Неточные совпадения
Я
не имею сведений,
как идет дело в глубине Финляндии, проникли ли и туда обрусители, но, начиная от Териок и Выборга, верст на двадцать по побережью Финского залива, нет того ничтожного озера, кругом которого
не засели
бы русские землевладельцы.
И находятся еще антики, которые уверяют, что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши будут скрижали! Нет, время такой истории уж прошло. Я уверен, что даже современные болгары скоро забудут о Баттенберговых проказах и вспомнят о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! — скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз!
Как бы опять его к нам
не привезли!»
Скажет она это потому, что душевная боль
не давала человечеству ни развиваться, ни совершать плодотворных дел, а следовательно, и в самой жизни человеческих обществ произошел
как бы перерыв, который нельзя же
не объяснить. Но, сказавши, — обведет эти строки черною каймою и более
не возвратится к этому предмету.
Все это я
не во сне видел, а воочию. Я слышал,
как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел и улыбки, и нахмуренные брови; я ощущал их действие на самом себе. Я помню так называемые «столкновения», в которых один толкался, а другой думал единственно о том,
как бы его
не затолкали вконец. Я
не только ничего
не преувеличиваю, но, скорее,
не нахожу настоящих красок.
Говорят, будто Баттенберг прослезился, когда ему доложили: «Карета готова!» Еще
бы! Все лучше быть
каким ни на есть державцем, нежели играть на бильярде в берлинских кофейнях. Притом же, на первых порах, его беспокоит вопрос: что скажут свои? папенька с маменькой, тетеньки, дяденьки, братцы и сестрицы? как-то встретят его прочие Баттенберги и Орлеаны? Наконец, ему ведь придется отвыкать говорить: «Болгария — любезное отечество наше!» Нет у него теперь отечества, нет и
не будет!
Рассказывая изложенное выше, я
не раз задавался вопросом:
как смотрели народные массы на опутывавшие их со всех сторон бедствия? — и должен сознаться, что пришел к убеждению, что и в их глазах это были
не более
как „мелочи“,
как искони установившийся обиход. В этом отношении они были вполне солидарны со всеми кабальными людьми, выросшими и состаревшимися под ярмом,
как бы оно ни гнело их. Они привыкли.
Но к ней прибавилась и еще бесспорная истина, что жизнь
не может и
не должна оставаться неподвижною,
как бы ни совершенны казались в данную минуту придуманные для нее формы; что она идет вперед и развивается, верная общему принципу, в силу которого всякий новый успех,
как в области прикладных наук, так и в области социологии, должен принести за собою новое благо, а отнюдь
не новый недруг,
как это слишком часто оказывалось доныне.
Мужику все нужно; но главнее всего нужна предусмотрительность, уменье заблаговременно приготовиться и запастись, способность изнуряться,
не жалеть личного труда, лишь
бы как можно меньше истратить денег.
С наступлением времени выхода в замужество — приданое готово; остается только выбрать корову или телку, смотря по достаткам. Если
бы мужичок
не предусмотрел загодя всех этих мелочей, он, наверное, почувствовал
бы значительный урон в своем хозяйстве. А теперь словно ничего
не случилось; отдали любимое детище в чужие люди, отпировали свадьбу,
как быть надлежит, — только и всего.
— Лучше
бы ты о себе думал, а другим предоставил
бы жить,
как сами хотят. Никто на тебя
не смотрит, никто примера с тебя
не берет. Сам видишь! Стало быть, никому и
не нужно!
Односельцев благомысленный мужик
не трогал, так
как это было
бы в ущерб помещику; он вел свои обороты на стороне, посещая базары и ярмарки.
— Засохнешь — в этом
не сомневайся! — продолжал товарищ. — Смотри,
как бы, вместо государственных-то людей, в простых подьячих
не очутиться!
Ничем подобным
не могли пользоваться Черезовы по самому характеру и обстановке их труда. Оба работали и утром, и вечером вне дома, оба жили в готовых, однажды сложившихся условиях и, стало быть,
не имели ни времени, ни привычки, ни надобности входить в хозяйственные подробности. Это до того въелось в их природу, с самых молодых ногтей, что если
бы даже и выпал для них случайный досуг, то они
не знали
бы,
как им распорядиться, и растерялись
бы на первом шагу при вступлении в практическую жизнь.
