложения всехсобытий моего жития,
а только ряд эпизодов, имеющих между собою связь, но в
то же время представляющих
и отдельное целое.
И то и другое одновременно заколотили в гроб
и снесли на погост,
а какое иное право
и какое иное раздолье выросли на этой общей могиле — это вопрос особый.
Леса, как я уже сказал выше, стояли нетронутыми,
и лишь у немногих помещиков представляли не
то чтобы доходную статью,
а скорее средство добыть большую сумму денег (этот порядок вещей, впрочем, сохранился
и доселе).
А так как, несмотря на объезды, все-таки приходилось захватить хоть краешек болота,
то в таких местах настилались бесконечные мостовники, память о которых не изгладилась во мне
и доднесь.
Текучей воды было мало. Только одна река Перла, да
и та неважная,
и еще две речонки: Юла
и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги,
а по местам
и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там
и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
Не о красоте, не о комфорте
и даже не о просторе тогда думали,
а о
том, чтоб иметь теплый угол
и в нем достаточную степень сытости.
А девке так
и ленту, сверх
того, подарят.
Утроба человеческая ограниченна,
а жадное воображение приписывает ей размеры несокрушимые,
и в
то же время рисует в будущем грозные перспективы.
К этому предмету я возвращусь впоследствии,
а теперь познакомлю читателя с первыми шагами моими на жизненном пути
и той обстановкой, которая делала из нашего дома нечто типичное.
Родился я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом. В
то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили, в предвидении родов, ни в столицы, ни даже в губернские города,
а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет все мои братья
и сестры; не составил исключения
и я.
А именно: все время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили
и поили за барским столом; кровать ее ставили в
той же комнате, где спала роженица,
и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации
и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
А наконец, возвращаюсь я однажды с родов домой,
а меня прислуга встречает: «Ведь Прохор-то Семеныч — это муж-то мой! — уж с неделю дома не бывал!» Не бывал да не бывал, да так с
тех пор словно в воду
и канул.
Между прочим,
и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом
и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!»
А когда его спросили, скоро ли совершатся роды,
то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный —
и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его
и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Но, сверх
того, надо сказать правду, что Бархатов, несмотря на прозорливость
и звание «богомола», чересчур часто заглядывал в девичью,
а матушка этого недолюбливала
и неукоснительно блюла за нравственностью «подлянок».
Тем не менее, так как у меня было много старших сестер
и братьев, которые уже учились в
то время, когда я ничего не делал,
а только прислушивался
и приглядывался,
то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Когда клопы уже чересчур донимали,
то кровати выносили
и обваривали кипятком,
а тараканов по зимам морозили.
— Но вы описываете не действительность,
а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об этом я не спорю, но в
то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» —
и ничего больше,
и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
А так как все они были «чудихи»,
то приставания их имели удивительно нелепые
и досадные формы.
Или обращаются к отцу с вопросом: «
А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался
и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки,
то она, натурально, возненавидела золовок
и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
Ежели кушанье оказывалось чересчур посоленным,
то его призывали
и объявляли, что недосол на столе,
а пересол на спине; если в супе отыскивали таракана — повара опять призывали
и заставляли таракана разжевать.
Прогневается на какого-нибудь «не так ступившего» верзилу, да
и поставит его возле себя на колени,
а не
то так прикажет до конца обеда земные поклоны отбивать.
— Ты знаешь ли, как он состояние-то приобрел? — вопрошал один (или одна)
и тут же объяснял все подробности стяжания, в которых торжествующую сторону представлял человек, пользовавшийся кличкой не
то «шельмы», не
то «умницы»,
а угнетенную сторону — «простофиля»
и «дурак».
—
А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму
и сошлю!
И никто меня за это не осудит, потому что я мать: что хочу,
то над детьми
и делаю! Сиди там да
и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
И когда отец заметил ей: «Как же вы, сударыня, Богу молитесь,
а не понимаете, что тут не одно,
а три слова: же, за, ны… „за нас“
то есть», —
то она очень развязно отвечала...
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки с бессмысленными заговорами
и подолгу носил их, в чаянье приворожить сердце маменьки.
А один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки
и еще живую зарыл в муравейник.
И потом всем показывал беленькую косточку, уверяя, что она принадлежит
той самой лягушке, которую объели муравьи.
