Неточные совпадения
Что это такое,
как не мучительное
и ежеминутное умирание, которому, по горькой насмешке судьбы, нет конца?
Сидишь
и смотришь,
как одна минута ползет за другой.
Я не имею сведений,
как идет дело в глубине Финляндии, проникли ли
и туда обрусители, но, начиная от Териок
и Выборга, верст на двадцать по побережью Финского залива, нет того ничтожного озера, кругом которого не засели бы русские землевладельцы.
В настоящее время они имели бы здесь массу прозелитов,
как имеют их среди зырян, пермяков
и прочих инородцев отдаленного севера.
Есть у финнов
и способность к пьянству, хотя вина здесь совсем нет, за редким исключением корчемства, строго преследуемого. Но, дорвавшись до Петербурга, финн напивается до самозабвения, теряет деньги, лошадь, сбрую
и возвращается домой гол
как сокол.
О финских песнях знаю мало. Мальчики-пастухи что-то поют, но тоскливое
и всё на один
и тот же мотив. Может быть, это такие же песни,
как у их соплеменников, вотяков, которые, увидев забор, поют (вотяки, по крайней мере, русским языком щеголяют): «Ах, забёр!», увидав корову — поют: «Ах корова!» Впрочем, одну финскую песнь мне перевели. Вот она...
Напрасно пренебрегают ими: в основе современной жизни лежит почти исключительно мелочь. Испуг
и недоумение нависли над всею Европой; а что же такое испуг,
как не сцепление обидных
и деморализующих мелочей?
Вот уже сколько лет сряду,
как каникулярное время посвящается преимущественно распространению испугов. Съезжаются, совещаются, пьют «молчаливые» тосты. «Граф Кальноки был с визитом у князя Бисмарка, а через полчаса князь Бисмарк отдал ему визит»; «граф Кальноки приехал в Варцин, куда ожидали также представителя от Италии», — вот что читаешь в газетах. Король Милан тоже ездит, кланяется
и пользуется «сердечным» приемом. Даже черногорский князь удосужился
и съездил в Вену, где тоже был «сердечно» принят.
Что все это означает,
как не фабрикацию испугов в умах
и без того взбудораженных простецов? Зачем это понадобилось? с
какого права признано необходимым, чтобы Сербия, Болгария, Босния не смели устроиваться по-своему, а непременно при вмешательстве Австрии? С
какой стати Германия берется помогать Австрии в этом деле? Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильного
и в ущерб слабому? Зачем нужно держать в страхе соседей?
Все мы каждодневно читаем эти известия, но едва ли многим приходит на мысль спросить себя: в силу чего же живет современный человек?
и каким образом не входит он в идиотизм от испуга?
Интеллигенция наша ничего не противопоставит ему, ибо она ниоткуда не защищена
и гибнет беспомощно,
как былие в поле…
Скучно
и тяжело смотреть,
как умы, вместо того чтобы питаться здоровою пищею, постепенно заполоняются испугом.
— Ну, ну, ладно, матушка!
Какие такие там «наши»! Тоже… туда же… Вели-ка подавать суп,
и будем обедать!
Вот где нужно искать действительных космополитов: в среде Баттенбергов, Меренбергов
и прочих штаб —
и обер-офицеров прусской армии, которых обездолил князь Бисмарк. Рыщут по белу свету, теплых местечек подыскивают. Слушайте! ведь он, этот Баттенберг, так
и говорит: «Болгария — любезное наше отечество!» —
и язык у него не заплелся, выговаривая это слово. Отечество.
Каким родом очутилось оно для него в Болгарии, о которой он
и во сне не видал? Вот уж именно: не было ни гроша —
и вдруг алтын.
как весь театр Михайловский словно облютеет. «Bis! bis!» — зальются хором люди всех ведомств
и всех оружий. Вот если бы эти рукоплескания слышал Баттенберг, он, наверное, сказал бы себе: теперь я знаю,
как надо приобретать народную любовь!
И находятся еще антики, которые уверяют, что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши будут скрижали! Нет, время такой истории уж прошло. Я уверен, что даже современные болгары скоро забудут о Баттенберговых проказах
и вспомнят о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! — скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз!
Как бы опять его к нам не привезли!»
Несмотря на его падение
и смерть, события продолжали идти своим чередом,
как будто он никогда никаким «концертом» не дирижировал.
