Неточные совпадения
Болен я, могу без хвастовства сказать, невыносимо. Недуг впился в меня
всеми когтями и
не выпускает из них. Руки и ноги дрожат, в голове — целодневное гудение, по
всему организму пробегает судорога. Несмотря на врачебную помощь, изможденное тело
не может ничего противопоставить недугу. Ночи провожу в тревожном сне, пишу редко и с большим мученьем, читать
не могу вовсе и даже — слышать чтение. По временам самый голос человеческий мне нестерпим.
И
всё — благодаря пущенным слухам о необыкновенной живительности здешнего воздуха, — репутация, далеко
не на
всех оправдывающаяся.
Напрасно пренебрегают ими: в основе современной жизни лежит почти исключительно мелочь. Испуг и недоумение нависли над
всею Европой; а что же такое испуг, как
не сцепление обидных и деморализующих мелочей?
Что
все это означает, как
не фабрикацию испугов в умах и без того взбудораженных простецов? Зачем это понадобилось? с какого права признано необходимым, чтобы Сербия, Болгария, Босния
не смели устроиваться по-своему, а непременно при вмешательстве Австрии? С какой стати Германия берется помогать Австрии в этом деле? Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильного и в ущерб слабому? Зачем нужно держать в страхе соседей?
Все мы каждодневно читаем эти известия, но едва ли многим приходит на мысль спросить себя: в силу чего же живет современный человек? и каким образом
не входит он в идиотизм от испуга?
И находятся еще антики, которые уверяют, что
весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши будут скрижали! Нет, время такой истории уж прошло. Я уверен, что даже современные болгары скоро забудут о Баттенберговых проказах и вспомнят о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! — скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз! Как бы опять его к нам
не привезли!»
Между тем он почти 20 лет сряду срамил
не одну Францию, но и
всю Европу — и никто
не замечал праха, который до краев наполнял этого человека.
С последним громом пушек —
всё смолкло, точно ничего и
не было!
— Да завтрашнего дня.
Все думается: что-то завтра будет!
Не то боязнь,
не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще
не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся
все разбрелись по углам и шушукаются, а ты сидишь один у стола и пересматриваешь лежащие на нем и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
— Все-таки я
не вижу, что же тут общего с завтрашним днем?
Известно и даже за аксиому
всеми принято, что знание освещает
не только того, кто непосредственно его воспринимает, но, через посредство школы, распространяет лучистый свет и на темные массы.
Известно также, что люди одаряются от природы различными способностями и различною степенью восприимчивости; что ежели практически и трудно провести эту последнюю истину во
всем ее объеме, то, во всяком случае, непростительно
не принимать ее в соображение.
Определяются во
всей подробности
не только пределы и содержание знания, но и число годовых часов, посвящаемых каждой отрасли его.
Я и сам понимаю, что, в существе, это явления вполне разнородные, но и за
всем тем
не могу
не признать хотя косвенной, но очень тесной связи между ними.
Под шум всевозможных совещаний, концертов, тостов и других политических сюрпризов прекращается русловое течение жизни, и
вся она уходит внутрь, но
не для работы самоусовершенствования, а для того, чтобы переполниться внутренними болями.
Чтобы вполне оценить гнетущее влияние «мелочей», чтобы ощутить их во
всей осязаемости, перенесемся из больших центров в глубь провинции. И чем глубже, тем яснее и яснее выступит ненормальность условий, в которые поставлено человеческое существование. [Прошу читателя иметь в виду, что я говорю
не об одной России: почти
все европейские государства в этом отношении устроены на один образец. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]
В губернии вы прежде
всего встретите человека, у которого сердце
не на месте.
Не потому оно
не на месте, чтобы было переполнено заботами об общественном деле, а потому, что
все содержание настоящей минуты исчерпывается одним предметом: ограждением прерогатив власти от действительных и мнимых нарушений.
Все это я
не во сне видел, а воочию. Я слышал, как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел и улыбки, и нахмуренные брови; я ощущал их действие на самом себе. Я помню так называемые «столкновения», в которых один толкался, а другой думал единственно о том, как бы его
не затолкали вконец. Я
не только ничего
не преувеличиваю, но, скорее,
не нахожу настоящих красок.
Таким образом, губерния постепенно приводится к тому томительному однообразию, которое
не допускает ни обмена мыслей, ни живой деятельности.
