Неточные совпадения
— Гм… купцов… Однажды призывает меня этот Удар-Ерыгин к
себе и говорит: «Я, говорит,
по утрам занят, так вы ко мне в это время не ходите, а приходите каждый день обедать»…
В это время к нам вышел сам закатившийся старик наш. Лицо его было подобно лицу Печорина: губы улыбались, но глаза смотрели мрачно; по-видимому, он весело потирал руками, но в этом потиранье замечалось что-то такое, что вот, казалось, так и сдерет с
себя человек кожу с живого.
Все вообще, по-видимому, уже освоились с мыслью о предстоящей разлуке и потому держали
себя совсем не так, как бы торжество прощанья того требовало, а так, как бы просто собрались выпить и закусить; один правитель канцелярии
по временам еще вздрагивал.
Этою речью заключилась первая часть нашего торжества. Затем уже началась так называемая конституция, которую я не стану описывать, потому что,
по мнению моему, все проявления, имеющие либеральный характер, как бы преданны они ни были, заключают в
себе одно лишь безобразие…
Однако, как ни велика была всеобщая симпатия, Надежда Петровна не могла не припоминать. Прошедшее вставало перед нею, осязательное, живое и ясное; оно шло за ней
по пятам, жгло ее щеки, теснило грудь, закипало в крови. Она не могла взглянуть на
себя в зеркало без того, чтобы везде… везде не увидеть следов помпадура!
Так было и тут. Помпадур встречался с Надеждой Петровной у Проходимцевой, и встречался всегда случайно. Сначала он все пел: «Jeune fille aux yeux noirs» — и объяснял, что музыка этого романса была любимым церемониальным маршем в его полку. Иногда, впрочем, для перемены, принимался рассматривать лежавшие на столе картинки и бормотал
себе по-дурацки под нос...
Наступила эпоха обедов и балов. Надежда Петровна все крепилась и не спускала глаз с портрета старого помпадура. В городе стали рассказывать друг другу
по секрету, что она надела на
себя вериги.
И вот, однажды, она рискнула даже взглянуть в окошко… О, ужас! она увидела нового помпадура, который шел
по улице, мурлыкая
себе под нос...
— Из-за чего же он со мной эту комедию играл? — спрашивала она
себя, бегая в отчаянье
по комнатам и вымещая на Бламанже свою досаду.
Однажды она,
по обыкновению, утомляла
себя ходьбою
по городским улицам, как вдруг на углу одной из них столкнулась лицом к лицу с самим помпадуром. Он был обаятелен по-прежнему, хотя на его лице вскочило несколько прыщей.
И т. д. и т. д. Но Козлик был
себе на уме и начал все чаще и чаще похаживать к своей тетушке, княжне Чепчеулидзевой-Уланбековой, несмотря на то что она жила где-то на Песках и питалась одною кашицей. Ma tante Чепчеулидзева была фрейлиной в 1778 году, но,
по старости, до такой степени перезабыла русскую историю, что даже однажды, начитавшись анекдотов г. Семевского, уверяла, будто бы она еще маленькую носила на руках блаженныя памяти императрицу Елизавету Петровну.
А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать
себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил
себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил
по департаментам и с большим прилежанием справлялся о том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.
То он воображает
себе, что стоит перед рядами и говорит: «Messieurs! вы видите эти твердыни? хотите, я сам поведу вас на них?» — и этою речью приводит всех в восторг; то мнит, что задает какой-то чудовищный обед и,
по окончании, принимает от благодарных гостей обязательство в том, что они никогда ничего против него злоумышлять не будут; то представляется ему, что он, истощив все кроткие меры, влетает во главе эскадрона в залу…
— Верно-с. И почнут они промежду
себя считаться… а дня этак за два до срока вашество и напомните, что скоро, дескать, и
по домам пора… Шары в руки, и дело с концом-с!
