Неточные совпадения
Все это
так умно и основательно, что не согласиться с этими доводами значило бы навлекать на себя справедливый гнев. Но не могу не сказать, что мне, как человеку, тронутому"бреднями", все-таки, по
временам, представляются кое-какие возражения. И, прежде всего, следующее: что же, однако, было бы хорошего, если б сарматы и скифы и доднесь гоняли бы Макаровых телят? Ведь, пожалуй, и мы с вами паслись бы
в таком случае где-нибудь на берегах Мьи? [Старинное название реки Мойки. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина)]
Именно
так я и поступаю. Когда мне говорят: надоело! — я отвечаю: помилуйте! хоть кого взбесит! Когда продолжают: и без errare хлопот много — я отвечаю: чего же лучше, коли можно прожить без errare! Когда же заканчивают: не заблуждаться по нынешнему
времени приличествует, а внушать доверие! — я принимаю открытый и чуть-чуть легкомысленный вид, беру
в руку тросточку и выхожу гулять на улицу.
Несмотря на то, что адепты"общей пользы"грозят заполонить вселенную, мнения об их бессовестности от
времени до
времени еще прорываются
в обществе и, признаюсь, порядочно-таки колеблют мою готовность плыть по течению.
Нынче вся жизнь
в этом заключается: коли не понимаешь — не рассуждай! А коли понимаешь — умей помолчать! Почему
так? — а потому что
так нужно. Нынче всё можно: и понимать и не понимать, но только и
в том и
в другом случае нельзя о сем заявлять. Нынешнее
время — необыкновенное; это никогда не следует терять из виду. А завтра, может быть, и еще необыкновеннее будет, — и это не нужно из вида терять. А посему: какое пространство остается между этими двумя дилеммами — по нем и ходи.
Словом сказать,
в самое короткое
время даже прислуга
в такое блестящее положение пришла, что хоть сейчас кабак открывай!
В это
время она пьет кофе, смывает с лица вчерашние поцелуи и делает распоряжения по содержанию себя
в чистоте,
так чтобы
в течение дня уже не возвращаться к этому предмету.
Купцы, разумеется, присмирели, а
так как трынка была
в самом разгаре и на столе было много денег, которые, во
время смятения, перемешались, то общим советом было положено: отдать эти деньги Ератидушке.
До того дошло, что даже от серьезных людей случается
такие отзывы слышать: мерзавец, но на правильной стезе стоит. Удивляюсь, как может это быть, чтоб мерзавец стоял на правильной стезе. Мерзавец — на всякой стезе мерзавец, и
в былое
время едва ли кому-нибудь даже могло
в голову прийти сочинить притчу о мерзавце, на доброй стезе стоящем. Но, повторяю: подавляющие обстоятельства
в такой степени извратили все понятия, что никакие парадоксы и притчи уже не кажутся нам удивительными.
Не забудьте при этом, что
в настоящее
время в понятиях о шивороте существует
такой хаос, что Дракин и сам едва ли разберет,
в каком случае он явит себя молодцом и
в каком только негодяем.
И вот попомните мое слово: до поры до
времени Пафнутьев еще смирен, но как только возьмет он палку
в руки,
так немедленно глаза у него, как у быка, кровью нальются.
И ведь нельзя сказать, чтоб у них было мало сочувствователей; нельзя даже сказать, чтоб эти сочувствователи были оплошники или ротозеи; и все-таки дело как бы фаталистически принимало
такой оборот, что им никогда не удавалось настолько оградить"хорошее слово", чтобы
в сердцевину его,
в самое короткое
время, не заползли козни мудрецов.
Правда, что
в то
время никому и
в голову не приходило, что заемные письма именно самые оные краеугольные камни и суть, а только думалось: вот-то глупую рожу Крутобедров состроит, как тетенька, мимо его дома,
в Великие Луки переезжать будет! — но все-таки должен же был становой понимать, что какая-нибудь тайна да замыкается
в заемных письмах, коль скоро они милую очаровательную даму заставляют по целым неделям проживать
в Великих Луках на постоялом дворе без дела, без кавалеров, среди всякой нечисти?
На днях я издали завидел на улице известного вам Удава [См. «За рубежом». (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина)] и просто-напросто побоялся подойти к нему: до
такой степени он нынче глядит сумрачно и
в то же
время уныло. Очевидно,
в нем происходит борьба,
в которой попеременно то гнев берет верх, то скорбь. Но думаю, что
в конце концов скорбь, даже
в этом недоступном для скорбей сердце, останется победительницею.
А
таких семей, которые ябеда превратила
в звериные берлоги, нынче развелось очень довольно. Улица, с неслыханною доселе наглостью, врывается
в самые неприступные твердыни и, к удивлению, не встречает дружного отпора, как
в бывалое
время, а только производит раскол.
Так что весь вопрос теперь
в том, на чьей стороне останется окончательная победа: на стороне ли ябеды, которая вознамерилась весь мир обратить
в пустыню, или на стороне остатков совести и стыда?
Но я
таки уговорил его хоть на несколько часов вспомнить старину и пофрондировать. Распорядились мы насчет чаю, затопили камин, закурили сигары и начали… Уж мы брили, тетенька, брили! уж мы стригли, тетенька, стригли! Каждую минуту я ждал, что"небо с треском развалится и
время на косу падет"… И что же! смотрим, а околоточный прямо противу дома посередь улицы стоит и
в носу ковыряет!
"Ну, слава богу, теперь, кажется, потише!" — вот возглас, который от
времени до
времени (но и то, впрочем, не слишком уж часто) приходится слышать
в течение последних десяти — пятнадцати лет. Единственный возглас, с которым измученные люди соединяют смутную надежду на успокоение. Прекрасно. Допустим, что с нас и
таких перспектив довольно: допустим, что мы уж и тогда должны почитать себя счастливыми, когда перед нами мелькает что-то вроде передышки… Но ведь все-таки это только передышка — где же самая жизнь?
