Неточные совпадения
Именно так было поступлено и со мной, больным, почти умирающим. Вместо того, чтобы везти меня за границу, куда, впрочем, я и
сам не чаял доехать, повезли меня в Финляндию. Дача — на берегу озера, которое во время ветра невыносимо гудит, а в прочее время разливает окрест приятную сырость. Домик маленький, но веселенький, мебель сносная, но о зеркале и в помине нет. Поэтому утром я наливаю в рукомойник воды и причесываюсь над
ним. Простору довольно, и большой сад для прогулок.
Болен я, могу без хвастовства сказать, невыносимо. Недуг впился в меня всеми когтями и не выпускает из
них. Руки и ноги дрожат, в голове — целодневное гудение, по всему организму пробегает судорога. Несмотря на врачебную помощь, изможденное тело не может ничего противопоставить недугу. Ночи провожу в тревожном сне, пишу редко и с большим мученьем, читать не могу вовсе и даже — слышать чтение. По временам
самый голос человеческий мне нестерпим.
Я, впрочем, не ручаюсь за верность перевода. Может быть, даже
самый текст вымышлен, но, во всяком случае,
он близок к «перлу создания» и характеризует роль, которую играют здесь пасторы.
Но наконец пробил-таки час, когда гноище, на котором
он возлежал, раскрылось
само собой.
Я и
сам понимаю, что, в существе, это явления вполне разнородные, но и за всем тем не могу не признать хотя косвенной, но очень тесной связи между
ними.
Прерогативы власти — это такого рода вещь, которая почти недоступна вполне строгому определению. Здесь настоящее гнездилище чисто личных воззрений и оценок, так что ежели взять два крайних полюса этих воззрений, то между
ними найдется очень мало общего. Все тут неясно и смутно: и пределы, и степень, и содержание. Одно только прямо бросается в глаза — это власть для власти, и,
само собой разумеется, только одна эта цель и преследуется с полным сознанием.
Все это я не во сне видел, а воочию. Я слышал, как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел и улыбки, и нахмуренные брови; я ощущал
их действие на
самом себе. Я помню так называемые «столкновения», в которых один толкался, а другой думал единственно о том, как бы
его не затолкали вконец. Я не только ничего не преувеличиваю, но, скорее, не нахожу настоящих красок.
Мне скажут, что все это мелочи, что в известные эпохи отдельные личности имеют значение настолько относительное, что нельзя формализироваться тем, что
они исчезают бесследно в круговороте жизни. Да ведь я и
сам с того начал, что все подобные явления назвал мелочами. Но мелочами, которые опутывают и подавляют…
Увы! скоро
самая память о
них исчезнет в деревне.
Вот настоящие, удручающие мелочи жизни. Сравните
их с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов и проч. Сопоставьте с европейскими концертами — и ответьте
сами: какие из
них, по всей справедливости, должны сделаться достоянием истории и какие будут отметены ею. Что до меня, то я даже ни на минуту не сомневаюсь в ее выборе.
Но что всего замечательнее: даже тогда, когда
само правительство обращало внимание на злоупотребления помещичьей власти и подвергало
их исследованию, — даже тогда помещики решались, хоть косвенным образом, протестовать в пользу «мелочей».
Затем, разумеется,
они надеялись, что завтрашняя свобода
сама собой снимет с
них оковы сегодняшнего рабства и освободят от насильственных обязательств.
— Мы не вольноотпущенные! — возопили
они в один голос, — мы на днях
сами будем свободные… с землей! Не хотим в мещане!
Дело наделало шума; но даже в
самый разгар эмансипационных надежд редко кто усмотрел
его вопиющую сущность. Большинство культурных людей отнеслось к «
нему как к „мелочи“, более или менее остроумной.
— Шутка сказать! — восклицали
они, — накануне
самой „катастрофы“ и какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще не отняли! что хочу, то с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Самая администрация имела организацию коллегиальную, каждый член которой тоже утирал слезы и собирал
их в урну.
Может быть,
сам по себе взятый,
он совсем не так неблагонадежен, как кажется впопыхах. В дореформенное время, по крайней мере, не в редкость бывало встретить такого рода аттестацию:"человек образа мыслей благородного, но в исполнении служебных обязанностей весьма усерден". Вот видите ли, как тогда правильно и спокойно оценивали человеческую деятельность; и благороден, и казенного интереса не чужд… Какая же в том беда, что человек благороден?