— Боюсь я,
как бы урока мне
не лишиться, — говорила она.
— И
как это ты проживешь, ничего
не видевши! — кручинилась она, — хотя
бы у колонистов на лето папенька с маменькой избушку наняли. И недорого, и, по крайности, ты хоть настоящую траву, настоящее деревцо увидал
бы, простор узнал
бы, здоровья
бы себе нагулял, а то ишь ты бледный
какой! Посмотрю я на тебя, — и при родителях ровно ты сирота!
— Вас мне совестно; всё вы около меня, а у вас и без того дела по горло, — продолжает он, — вот отец к себе зовет… Я и сам вижу, что нужно ехать, да
как быть? Ежели ждать — опять последние деньги уйдут. Поскорее
бы… как-нибудь… Главное, от железной дороги полтораста верст на телеге придется трястись.
Не выдержишь.
В сущности, однако ж, в том положении, в
каком он находился, если
бы и возникли в уме его эти вопросы, они были
бы лишними или, лучше сказать, только измучили
бы его, затемнили
бы вконец тот луч, который хоть на время осветил и согрел его существование. Все равно, ему ни идти никуда
не придется, ни задачи никакой выполнить
не предстоит. Перед ним широко раскрыта дверь в темное царство смерти — это единственное ясное разрешение новых стремлений, которые волнуют его.
Отпор такого рода оставлял ненавистника безответным. Он
не настаивал, а только
как бы мимоходом бросал навстречу...
Да и самое слово «литература» никогда
не погибнет,
как бы ни изнемогала она под игом ненавистнического срама.
За всем тем он понимает, что час ликвидации настал. В былое время он без церемоний сказал
бы ненавистнику: пустое, кум, мелешь! А теперь обязывается выслушивать его, стараясь
не проронить ни одного слова и даже опасаясь рассердить его двусмысленным выражением в лице. Факты налицо, и
какие факты!
— А то вы думаете? — говорит он, — все зло именно в этой пакостной литературе кроется! Я
бы вот такого-то…
Не говоря худого слова, ой-ой,
как бы я с ним поступил! Надо зло с корнем вырвать, а мы мямлим! Пожар уж силу забрал, а мы только пожарные трубы из сараев выкатываем!
Такое положение вещей может продлиться неопределенное время, потому что общественное течение, однажды проложивши себе русло, неохотно его меняет. И опять-таки в этом коснении очень существенную роль играет солидный читатель. Забравшись в мурью (
какой бы то ни было окраски), он любит понежиться и потягивается в ней до тех пор, пока блохи и другая нечисть
не заставят выскочить. Тогда он с несвойственною ему стремительностью выбегает наверх и высматривает, куда укрыться.
Ошибочно, впрочем, было
бы думать, что современный простец принадлежит исключительно к числу посетителей мелочных лавочек и полпивных; нет, в численном смысле он занимает довольно заметное место и в культурной среде. Это
не выходец из недр черни, а только человек,
не видящий перед собой особенных перспектив. И ненавистники и солидные ожидают впереди почестей, мест, орденов, а простец ожидает одного:
как бы за день его
не искалечили.
— Еще
бы! Марья-то Ивановна, говорят, чуть с ума
не сошла; отец и мать глаз никуда показать
не смеют… А
как они друг друга щелкают, эти газетчики!"Жиды! хамы! безмозглые пролазы!" — так и сыплется! Одна травля «жидов» чего стоит — отдай все, да и мало! Так и ждешь: ну, быть тут кулачной расправе!
Как бы то ни было, но удовольствию живчика нет пределов. Диффамационный период уже считает за собой
не один десяток лет (отчего
бы и по этому случаю
не отпраздновать юбилея?), а живчик в подробности помнит всякий малейший казус, ознаменовавший его существование. Тогда-то изобличили Марью Петровну, тогда-то — Ивана Семеныча; тогда-то к диффаматору ворвались в квартиру, и он, в виду домашних пенатов, подвергнут был исправительному наказанию; тогда-то диффаматора огорошили на улице палкой.