Как женщина, вы, разумеется, не знаете, что
такое карцер. Поэтому не посетуйте на меня, если я решусь посвятить настоящее письмо обогащению вашего ума новым отличнейшим знанием, которое, кстати,
в наше
время и небесполезно.
Карцером, во
времена моего счастливого отрочества, называлось темное, тесное и почти лишенное воздуха место,
в которое ввергались преступные школьники,
в видах искупления их школьных прегрешений. Говорят, будто подобные же темные места существовали и существуют еще
в острогах (карцер
в карцере, всё равно, что государство
в государстве), но
так как меня от острогов бог еще миловал, то я буду говорить исключительно о карцере школьном.
Вероятно,
в то
время у начальства
такой план был: из всех школяров, во что бы то ни стало, сделать Катонов.
Бывает
так: стоит узник перед узоналагателем и вопиет: пощади! А между тем, все нутро у него
в это
время трепещет от гнева и прочих тому подобных чувств, и настолько явно трепещет, что сам узоналагатель это видит и понимает. Эта формула испрошения прощения, конечно, самая искренняя, но я не могу ее одобрить, потому что редко подобная искренность оценивается, как бы она того заслуживала, а
в большинстве случаев даже устраняется
в самом зародыше.
Наконец, бывает и
так: узник без всяких разговоров вопиет: пощади! — и с доверием ждет. Эта манера наиболее согласная с обстоятельствами дела и потому самая употребительная на практике. Она имеет характер страдательный и ни к чему не обязывает
в будущем. Конечно, просить прощения вообще не особенно приятно, но
в таком случае не надобно уже шалить. А если хочешь шалить и на будущее
время, то привередничества-то оставь, а прямо беги и кричи: виноват!
Шкура чтобы цела была — вот что главное; и
в то же
время: умереть! умереть! умереть! — и это бы хорошо! Подите разберитесь
в этой сумятице! Никто не знает, что ему требуется, а ежели не знает, то об каких же выводах может быть речь? Проживем и
так. А может быть, и не проживем — опять-таки мое дело сторона.
— Нет, папаша, не
такое нынче
время, чтоб отдыхать. Сегодня, куда ни шло, отдохну, а завтра — опять
в поход!
— То-то, что с этими разговорами как бы вам совсем не оглупеть. И
в наше
время не бог знает какие разговоры велись, а все-таки… Человеческое волновало. Искусство, Гамлет, Мочалов,"башмаков еще не износила"… Выйдешь, бывало, из Британии, а
в душе у тебя музыка…
— Да если бы, однако ж, и
так? если бы человек и принудил себя согласовать свои внутренние убеждения с требованиями современности… с какими же требованиями-то — вот ты мне что скажи! Ведь требования-то эти, особенно
в такое горячее, неясное
время, до
такой степени изменчивы, что даже требованиями,
в точном смысле этого слова, названы быть не могут, а скорее напоминают о случайности. Тут ведь угадывать нужно.
Скажет она: то, что я говорила, с незапамятных
времен и везде уже составляет самое заурядное достояние человеческого сознания, и только"Помоям"может казаться диковиною — сейчас ей
в ответ: а!
так ты вот еще как… нераскаянная!
Покамест, однако ж, ему везет. У меня, говорит,
в тылу — сила, а ежели мой тыл обеспечен, то я многое могу дерзать. Эта уверенность развивает чувство самодовольства во всем его организме, но
в то же
время темнит
в нем рассудок. До
такой степени темнит, что он,
в исступлении наглости, прямо от своего имени объявляет войны, заключает союзы и дарует мир. Но долго ли будут на это смотреть меценаты — неизвестно.
Да,
такой мир действительно есть, и литература отлично знала его
в то
время, когда она, подобно спящей царевне, дремала
в волшебных чертогах.
Таких Лжедимитриев нынче, милая тетенька, очень много. Слоняются, постылые тушинцы, вторгаются
в чужие квартиры, останавливают прохожих на улицах и хвастают, хвастают без конца. Один — табличку умножения знает; другой — утверждает, что Россия — шестая часть света, а третий без запинки разрешает задачу"летело стадо гусей". Все это — права на признательность отечества; но когда наступит
время для признания этих прав удовлетворительными, чтобы стоять у кормила — этого я сказать не могу. Может быть, и скоро.
— Удивительно, как быстро растут люди
в наше
время! Ну, что
такое был Ноздрев, когда Гоголь познакомил нас с ним, и посмотри, как он… вдруг вырос!!
Не одно благородное мышление
в умалении — самая способность толково и правильно выражаться (синтаксис, грамматика, правописание) — и та мало-помалу исчезает,
так что
в скором
времени нам, видимо, угрожает всеобщее косноязычие.
В последнее
время, я,
в качестве литературного деятеля, сделался предметом достаточного количества несочувственных для меня оценок. Между ними есть несколько
таких, которые прямо причисляют меня
в категорию"вредных"писателей, на том основании, будто бы я, главным образом, имею
в виду не обличение безнравственных поступков, а отрицание самого принципа нравственности.
— Дай срок, все
в своем месте объясню.
Так вот, говорю: вопрос, которая манера лучше, выдвинулся не со вчерашнего дня. Всегда были теоретики и практики, и всегда шел между ними спор, как пристойнее жизнь прожить: ничего не совершив, но
в то же
время удержав за собой право сказать: по крайней мере, я навозной жижи не хлебнул! или же, погрузившись по уши
в золото,
в виде награды сознавать, что вот, мол, и я свою капельку
в сосуд преуспеянья пролил…