Скажет она это потому, что душевная боль не давала человечеству ни развиваться, ни совершать плодотворных дел, а следовательно,
и в самой жизни человеческих обществ произошел
как бы перерыв, который нельзя же не объяснить. Но, сказавши, — обведет эти строки черною каймою
и более не возвратится к этому предмету.
Как чесоточный зудень, впиваются они в организм человека,
и точат,
и жгут его.
Возьмем для примера хоть страх завтрашнего дня. Сколько постыдного заключается в этой трехсловной мелочи!
Каким образом она могла въесться в существование человека, существа по преимуществу предусмотрительного, обладающего зиждительною силою? Что придавило его? что заставило так безусловно подчиниться простой
и постыдной мелочи?
— Да завтрашнего дня. Все думается: что-то завтра будет! Не то боязнь, не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам
и шушукаются, а ты сидишь один у стола
и пересматриваешь лежащие на нем
и давно надоевшие альбомы… Вот это
какое ощущение!
Возьмем теперь другой пример: образование. Не о высшей культуре идет здесь речь, а просто о школе. Школа приготовляет человека к восприятию знания: она дает ему основные элементы его. Это достаточно указывает,
какая тесная связь существует между школой
и знанием.
Все это я не во сне видел, а воочию. Я слышал,
как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел
и улыбки,
и нахмуренные брови; я ощущал их действие на самом себе. Я помню так называемые «столкновения», в которых один толкался, а другой думал единственно о том,
как бы его не затолкали вконец. Я не только ничего не преувеличиваю, но, скорее, не нахожу настоящих красок.
Ежели мы спустимся ступенью ниже — в уезд, то увидим, что там мелочи жизни выражаются еще грубее
и еще меньше встречают отпора. Уезд исстари был вместилищем людей одинаковой степени развития
и одинакового отсутствия образа мыслей. Теперь, при готовых девизах из губернии, разномыслие исчезло окончательно. Даже жены чиновников не ссорятся, но единомышленно подвывают: «Ах,
какой циркуляр!»
Главная цель, к которой ныне направлены все усилия уездной административной деятельности, — это справляться дома, своими средствами,
и как можно меньше беспокоить начальство.
Но так
как выражение «свои средства» есть не что иное,
как вольный перевод выражения «произвол», то для подкрепления его явилось к услугам
и еще выражение: «в законах нет».
— Всенепременно-с, — подтверждает председатель земской управы, —
и я за одним человеком примечаю… Я уж
и говорил ему: мы, брат, тебя без шуму, своими средствами…
И представьте себе,
какой нахал: «Попробуйте» — говорит!
Но
и за всем тем,
какое бессилие! одиночные жертвы да сетования
и слезы близких людей — неужели это бесплодное щипанье может удовлетворять
и даже радовать?
В такой обстановке человек поневоле делается жесток. Куда скрыться от домашнего гвалта? на улицу? — но там тоже гвалт: сход собрался — судят, рядят, секут. Со всех сторон, купно с мироедами, обступило сельское
и волостное начальство, всякий спрашивает,
и перед всяким ответ надо держать… А вот
и кабак! Слышите,
как Ванюха Бесчастный на гармонике заливается?
Вот настоящие, удручающие мелочи жизни. Сравните их с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов
и проч. Сопоставьте с европейскими концертами —
и ответьте сами:
какие из них, по всей справедливости, должны сделаться достоянием истории
и какие будут отметены ею. Что до меня, то я даже ни на минуту не сомневаюсь в ее выборе.
Говорят, будто Баттенберг прослезился, когда ему доложили: «Карета готова!» Еще бы! Все лучше быть
каким ни на есть державцем, нежели играть на бильярде в берлинских кофейнях. Притом же, на первых порах, его беспокоит вопрос: что скажут свои? папенька с маменькой, тетеньки, дяденьки, братцы
и сестрицы? как-то встретят его прочие Баттенберги
и Орлеаны? Наконец, ему ведь придется отвыкать говорить: «Болгария — любезное отечество наше!» Нет у него теперь отечества, нет
и не будет!
Словом сказать, нельзя не только было разобраться в этом хаосе, но
и определить,
как изворачивается крестьянин,
как он устраивается на зиму
и чем живет.
И так
как старый закон не был упразднен, то обеспечение представлялось делом легким
и удобоисполнимым.