А кроме
того, мы даже в смысле лакомства чересчур мало пользовались плодами ее, потому что почти все наловленное немедленно солилось, вялилось
и сушилось впрок
и потом неизвестно куда исчезало.
— Что ж мне докладывать — это старостино дело! Я
и то ему говорила: доложи, говорю, барыне.
А он: что зря барыне докладывать! Стало быть, обеспокоить вас поопасился.
— Это персик ранжевый,
а вот по отделениям пойдем, там
и других персичков поедим. Кто меня любит —
и я
тех люблю;
а кто не любит —
и я
тех не люблю.
А то на-тко! такая прорва всего уродилась, что
и в два месяца вряд справиться,
а у ней всего недели две впереди.
А кроме
того, сколько еще других дел —
и везде она поспевай, все к ней за приказаниями бегут!
— Не властна я, голубчик,
и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал,
и я бы тебя не ловила.
И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там
и хлебца,
и молочка,
и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят,
то и делают!
А я, мой друг, не властна! я себя помню
и знаю, что я тоже слуга!
И ты слуга,
и я слуга, только ты неверный слуга,
а я — верная!
Опять у мужичков целые сутки пропали,
а не
то так
и двои!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите,
а не
то еще издохнет, чего доброго!
А часам к девяти приготовить подводу —
и с богом!
А он в ответ: «Да уж потерпите; это у него характер такой!.. не может без
того, чтоб спервоначалу не измучить,
а потом вдруг возьмет да в одночасье
и решит ваше дело».
Старик, очевидно, в духе
и собирается покалякать о
том, о сем,
а больше ни о чем. Но Анну Павловну так
и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа, да ей
и некогда.
Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках
и в
ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
— Вон Антипка какую избу взбодрил,
а теперь она пустая стоит! — рассказывает Степан, — бедный был
и пил здорово, да икону откуда-то добыл — с
тех пор
и пошел разживаться.
Антипка-то в
ту пору в ногах валялся, деньги предлагал,
а она одно твердит: «Тебе все равно, какой иконе Богу ни молиться…» Так
и не отдала.
С нынешнего года опять на барщину посадили,
а с неделю
тому назад уж
и на конюшне наказывали…
— Как сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет,
а ежели с расчетом, так достанет. Коровам-то можно
и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я вас в
ту пору с пустошами погодить, не все в кортому сдавать…
А завтра, чуть свет, опять сходите,
и ежели окажутся следы ног,
то всё как следует сделайте, чтоб не было заметно.
— Вот так оказия!
А впрочем,
и то сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься! Как бы
и завтра не забыть! Напомни.
Что же касается до меня лично,
то я, не будучи «постылым», не состоял
и в числе любимчиков,
а был, как говорится, ни в
тех, ни в сех.
Весь этот день я был радостен
и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу,
а бегал по комнатам
и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове,
а тетеньки-сестрицы, гостившие в
то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками
и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась
и тут. Вспомнила, что от старших детей остались книжки, тетрадки,
а в
том числе
и прописи,
и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку
и, усадив меня за стол в смежной комнате с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать в руках перо.
— Держи карман! — крикнула она, —
и без
того семь балбесов на шее сидят, каждый год за них с лишком четыре тысячи рубликов вынь да положь,
а тут еще осьмой явится!
— Что помещики! помещики-помещики,
а какой в них прок? Твоя маменька
и богатая,
а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный,
а не
то и весь пятиалтынный.
А поп между
тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил,
а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой,
а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
— Меньшой — в монахи ладит. Не всякому монахом быть лестно, однако ежели кто может вместить, так
и там не без пользы. Коли через академию пройдет, так либо в профессора,
а не
то так в ректоры в семинарию попадет.
А бывает, что
и в архиереи, яко велбуд сквозь игольное ушко, проскочит.
На одном из подобных собеседований нас застала однажды матушка
и порядочно-таки рассердилась на отца Василия. Но когда последний объяснил, что я уж почти всю науку произошел,
а вслед за
тем неожиданно предложил, не угодно ли, мол, по-латыни немножко барчука подучить,
то гнев ее смягчился.
В этом смысле ученье мое шло даже хуже, нежели ученье старших братьев
и сестер.
Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность,
а кроме
того, их было пятеро,
и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей,
и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато
и помощи я ниоткуда не имел.