«Что такое дипломация?» — спрашивает он
себя по этому случаю и тут же сгоряча отвечает: «Дипломация — это, брат, такое искусство, за которое тебе треухов надавать могут!» Однако и на этой горестной мысли он долго не останавливается, но спешит к другой и, в конце концов, даже приходит в восторженность.
Квартира Собачкина была великолепно освещена и полна народу. По-видимому, тут было настоящее сходбище, потому что все «стригуны» и даже большая часть «скворцов» состояли налицо. Митеньку так и тянуло туда, даже сердце его расширялось. Он живо вообразил
себе, как бы он сел там на канапе и начал бы речь о principes; кругом внимали бы ему «стригуны» и лепетали бы беспечные «скворцы», а он все бы говорил, все бы говорил…
Так, например, когда я вижу стол, то никак не могу сказать, чтобы тут скрывался какой-нибудь парадокс; когда же вижу перед
собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления и проч., то в сердце мое всегда заползает червь сомнения и формулируется в виде вопроса: «Ведь это кому как!» Для чего это так устроено — я хорошенько объяснить не могу, но думаю, что для того, чтобы порядочные люди всегда имели такие sujets de conversation, [Темы для беседы (фр.).]
по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно, а другие — ораторствовать отрицательно, а в результате… du choc des opinions jaillit la vérité!
По мнению моему, мы обязаны прежде всего показать
себя бескорыстными и великодушными; мы должны дать почувствовать, что в нас заключается начало цивилизующее.
Фавори навострил уши сугубо. Общий одобрительный шепот пронесся
по комнате, хотя,
по правде сказать, очень немногие усвоили
себе истинный смысл речи Собачкина.
Платона Иваныча,
по обыкновению, окружили и просили еще раз пожертвовать
собой на пользу сословия, но когда он изъявил готовность баллотироваться (и при этом даже заплакал), то, против обыкновения, его прокатили на вороных.
Но и в этом случае он надеялся, что практика значительно поправит теорию, а под практикою разумел
себя и других Козелковых, рассеянных
по лицу Российской империи.
Некоторые даже снимают с
себя фотографические портреты в таком виде: посредине сидит молодой начальник,
по бокам — молодые подчиненные, — и, право, группы выходят хоть куда!
Вечером он уже имел с Митенькой продолжительное совещание, во время которого держал
себя очень ловко, то есть смотрел своему амфитриону в глаза, улыбался и
по временам нетерпеливо повертывался в кресле, словно конь, готовый
по первому знаку заржать и пуститься в атаку.
Помпадур пробует продолжать спор, но оказывается, что почва, на которой стоит стряпчий, — та самая, на которой держится и правитель канцелярии; что, следовательно, тут можно найти только обход и отнюдь не решение вопроса
по существу. «Либо закон, либо я» — вот какую дилемму поставил
себе помпадур и требовал, чтоб она разрешена была прямо, не норовя ни в ту, ни в другую сторону.
Второе поразившее его обстоятельство было такого рода. Шел
по базару полицейский унтер-офицер (даже не квартальный), — и все перед ним расступались, снимали шапки. Вскоре, вслед за унтер-офицером, прошел
по тому же базару так называемый ябедник с томом законов под мышкой — и никто перед ним даже пальцем не пошевелил. Стало быть, и в законе нет того особливого вещества, которое заставляет держать руки
по швам, ибо если б это вещество было, то оно, конечно, дало бы почувствовать
себя и под мышкой у ябедника.
— Это все в тебе зависть плачет! — сразу осадил его Губошлепов, — а ты бы лучше на
себя посмотрел! Какая у тебя звезда (у Агатона была всего одна звезда, и то самая маленькая)? А у него их три! Да и человек он бесстрашный, сколько одних областей завоевал, — а ты! На печи лежа, без пороху палил! И хоть бы ты то подумал, что этаких-то, как ты, — какая орава у меня!