Понятно, что ни от той, ни от другой разновидности читателя-простеца убежденному писателю ждать нечего. Обе они игнорируют его, а в известных случаях
не прочь и погрызть. Что нужды, что они грызут бессознательно,
не по собственному почину — факт грызения нимало
не смягчается от этого и стоит так же твердо,
как бы он исходил непосредственно из среды самих ненавистников.
— А что
бы ты думал! жандарм! ведь они охранители нашего спокойствия. И этим можно воспользоваться. Ангелочек почивает, а добрый жандарм бодрствует и охраняет ее спокойствие… Ах, спокойствие!.. Это главное в нашей жизни! Если душа у нас спокойна, то и мы сами спокойны. Ежели мы ничего дурного
не сделали, то и жандармы за нас спокойны. Вот теперь завелись эти…
как их… ну, все равно… Оттого мы и неспокойны… спим, а во сне все-таки тревожимся!
Но в то же время и погода изменилась. На небе с утра до вечера ходили грузные облака; начинавшееся тепло,
как бы по мановению волшебства, исчезло; почти ежедневно шел мокрый снег, о котором говорили: молодой снег за старым пришел. Но и эта перемена
не огорчила Ольгу, а, напротив, заняла ее. Все-таки дело идет к возрождению; тем или другим процессом, а природа берет свое.
Кровь
не кипела в его жилах, глаза
не туманились страстью, но он чувствовал себя
как бы умиротворенным, достигшим заветной цели, и в этот миг совершенно искренно желал, чтобы этот сердечный мир, это душевное равновесие остались при нем навсегда.
— Ты очень хорошо сделала, что пораньше приехала, — сказала она, — а то мы
не успели
бы наговориться. Представь себе, у меня целый день занят! В два часа — кататься, потом с визитами, обедаем у тети Головковой, вечером — в театр. Ах, ты
не можешь себе представить,
как уморительно играет в Михайловском театре Берне!
Такие приветствия и прорицания известны под именем общественного чутья. Произнося их, читатель
как бы заявляет о своей проницательности и своими изумлениями указывает на ту действительность, осуществление которой ни для кого
не покажется неожиданностью.
Они упорно держались на реальной почве, но это доказывало их недальновидность и алчность (были, впрочем, и замечательные, в смысле успеха, исключения), так
как если б они
не польстились на гроши, то вскоре
бы убедились, что вопрос о том, честно или нечестно, вовсе
не так привязчив, чтобы нельзя было от него отделаться, в особенности ежели «репутация» уже составлена.
— Так вы скажите, по крайней мере,
как нам быть. Муж от всего отпереться хочет: знать
не знаю, ведать
не ведаю… Только
как бы за это нам хуже
не было? Аггей Семеныч следователя-то, поди, уж задарил.
Клиент удивленно смотрит на него; но видя, что господин адвокат
не шутит, поспешно обращается вспять, нагнув голову и
как бы уклоняясь от удара.
— Увы! подобные перерождения слишком редки. Раз человека коснулась гангрена вольномыслия, она вливается в него навсегда; поэтому надо спешить вырвать
не только корень зла, но и его отпрыски. На вашем месте я поступил
бы так: призвал
бы девицу Петропавловскую и попросил
бы ее оставить губернию. Поверьте, в ее же интересах говорю. Теперь, покуда дело
не получило огласки, она может похлопотать о себе в другой губернии и там получить место, тогда
как…
Словом сказать, учитель Воскресенский и девица Петропавловская исчезли,
как будто
бы их и
не бывало в губернии.
Только Берсенева выбирали, по временам, в мазурке,
как бы смутно понимая, что его путешествующий жеребец никакого отношения к внутренней политике
не имеет.
— Вы, господа, слишком преувеличиваете, — говорили ему. — Если
бы вам удалось взглянуть на ваши дела несколько издалека, вот
как мы смотрим, то вы убедились
бы, что они
не заключают в себе и десятой доли той важности, которую вы им приписываете.