Они наглядно рисовали картины новой жизни, вводили в
самые недра ее, показывали ее в полном действии.
Стоя почти исключительно на почве психологической,
они думали, что человек
сам собой, независимо от внешней природы и ее тайн, при помощи одной доброй воли, может создать свое конечное благополучие.
В заключение
он думал, что комбинированная
им форма общежития может существовать во всякой среде, не только не рискуя быть подавленною, но и подготовляя своим примером к воспринятию новой жизни
самых закоренелых профанов, — и тоже ошибся в расчетах.
И таким образом идет изо дня в день с той
самой минуты, когда человек освободился от ига фатализма и открыто заявил о своем праве проникать в заветнейшие тайники природы. Всякий день непредвидимый недуг настигает сотни и тысячи людей, и всякий день"благополучный человек"продолжает твердить одну и ту же пословицу:"Перемелется — мука будет".
Он твердит ее даже на крайнем Западе, среди ужасов динамитного отмщения, все глубже и шире раздвигающего свои пределы.
Самая постановка
их будто бы равносильна посягательству на существующий порядок вещей, возбуждению дурных страстей и несбыточных надежд.
Напротив того, новшества социальные проникают в
самую глубь масс, порождают в
них озлобление, будят инстинкты зависти и алчности и, наконец, вызывают на открытую борьбу.
Непритязательность этой претензии уже начинает уясняться для
самих политиканов, и предусмотрительнейшие из
них не отказываются от попыток в смысле
их удовлетворения.
Прежде всего
он начинает с
самого себя, с своей семьи, с работника или работницы, ежели у
него есть, с людей, созываемых на помочи, и т. д.
Свежую убоину
он употребляет только по
самым большим праздникам, потому что она дорога, да в деревне ее, пожалуй, и не найдешь, но главное потому, что тут уж
ему не сладить с расчетом: каково бы ни было качество убоины, мужик набрасывается на нее и наедается ею до пресыщения.
— Как поднесу я
ему стакан, — говорит
он, —
его сразу ошеломит; ни пить, ни есть потом не захочется. А коли будет
он с
самого начала по рюмочкам пить, так
он один всю водку сожрет, да и еды на
него не напасешься.
Ради
них он обязывается урвать от своего куска нечто, считающееся «лишним», и свезти это лишнее на продажу в город; ради
них он лишает семью молока и отпаивает теленка, которого тоже везет в город; ради
них он, в дождь и стужу, идет за тридцать — сорок верст в город пешком с возом «лишнего» сена; ради
них его обсчитывает, обмеривает и ругает скверными словами купец или кулак; ради
них в
самой деревне
его держит в ежовых рукавицах мироед.
И
он настолько привык к этой думе, настолько усвоил ее с молодых ногтей, что не может представить себе жизнь в иных условиях, чем те, которые как будто
сами собой создались для
него.
Он берет в руки топор и до
самого ужина стучит
им и облаживает замеченные огрехи.
Но загадывать до весны далеко: как-нибудь изворачивались прежде, изворотимся и вперед. На то
он и слывет в околотке умным и хозяйственным мужиком. Рожь не удается, овес уродится. Ежели совсем неурожайный год будет,
он кого-нибудь из сыновей на фабрику пошлет, а
сам в извоз уедет или дрова пилить наймется. Нужда, конечно, будет, но ведь крестьянину нужду знать никогда не лишнее.
Ей каждый год отделяется небольшой клочок земли и дается горсточка льну на посев; этот лен она
сама сеет, обделывает и затем готовит из
него для себя красно.
Он всецело отдает ей
самого себя, но — и только.
Если б
он поступил иначе,
ему было бы не по себе,
он перестал бы быть
самим собой.
Хорошо еще, что церковная земля лежит в сторонке, а то не уберечься бы попу от потрав. Но и теперь в церковном лесу постоянно плешинки оказываются. Напрасно пономарь Филатыч встает ночью и крадется в лес, чтобы изловить порубщиков, напрасно разглядывает
он следы телеги или саней, и нередко даже доходит до
самого двора, куда привезен похищенный лес, — порубщик всегда сумеет отпереться, да и односельцы покроют
его.
Хозяйственный священник
сам пашет и боронит, чередуясь с работником, ежели такой у
него есть. В воспоминаниях моего детства неизгладимо запечатлелась фигура нашего старого батюшки, в белой рубашке навыпуск, с волосами, заплетенными в косичку.