И вольная
и контракты прямо отданы были в руки фабриканту; закабаленные же полагали, что над ними проделываются остатки старых порядков
и что помещик просто отдал их в работы,
как это делывалось
и прежде.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“
и какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще не отняли! что хочу, то с своим Ванькой
и делаю! Вот завтра,
как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Чем кончилось это дело, я не знаю, так
как вскоре я оставил названную губернию. Вероятно, Чумазый порядочно оплатился, но затем, включив свои траты в графу: „издержки производства“, успокоился. Возвратились ли закабаленные в „первобытное состояние“
и были ли вновь освобождены на основании Положения 19-го февраля, или поднесь скитаются между небом
и землей, оторванные от семей
и питаясь горьким хлебом поденщины?
Рассказывая изложенное выше, я не раз задавался вопросом:
как смотрели народные массы на опутывавшие их со всех сторон бедствия? —
и должен сознаться, что пришел к убеждению, что
и в их глазах это были не более
как „мелочи“,
как искони установившийся обиход. В этом отношении они были вполне солидарны со всеми кабальными людьми, выросшими
и состаревшимися под ярмом,
как бы оно ни гнело их. Они привыкли.
Правда, что массы безмолвны,
и мы знаем очень мало о том внутреннем жизненном процессе, который совершается в них. Быть может, что продлившееся их ярмо совсем не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко не так безучастно
и тупо,
как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так, то
каким же образом они не вымирали сейчас же, немедленно,
как только сознание коснулось их? Одно сознание подобных мук должно убить, а они жили.
Не больше
как лет тридцать тому назад даже было строго воспрещено производить дела единолично
и не в коллегии.
Ныне
и платки
и урны сданы в архивы, где они
и хранится на полках, в ожидании, что когда-нибудь найдется любитель, который заглянет в них
и напишет два-три анекдота о том,
как утирание слез постепенно превращалось в наплевание в глаза.
Но так
как закон упоминает о татях, разбойниках, расхитителях, мздоимцах
и проч., а неблагонадежные элементы игнорирует, то можно себе представить,
каким разнообразным
и нежданным толкованиям подвергается это новоявленное выражение.
Может быть, сам по себе взятый, он совсем не так неблагонадежен,
как кажется впопыхах. В дореформенное время, по крайней мере, не в редкость бывало встретить такого рода аттестацию:"человек образа мыслей благородного, но в исполнении служебных обязанностей весьма усерден". Вот видите ли,
как тогда правильно
и спокойно оценивали человеческую деятельность;
и благороден,
и казенного интереса не чужд…
Какая же в том беда, что человек благороден?
Его смущал вопрос об удалении нечистот из помещений фаланстеров,
и для разрешения его он прибегнул к когортам самоотверженных, тогда
как в недалеком будущем дело устроилось проще — при помощи ватерклозетов, дренажа, сточных труб
и, наконец, целого подземного города, образец которого мы видим в катакомбах Парижа.
Но к ней прибавилась
и еще бесспорная истина, что жизнь не может
и не должна оставаться неподвижною,
как бы ни совершенны казались в данную минуту придуманные для нее формы; что она идет вперед
и развивается, верная общему принципу, в силу которого всякий новый успех,
как в области прикладных наук, так
и в области социологии, должен принести за собою новое благо, а отнюдь не новый недруг,
как это слишком часто оказывалось доныне.
Поневоле приходится отказаться от попыток
и оставить дело в том виде, в
каком застала его минута.
Немыслимо, чтобы человек смотрел
и не видел, слушал
и не слышал, чтоб он жил
как растение, цветя или увядая, смотря по уходу, который ему дается, независимо от его деятельного участия в нем.
Сами массы совсем не так нетерпеливы
и не представляют чересчур несоразмерных требований,
как об этом привыкли вопиять встревоженные умы.
Известно ли читателю,
как поступает хозяйственный мужик, чтоб обеспечить сытость для себя
и своего семейства? О! это целая наука. Тут
и хитрость змия,
и изворотливость дипломата,
и тщательное знакомство с окружающею средою, ее обычаями
и преданиями,
и, наконец, глубокое знание человеческого сердца.
И главная забота его заключается в том, чтоб этот рабочий улей
как можно умереннее потреблял еды
и в то же время был достаточно сыт, чтобы устоять в непрерывной работе.
Не менее мудро поступает он
и с гостями во время пирований, которые приходятся на большие праздники,
как рождество, пасха или престольные,
и на такие семейные торжества,
как свадьба, крестины, именины хозяйки
и хозяина. Он прямо подносит приходящему гостю большой стакан водки, чтобы он сразу захмелел.