Вся она твердит одни и те же подневольные слова,
не сознавая их значения и только руководствуясь одним соображением: что эти слова идут ходко на жизненном рынке.
Целых пятнадцать томов законов написано, а
все отыскать закона
не могут!
Так, изо дня в день, течет эта безрассветная жизнь,
вся поглощенная мелочами, чего-то отыскивающая и ничего
не обретающая, кроме усмотрения. Сегодня намечается одна жертва, завтра уже две и так далее в усиленной прогрессии.
Они получили паспорта и «ушли» — вот
все, что известно; а удастся ли им, вне родного гнезда, разрешить поставленный покойным Решетниковым вопрос: «Где лучше?» — на это
все прошлое достаточно ясно отвечает: нет,
не удастся.
Вот настоящие, удручающие мелочи жизни. Сравните их с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов и проч. Сопоставьте с европейскими концертами — и ответьте сами: какие из них, по
всей справедливости, должны сделаться достоянием истории и какие будут отметены ею. Что до меня, то я даже ни на минуту
не сомневаюсь в ее выборе.
Говорят, будто Баттенберг прослезился, когда ему доложили: «Карета готова!» Еще бы!
Все лучше быть каким ни на есть державцем, нежели играть на бильярде в берлинских кофейнях. Притом же, на первых порах, его беспокоит вопрос: что скажут свои? папенька с маменькой, тетеньки, дяденьки, братцы и сестрицы? как-то встретят его прочие Баттенберги и Орлеаны? Наконец, ему ведь придется отвыкать говорить: «Болгария — любезное отечество наше!» Нет у него теперь отечества, нет и
не будет!
Случайно или
не случайно, но с окончанием баттенберговских похождений затихли и европейские концерты. Визиты, встречи и совещания прекратились, и
все разъехались по домам. Начинается зимняя работа; настает время собирать материалы и готовиться к концертам будущего лета. Так оно и пойдет колесом, покуда есть налицо человек (имярек), который держит
всю Европу в испуге и смуте. А исчезнет со сцены этот имярек, на месте его появится другой, третий.
— Есть у меня, видите ли, вдовец.
Не стар еще, да детей куча, тягла править
не в силах. Своих девок на выданье у меня во
всей вотчине хоть шаром покати, — поневоле в люди идешь!
Большинство
не уходило дальше своего же леса и скиталось там, несмотря на зимний холод,
все время, покуда длилась процедура отвоза.
И было время, когда
все эти ужасающие картины никого
не приводили в удивление, никого
не пугали. Это были «мелочи», обыкновенный жизненный обиход, и ничего больше; а те, которых они возмущали, считались подрывателями основ, потрясателями законного порядка вещей.
— Однако догадлив-таки Петр Иванович! — говорил один про кого-нибудь из участвовавших в этой драме: — сдал деревню Чумазому — и прав… ха-ха-ха! — Ну, да и Чумазому это дело
не обойдется даром! — подхватывал другой, — тут
все канцелярские крысы добудут ребятишкам на молочишко… ха-ха-ха! — Выискивались и такие, которые даже в самой попытке защищать закабаленных увидели вредный пример посягательства на освященные веками права на чужую собственность, чуть
не потрясение основ.
Рассказывая изложенное выше, я
не раз задавался вопросом: как смотрели народные массы на опутывавшие их со
всех сторон бедствия? — и должен сознаться, что пришел к убеждению, что и в их глазах это были
не более как „мелочи“, как искони установившийся обиход. В этом отношении они были вполне солидарны со
всеми кабальными людьми, выросшими и состаревшимися под ярмом, как бы оно ни гнело их. Они привыкли.
Было время, когда люди выкрикивали на площадях: „слово и дело“, зная, что их ожидает впереди застенок со
всеми ужасами пытки. Нередко они возвращались из застенков в „первобытное состояние“, живые, но искалеченные и обезображенные; однако это нимало
не мешало тому, чтобы у них во множестве отыскивались подражатели. И опять появлялось на сцену „слово и дело“, опять застенки и пытки… Словом сказать, целое поветрие своеобразных „мелочей“.
Поколения нарастали за поколениями; старики населяли сельские погосты, молодые хоронили стариков и выступали на арену мучительства… Ужели
все это было бы возможно, ежели бы на помощь
не приходило нечто смягчающее, в форме исконного обихода, привычки и представления о неизбывных „мелочах“?
