Неточные совпадения
Именно так
было поступлено и со мной, больным, почти умирающим. Вместо того, чтобы везти меня за границу, куда, впрочем, я и сам
не чаял доехать, повезли меня в Финляндию. Дача — на берегу озера, которое во время ветра невыносимо гудит, а в прочее время разливает окрест приятную сырость. Домик маленький, но веселенький, мебель сносная, но о зеркале и в помине нет. Поэтому утром я наливаю в рукомойник воды и причесываюсь над ним. Простору довольно, и большой сад
для прогулок.
Это уж мелочи горькие, но покуда никто их еще
не пугается; а когда наступит очередь
для испуга, — может
быть, дело
будет уже непоправимо.
Вот где нужно искать действительных космополитов: в среде Баттенбергов, Меренбергов и прочих штаб — и обер-офицеров прусской армии, которых обездолил князь Бисмарк. Рыщут по белу свету, теплых местечек подыскивают. Слушайте! ведь он, этот Баттенберг, так и говорит: «Болгария — любезное наше отечество!» — и язык у него
не заплелся, выговаривая это слово. Отечество. Каким родом очутилось оно
для него в Болгарии, о которой он и во сне
не видал? Вот уж именно:
не было ни гроша — и вдруг алтын.
Но так как выражение «свои средства»
есть не что иное, как вольный перевод выражения «произвол», то
для подкрепления его явилось к услугам и еще выражение: «в законах нет».
Во-первых, им
не нужно
было давать «дней»
для работы на себя, а можно
было каждодневно томить на барской работе; во-вторых, при их посредстве можно
было исправлять рекрутчину,
не нарушая целости и благосостояния крестьянских семей.
И нельзя сказать, чтобы
не было делаемо усилий к ограждению масс от давления жизненных мелочей. Конечно,
не мелочей нравственного порядка,
для признания которых еще и теперь
не наступило время, а
для мелочей материальных,
для всех одинаково осязаемых и наглядных. И за то спасибо.
Сколько тогда одних ревизоров
было — страшно вспомнить! И
для каждого нужно
было делать обеды, устраивать пикники, катанья, танцевальные вечера. А уедет ревизор — смотришь, через месяц записка в три пальца толщиной, и в ней все неправды изложены, а правды ни одной, словно ее и
не бывало. Почесывают себе затылок губернские властелины и начинают изворачиваться.
Подготовка эта, без сомнения, получит вполне спокойное развитие, если при этом
не будет встречаться внешних усложнений. А
для этого нужно только терпение и свобода от предрассудков — ничего больше.
У него дом больше — такой достался ему при поступлении на место; в этом доме,
не считая стряпущей, по крайней мере, две горницы, которые отапливаются зимой «по-чистому», и это требует лишних дров; он круглый год нанимает работницу, а на лето и работника, потому что земли у него больше, а стало
быть, больше и скота — одному с попадьей за всем недоглядеть; одежда его и жены дороже стоит, хотя бы ни он, ни она
не имели никаких поползновений к франтовству;
для него самовар почти обязателен, да и закуска в запасе имеется, потому что его во всякое время может посетить нечаянный гость: благочинный, ревизор из уездного духовного правления, чиновник, приехавший на следствие или по другим казенным делам, становой пристав, волостной старшина, наконец, просто проезжий человек, за метелью или непогодой
не решающийся продолжать путь.
Ни одного дня, который
не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это
не радует: он совсем исчезнет
для него, а может
быть, и забудет о старике отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он
не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
Иван Фомич выставил миру два ведра и получил приговор; затем сошелся задешево с хозяином упалой избы и открыл"постоялый двор", пристроив сбоку небольшой флигелек под лавочку.
Не приняв еще окончательного решения насчет своего будущего, — в голове его мелькал город с его шумом, суетою и соблазнами, — он устроил себе в деревне лишь временное гнездо, которое, однако ж,
было вполне достаточно
для начатия атаки. И он повел эту атаку быстро, нагло и горячо.
О прочих наезжих мироедах распространяться я
не буду. Они ведут свое дело с тою же наглостью и горячностью, как и Иван Фомич, — только размах у них
не так широк и перспективы уже. И чиновник и мещанин навсегда завекуют в деревне, без малейшей надежды попасть в члены суб-суб-комиссии
для вывозки из города нечистот.
Заглянемте утром в его квартиру. Это очень уютное гнездышко, которое француз-лакей Шарль содержит в величайшей опрятности. Это
для него тем легче, что хозяина почти целый день нет дома, и, стало
быть, обязанности его
не идут дальше утра и возобновляются только к ночи. Остальное время он свободен и шалопайничает
не плоше самого Ростокина.
Я
не буду описывать подробностей и тайн этого сложного процесса:
не имею
для этого ни достаточных данных, ни надлежащего искусства.
— Со временем бразды правления в руках держать
будет. И
не без пользы
для себя… и
для других.