По одной рублевой цигарке каждому дай — сколько денег-то будет! А ты лезешь! И лег ты и встал у меня, и все тебе мало!
«
По целым часам в приемной у меня коптел! у притолоки стоял! за честь
себе считал, когда я не то что рукой — мизинцем его поманю!» — восклицает он, весь дрожа и захлебываясь от негодования.
Устраняясь лично от прений
по предметам внутренней политики, он тем не менее не находил противным человеческому естеству, если кто-либо из его подчиненных, в приличных формах, позволял
себе оспаривать пользу и целесообразность того или другого мероприятия.
Как будто он догадывался, что ни этот спор, ни возбудившие его непонятные слова не заключают в
себе ничего угрожающего общественному спокойствию и что дело кончится все-таки тем, что оппоненты, поспорив друг с другом, возьмутся за шапки и разбредутся
по домам.
Теплота чувств! О вы, которые так много говорите об ней, объясните
по крайней мере, в чем должны заключаться ее признаки? Но, увы! никто даже не дает
себе труда ответить на этот вопрос. Напротив того, вопрос мой возбуждает негодование, почти ужас. Как! ты даже этого, врожденного всякому человеку, понятия не имеешь! ты этого не понимаешь! Этого!! Брысь!
Но вот выискивается австрийский журналист, который
по поводу этого же самого происшествия совершенно наивно восклицает: «О! если бы нам, австрийцам, Бог послал такую же испорченность, какая существует в Пруссии! как были бы мы счастливы!» Как хотите, а это восклицание проливает на дело совершенно новый свет, ибо кто же может поручиться, что вслед за австрийским журналистом не выищется журналист турецкий, который пожелает для
себя австрийской испорченности, а потом нубийский или коканский журналист, который будет сгорать завистью уже
по поводу испорченности турецкой?
Скажу
по секрету, мы уже давно очень хорошо поняли, что речь пойдет не о ком другом, а именно об нас, и лишь
по малодушию скрывали это не только от других, но и от самих
себя.
Тем не менее Феденька не сразу уныл духом; напротив того, он сделал над
собой новое либеральное усилие и
по всем полициям разослал жалостный циркуляр, в котором подробно изложил свои огорчения и разочарования.
Я знаю, что упразднение крепостного права многие надежды оставило без осуществления, а прочие и совсем прекратило; я, вместе с другими, оплакиваю сей факт, но и за всем тем спрашиваю
себя: имеется ли законное основание, дабы впадать,
по случаю оного, в уныние или малодушие?
Затем,
по возвращении в Петербург, встретившись с одним приезжим из Навозного (то был Рудин, которого Феденька взял к
себе в чиновники для особых поручений, несмотря на его крайний образ мыслей), я услышал от него следующую краткую, но выразительную аттестацию о Кротикове: «порет дичь».
По крайней мере мы, без всякой опасности для
себя, могли бы узнать, кто наши внутренние враги, кто эти сочувствователи, которые поднимают голову при всяком успехе превратных идей, как велика их сила и до чего может дойти их дерзость.
Она готова
по целым дням болтать с молодыми монашками; у нее есть между ними фаворитки, которые даже вступают с ней в разговор об нем, и она нимало не чувствует
себя при этом сконфуженною.
Дома она чувствовала
себя счастливою. Она любила стряпню и предпочитала блузу всякому другому платью. Днем, покуда «он» распоряжался
по службе, она хлопотала
по хозяйству и всю изобретательность своего ума употребляла на то, чтоб Феденька нашел у нее любимое блюдо и сладкий кусок. Вечером, управившись с делами, он являлся к ней, окруженный блестящей плеядой навозных свободных мыслителей, и читал свои циркуляры.
Феденька знал это, и
по временам ему даже казалось, что шалопаи, в диком усердии своем, извращают его мысль. Как ни скромно держала
себя Анна Григорьевна, но и ее устрашила перспектива сибирской язвы. Марк Волохов подметил в ней этот спасительный страх (увы! она против воли чувствовала какое-то неопределенное влечение к этому змию-искусителю, уже успевшему погубить родственницу Райского) и всячески старался эксплуатировать его.