Хиреет русская деревня, с каждым годом
все больше и больше беднеет. О „добрых щах и браге“, когда-то воспетых Державиным, нет и в помине. Толокно да тюря; даже гречневая каша в редкость. Население растет, а границы земельного надела остаются те же. Отхожие промыслы, благодаря благосклонному участию Чумазого,
не представляют почти никакого подспорья.
И нельзя сказать, чтобы
не было делаемо усилий к ограждению масс от давления жизненных мелочей. Конечно,
не мелочей нравственного порядка, для признания которых еще и теперь
не наступило время, а для мелочей материальных, для
всех одинаково осязаемых и наглядных. И за то спасибо.
Сколько тогда одних ревизоров было — страшно вспомнить! И для каждого нужно было делать обеды, устраивать пикники, катанья, танцевальные вечера. А уедет ревизор — смотришь, через месяц записка в три пальца толщиной, и в ней
все неправды изложены, а правды ни одной, словно ее и
не бывало. Почесывают себе затылок губернские властелины и начинают изворачиваться.
Каждые два года приезжал к набору флигель-адъютант, и тоже утирал слезы и подавал отчет. И отчеты
не об одном наборе, но и обо
всем виденном и слышанном, об управлении вообще. Существует ли в губернии правда или нет ее, и что нужно сделать, чтоб она существовала
не на бумаге только, но и на деле. И опять запросы, опять отписки…
Все это
не только
не противоречит истине, но и вполне естественно.
Поэтому примириться с этим явлением необходимо, и
вся претензия современного человека должна заключаться единственно в том, чтобы оценка подлежащих элементов производилась спокойно и
не чересчур расторопно.
Тем
не менее идея новых оснований для новой жизни, — идея освобождения жизни, исключительно при помощи этих новых оснований, от мелочей, делающих ее постылою, остается пока во
всей своей силе и продолжает волновать мыслящие умы.
Ясно, что идет какая-то знаменательная внутренняя работа, что народились новые подземные ключи, которые кипят и клокочут с очевидной решимостью пробиться наружу. Исконное течение жизни
все больше и больше заглушается этим подземным гудением; трудная пора еще
не наступила, но близость ее признается уже
всеми.
Сердце бьется,
весь организм болит, как тут
не заговорить!
— Как поднесу я ему стакан, — говорит он, — его сразу ошеломит; ни пить, ни есть потом
не захочется. А коли будет он с самого начала по рюмочкам пить, так он один
всю водку сожрет, да и еды на него
не напасешься.
Скотину он тоже закармливает с осени. Осенью она и сена с сырцой поест, да и тело скорее нагуляет. Как нагуляет тело, она уж зимой
не много корму запросит, а к весне, когда кормы у
всех к концу подойдут, подкинешь ей соломенной резки — и на том бог простит. Все-таки она до новой травы выдержит, с целыми ногами в поле выйдет.
Мужику
все нужно; но главнее
всего нужна предусмотрительность, уменье заблаговременно приготовиться и запастись, способность изнуряться,
не жалеть личного труда, лишь бы как можно меньше истратить денег.
Не удивительно, стало быть, что он
весь погружен в одну думу: спасти себя и присных.
Но они от него
не зависят:
все равно, застигнут ли они его или благополучно пройдут мимо, —
все равно, ему и еще, и еще придется идти им навстречу и подчиниться.
И он,
не успевши отдохнуть с дороги, обходит двор, осматривает,
все ли везде в порядке, задан ли скоту корм, жиреет ли поросенок, которого откармливают на продажу,
не стерлась ли ось в телеге, на месте ли чеки,
не подгнили ли слеги на крыше двора, можно ли надеяться, что вон этот столб, один из тех, которые поддерживают двор, некоторое время еще простоит.
С наступлением времени выхода в замужество — приданое готово; остается только выбрать корову или телку, смотря по достаткам. Если бы мужичок
не предусмотрел загодя
всех этих мелочей, он, наверное, почувствовал бы значительный урон в своем хозяйстве. А теперь словно ничего
не случилось; отдали любимое детище в чужие люди, отпировали свадьбу, как быть надлежит, — только и
всего.
Своевременно приведенная в дом сноха родит, при таком расчете,
не раньше осени; следовательно
всю летнюю страду она отбудет свободно.
И
всю семью он успел на свой лад дисциплинировать; и жена и дети видят в нем главу семьи, которого следует беспрекословно слушаться, но горячее чувство любви заменилось для них простою формальностью — и
не согревает их сердец.