У него
не было француза-слуги, а выписан
был из деревни
для прислуг сын родительской кухарки, мальчик лет четырнадцати, неумелый и неловкий, которого он, однако ж, скоро так вышколил, что в квартире его все блестело, сапоги
были хорошо вычищены и на платье ни соринки.
В одиннадцать часов он выходил на прогулку. Помня завет отца, он охранял свое здоровье от всяких случайностей. Он инстинктивно любил жизнь, хотя еще
не знал ее. Поэтому он
был в высшей степени аккуратен и умерен в гигиеническом смысле и считал часовую утреннюю прогулку одним из главных предохранительных условий в этом отношении. На прогулке он нередко встречался с отцом (он даже искал этих встреч), которому тоже предписаны
были ежедневные прогулки
для предупреждения излишнего расположения к дебелости.
— Понемножку. Но скучаю, что настоящего дела нет. Впрочем, на днях записку составить поручили; я в два дня кончил и подал свой труд, да что-то молчат. Должно
быть, дело-то
не очень нужное; так,
для пробы пера, дали, чтоб испытать, способен ли я.
Ничем подобным
не могли пользоваться Черезовы по самому характеру и обстановке их труда. Оба работали и утром, и вечером вне дома, оба жили в готовых, однажды сложившихся условиях и, стало
быть,
не имели ни времени, ни привычки, ни надобности входить в хозяйственные подробности. Это до того въелось в их природу, с самых молодых ногтей, что если бы даже и выпал
для них случайный досуг, то они
не знали бы, как им распорядиться, и растерялись бы на первом шагу при вступлении в практическую жизнь.
Для постыдного и люди должны
быть постыдные, прожженные, дошлые люди, которые могут и пролезть, и вылезть, и сухими из воды выйти, — куда же им с их простотой! ведь им и на ум ничего постыдного
не придет!
— Хотение-то наше
не для всех вразумительно. Деньги нужно добыть, чтоб хотенье выполнить, а они на мостовой
не валяются.
Есть нужно, приют нужен, да и за ученье, само собой, заплати. На пожертвования надежда плоха, потому нынче и без того все испрожертвовались. Туда десять целковых, в другое место десять целковых — ан, под конец, и скучно!
Наконец,
есть книги. Он
будет читать, найдет в чтении материал
для дальнейшего развития. Во всяком случае, он даст, что может, и
не его вина, ежели судьба и горькие условия жизни заградили ему путь к достижению заветных целей, которые он почти с детства
для себя наметил. Главное,
быть бодрым и
не растрачивать попусту того, чем он уже обладал.
Главный материал
для знакомства с деревенским бытом ему дали собеседования с новыми знакомцами по общей квартире, но в материале этом
было слишком много дано места романическому «несчастному» и упускалось из вида конкретное, упорствующее,
не поддающееся убеждению.
Для всякого убежденного и желающего убеждать писателя (а именно только такого я имею в виду) вопрос о том,
есть ли у него читатель, где он и как к нему относится,
есть вопрос далеко
не праздный.
Когда окрест царит глубокая ночь, — та ночь, которую никакой свет
не в силах объять, тогда
не может
быть места
для торжества живого слова.
Я
не претендую здесь подробно и вполне определительно разобраться в читательской среде, но постараюсь характеризовать хотя некоторые ее категории. Мне кажется, что это
будет не бесполезно
для самого читающего люда. До тех пор, пока
не выяснится читатель, литература
не приобретет решающего влияния на жизнь. А последнее условие именно и составляет главную задачу ее существования.
По крайней мере,
для молодых людей
есть верный приют, особливо ежели
не существует значительной разницы в материальных средствах.
Через короткое время Ольга Васильевна, однако ж, заметила, что матушка-попадья имеет на нее какое-то неудовольствие. Оказалось, что так как женской школы на селе
не было, то матушка, за крохотное вознаграждение, набирала учениц и учила их у себя на дому. Затея «барышни», разумеется, представляла
для нее очень опасную конкуренцию.
"Простите меня, милая Ольга Васильевна, — писал Семигоров, — я
не соразмерил силы охватившего меня чувства с теми последствиями, которые оно должно повлечь за собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая натура
для тихих радостей семейной жизни. В ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже
буду на дороге в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы и сами
не пожалеете обо мне.
Не правда ли? Скажите: да,
не пожалею. Это меня облегчит".
Прошел еще год. Надежда Федоровна хлопотала об открытии"Общества
для вспоможения чающим движения воды". Старания ее увенчались успехом, но — увы! она изнемогла под бременем ходатайств и суеты. Пришла старость, нужен
был покой, а она
не хотела и слышать о нем. В самом разгаре деятельности, когда в голове ее созревали все новые и новые планы (Семигоров потихоньку называл их"подвохами"), она умерла, завещавши на смертном одре племяннице свое"дело".