Одним словом, умопомрачение,
по обыкновению, восторжествовало. То злое и проказливое умопомрачение, которое находит для
себя смягчающие вину обстоятельства лишь в невменяемости помрачившихся.
Но ни он, ни Тарас Скотинин не могли определить, в чем состоит тот «дух», который они поставили
себе задачею сокрушить. На вопросы
по этому предмету Феденька мялся и отвечал: mais comment ne comprenez-vous pas cela? [Ну, как вы этого не понимаете? (фр.)] Скотинин же даже не отвечал ничего, а только усиленно вращал зрачками. Поэтому оба в конце концов рассудили за благо употреблять это слово, как нечто, не требующее толкований, но вполне ясное и твердое.
— Я, вашество, сам на
себе испытал такой случай, — говорил Тарас. — Были у меня в имении скотские падежи почти ежегодно. Только я, знаете, сначала тоже мудровал: и ветеринаров приглашал, и знахарям чертову пропасть денег просадил, и попа в Егорьев день
по полю катал — все, знаете, чтоб польза была. Хоть ты что хочешь! Наконец я решился-с. Бросил все, пересек скотниц и положил праздновать ильинскую пятницу. И что ж, сударь! С тех пор как отрезало. Везде кругом скотина как мухи мрет, а меня Бог милует!
Нигилист — это, во-первых, человек, который почему-либо считает
себя неудовлетворенным, во-вторых, это человек, который любит отечество по-своему и которого исправник хочет заставить любить это отечество по-своему.
Ему санишки изладить нужно, а у него руки дрожат, он вместо полоза-то —
по руке
себя топором тяпнул!..
— Далее, я поведу войну с семейными разделами и общинным владением. Циркуляры
по этим предметам еще не готовы, но они у меня уж здесь (он ткнул
себя указательным пальцем в лоб)! Теперь же я могу сказать тебе только одно: в моей системе это явления еще более вредные, нежели пьянство; а потому я буду преследовать их с большею энергией, нежели даже та, о которой ты получил понятие из сейчас прочитанного мной документа.
— Да, душа моя, лично! Я забываю все это мишурное величие и на время представляю
себе, что я простой, добрый деревенский староста… Итак, я являюсь на сход и объясняю. Затем, ежели я вижу, что меня недостаточно поняли, я поручаю продолжать дело разъяснения исправнику. И вот, когда исправник объяснит окончательно — тогда,
по его указанию, составляется приговор и прикладываются печати… И новая хозяйственная эра началась!
— Да, но согласись, что с экономической точки зрения это ведь вещи действительно вредные! что при существовании их человек, который намеревается положить начало новой сельскохозяйственной эре, не может же не чувствовать
себя связанным
по рукам и ногам!
— Эту книгу, — выражался он, — всякий русский человек в настоящее время у
себя на столе бессменно держать должен. Потому, кто может зараньше определить, на какой он остров попасть может? И сколько, теперича, есть в нашем отечестве городов, где ни хлеба испечь не умеют, ни супу сварить не из чего? А ежели кто эту книгу основательно знает, тот сам все сие и испечет, и сварит, а
по времени, быть может, даже и других к употреблению подлинной пищи приспособит!
— Нет, вы поймите меня! Я подлинно желаю, чтобы все были живы! Вы говорите: во всем виноваты «умники». Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех «умников» изведем, то, как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим, ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно неизвестно, но я,
по собственному опыту, эту штуку отлично знаю! Однажды, доложу вам, в походе мне три дня пришлось глаз на глаз с дураком просидеть, так я чуть рук на
себя не наложил! Так-то-с.
— Я желаю, господа, чтоб вы не беспокоили
себя по ночам.