Он бодро напирает всей грудью на соху и понукает лошадь, и сряду около двух недель без отдыха проводит в этом тяжком труде, сменяя соху бороной. А заборонит — смотришь, через две недели опять или под овес запахивать нужно, или под озимь двоить.
Сенокос обыкновенно убирается помочью; но между этою помочью и тою, которую устраивает хозяйственный мужичок, существует громадная разница. Мужичок приглашает таких же хозяйственных мужиков-соседей, как
он сам; работа у
них кипит, потому что
они взаимно друг с другом чередуются. Нынешнее воскресенье у
него помочь; в следующий праздничный день
он сам идет на помочь к соседу. Священник обращается за помочью ко всему миру; все обещают, а назавтра добрая половила не явится.
— Вон на Петра Матвеева посмотреть любо! — вторит
ему попадья, — старшего сына в запрошлом году женил, другого — по осени женить собирается. Две новых работницы в доме прибудет.
Сам и в город возок сена свезет,
сам и купит, и продаст — на этом одном сколько выгадает! А мы, словно прикованные, сидим у окошка да ждем барышника: какую
он цену назначит — на том и спасибо.
Они избрали благую часть: отрезали крестьянам в надел пахотную землю, а
сами остались при так называемых оброчных статьях: лесах, лугах, рыбных ловлях и т. п.
Что касается до мелкопоместных дворян, то
они уже в
самом начале крестьянской реформы почти совсем исчезли с сельскохозяйственной арены.
"Убежденный"помещик (быть может, тот
самый сын «равнодушного», о котором сейчас упомянуто) верит, что сельское хозяйство составляет главную основу благосостояния страны. Это — теоретическая сторона
его миросозерцания. С практической стороны,
он убежден, что нигде так выгодно нельзя поместить капитал. Но, разумеется, надо терпение, настойчивость, соответственный капитал и известный запас сведений.
Начать с того, что
он купил имение ранней весной (никто в это время не осматривает имений), когда поля еще покрыты снегом, дороги в лес завалены и дом стоит нетопленый; когда годовой запас зерна и сена подходит к концу, а скот, по
самому ходу вещей, тощ ("увидите, как за лето
он отгуляется!").
— Мы и
сами в ту пору дивились, — сообщает, в свою очередь, староста (из местных мужичков), которого
он на время своего отсутствия, по случаю совершения купчей и первых закупок, оставил присмотреть за усадьбой. — Видите — в поле еще снег не тронулся, в лес проезду нет, а вы осматривать приехали. Старый-то барин садовнику Петре цалковый-рупь посулил, чтоб вас в лес провез по меже: и направо и налево — все, дескать,
его лес!
Помещик за всем смотрит
сам, но
его обманывают в глаза.
Везде —
он сам; на пашне ни малейшего огреха не пропустит; на сенокосе сейчас заметит, который работник не чисто косит.
— Вот, покуда, что в результате получилось, — молвил
он, — ну, да ведь мы с Финагеичем не отстанем. Теперь только коровы и выручают нас.
Сами молоко не едим, так Финагеич в неделю раз-другой на сыроварню возит. Но потом…
— Вы белоручки, — сказал
он, — по пашне да по сенокосу с тросточкой похаживаете. Попробовали бы вы
сами десятину вспахать или восемь часов косой помахать, как мы… небось, пропала бы охота баловаться хозяйством.
Разумеется,
он не попробовал; нашел, что довольно и того, что
он за всем
сам следит, всему дает тон. Кабы не
его неустанный руководящий труд — разве цвели бы клевером
его поля? разве давала бы рожь сам-двенадцать? разве заготовлялось бы на скотном дворе такое количество масла? Стало быть, Анпетов соврал, назвавши
его белоручкой. И
он работает, только труд
его называется"руководящим".
Однако сын все растет да растет; поэтому
самая естественная родительская обязанность заставляет позаботиться о
его воспитании. Убежденный помещик понимает это и начинает заглядывать в будущее.
— Что твой Зверков!
Он и думать забыл о тебе! Зверков! — вот о ком вспомнил! Надо
самим ехать в Петербург. Поселишься там — и товарищи о тебе вспомнят. И сына определишь, и
сам место найдешь. Опять человеком сделаешься.