Школа помещалась в просторном флигеле, который при крепостном праве занимал управляющий имением и который бывший помещик пожертвовал миру под училище. Места
для учащихся
было достаточно, но здание
было старое, и крестьяне в продолжение многих лет
не ремонтировали его. Печи дымили, потолки протекали, из всех щелей дуло.
— Я именно
для того и
не пришел, — ответил батюшка, — чтоб вы с первого же раза узнали настоящую
суть дела. Если б сегодня вы
не узнали ее, все равно пришлось бы узнавать завтра.
Даже никакому благотворительному учреждению она
не была подведома, так что над всею ее судьбою исключительно господствовала случайность, да и та могла оказывать действие только в неблагоприятном
для нее смысле.
— И вот у меня
есть сестра, которая тоже за купцом выдана, он бакалейным товаром торгует… И вот моему мужу необходимо
было одолжиться… К кому же обратиться, как
не к сродственникам?.. И вот Аггей Семеныч — это муж моей сестры — отсчитал две тысячи и сказал:"
Для милого дружка и сережка из ушка"…
Когда, спустя лет пять после крестьянской реформы, обнародованы
были земские учреждения, сам Живоглотов согласился, что
для этого дела
не сыщется в губернии более подходящего руководителя, как Краснов.
Но, разумеется, ежели земство
будет представлять собой убежище
для злонамеренных людей, ежели сами представители земства
будут думать о каких-то новых эрах, то администрация
не может
не вступиться.
Страсть к кочевой жизни пришла к нему очень рано. Уже в детстве он переменил чуть
не три гимназии, покуда наконец попал в кадетский корпус, но и там кончил неважно и
был выпущен, по слабости здоровья,
для определения к штатским делам.
Разумеется, Бодрецов
не преминул. Особа между тем сообразила, что в захолустье, которым она правила, молодых людей мало, а мазуристов и совсем нет; что жена особы скучает и что Бодрецов
будет для нее большою находкой.
Во всяком случае, благодаря хорошей подготовке Афанасий Аркадьич стал на избранном пути быстро и прочно.
Будучи обласкан амфитрионами, он
не пренебрегал домочадцами и челядинцами.
Для всякого у него находилось доброе слово,
для детей — бомбошка,
для гувернантки — пожатие руки и удивление перед свежестью ее лица,
для камердинера — небольшая денежная подачка в праздник, скромность которой в значительной мере смягчалась простотою обращения.
Я решительно недоумевал. Может ли городничий выпороть совершеннолетнего сына по просьбе отца? Может ли отец выгнать сына из его собственной квартиры? — все это представлялось
для меня необыкновенным, почти похожим на сказку. — Конечно, ничего подобного
не должно
быть, говорил здравый смысл, а внутреннее чувство между тем подсказывало: отчего же и
не быть, ежели в натуре оно
есть?..
—
Выпьем — пустяки! Я сам сколько раз зарок давал, да, видно, это
не нашего ума дело. Водка
для нашего брата пользительна, от нее мокроту гонит. И сколько ей одних названий: и соколик, и пташечка, и канареечка, и маленькая, и на дорожку, и с дорожки, и посошок, и сиволдай, и сиводрало… Стало
быть, разлюбезное дело эта рюмочка, коли всякий ее по-своему приголубливает!
Такая жизнь
не была для Гришки новостью, и он вполне подчинялся ей.
Правда, что некоторое время по выходе из школы у него почти совсем
не было «посторонних» знакомств, и потому со стороны
не представлялось случая
для сравнений и выводов.
Я узнал, что он приехал на короткое время и остановился в гостинице.
Не столько дела привлекли его, сколько любопытство. Какие могли
быть у него дела с бюрократией? — конечно, никаких! Но
для любознательности поводов
было достаточно, и он
не отрицал, что в обществе проснулось нечто вроде самочувствия.
Не лишнее
было принять это явление в соображение, в виду «знамени», которое он держал, и,
быть может, даже воспользоваться им на вящее преуспеяние излюбленных интересов.
А
для прародителя даже фактов
не существовало: до такой степени все в его жизни
было естественно, цельно, плавно и невинно.
Такова
была среда, которая охватывала Имярека с молодых ногтей. Живя среди массы людей, из которых каждый устраивался по-своему, он и сам подчинялся общему закону разрозненности. Вместе с другими останавливался в недоумении перед задачами жизни и
не без уныния спрашивал себя: ужели дело жизни в том и состоит, что оно
для всех одинаково отсутствует?
Все в этой теории казалось так ясно, удободостижимо и вместе с тем так изобильно непосредственными результатами, что Имярек всецело отдался ей. Провинция опутала его сетями своей практики, которая даже и в наши дни уделяет
не слишком много места
для идеалов иной категории. Идеал вождения за нос
был как раз ей по плечу. Он
не требует ни борьбы, ни душевного горения, ни жертв — одной только ловкости.