То-то вот оно и есть. И
не довернешься — бьют, и перевернешься — бьют. Делай
как хочешь. Близок локоть — да
не укусишь. В то время, когда он из редакционных комиссий воротился, его сгоряча всеми шарами
бы выбрали, а он, вместо того, за «эрами» погнался. Черта с два… Эрррра!
Бодрецов воспользовался этим чрезвычайно ловко.
Не принимая лично участия в общем угаре, он благодаря старым связям везде имел руку и сделался
как бы средоточием и историографом господствовавшей паники. С утра он уж был начинен самыми свежими новостями. Там-то открыли то-то; там нашли список имен; там, наконец… Иногда он многозначительно умолкал,
как бы заявляя, что знает и еще кой-что, но дальше рассказывать несвоевременно…
Он торопливо перебегал на другую сторону улицы, встречая городничего, который считал
как бы долгом погрозить ему пальцем и промолвить:"Погоди!
не убежишь! вот ужо!"Исправник — тот
не грозился, а прямо приступал к делу, приговаривая:"Вот тебе! вот тебе!" — и даже
не объясняя законных оснований.
Кабы вина
не пил, так озолотил
бы его — вот
какой это был человек!
Шибко рассердился тогда Иван Савич на нас; кои потом и прощенья просили, так
не простил:"Сгиньте, говорит, с глаз моих долой!"И что ж
бы вы думали?
какие были «заведения» — и ранжереи, и теплицы, и грунтовые сараи — все собственной рукой сжег!"
— Гербовый лист — сам по себе, а правда — сама по себе. Гербовый лист — это пошлина.
Не на правду пошлина, а чтобы казне доход был. Кабы пошлины
не было, со всякими
бы пустяками начальство утруждали, а вот
как теперь шесть гривенок надо за лист заплатить — ну, иной и задумается.
— И добро
бы я
не знал, на
какие деньги они пьют! — продолжал волноваться Гришка, — есть у старика деньги, есть! Еще когда мы крепостными были, он припрятывал. Бывало, нарвет фруктов, да ночью и снесет к соседям, у кого ранжерей своих нет. Кто гривенничек, кто двугривенничек пожертвует… Разве я
не помню! Помню я, даже очень помню,
как он гривенники обирал, и когда-нибудь все на свежую воду выведу! Ах, сделай милость! Сами пьют, а мне
не только
не поднесут, даже в собственную мою квартиру
не пущают!
— И то пора. Только, вот,
как ни живешь, а все завтрашнего предмета
не угадаешь. Сегодня десять предметов — думаешь: будет! — ан завтра — одиннадцатый! И всё по затылку да по затылку — хлобысь! А мы
бы, вашескородие, и без предметов хорошохонько прожили
бы.
— Мне
бы, тетенька, денька три отдохнуть, а потом я и опять… — сказал он. — Что ж такое! в нашем звании почти все так живут. В нашем звании
как? — скажет тебе паскуда:"Я полы мыть нанялась", — дойдет до угла — и след простыл. Где была,
как и что? — лучше и
не допытывайся! Вечером принесет двугривенный — это, дескать, поденщина — и бери. Жениться
не следовало — это так; но если уж грех попутал, так ничего
не поделаешь;
не пойдешь к попу:"Развенчайте, мол, батюшка!"
Надежда, что со временем он обтерпится, что ему
не будет «стыдно», оправдалась лишь настолько, насколько он сам напускал на себя бесстыжесть. Сам он, пожалуй, и позабыл
бы, но посторонние так бесцеремонно прикасались к его язве, что
не было возможности
не страдать."Ах, эта паскуда!" — рычал он внутренно, издали завидев на улице,
как Феклинья, нарумяненная и набеленная, шумя крахмальными юбками и шевеля бедрами, стремится в пространство.
— Что ты натворил, черт лохматый! — упрекали его старики, — разве она в первый раз? Каждую ночь ворочается пьяная. Смотри,
как бы она на тебя доказывать
не стала,
как будут завтра разыскивать.
Крепостное право совсем
не так худо,
как о нем рассказывают, и если
бы дворяне относились друг к другу строже, то бог знает, когда еще этот вопрос поступил
бы на очередь.