Неточные совпадения
Конечно, я говорю не
о «барах», которые разъезжаются по собственным деревням
и за границу, а
о простых смертных, которые расползаются по дачам, потому что за зиму Петербург их задавил.
Именно так было поступлено
и со мной, больным, почти умирающим. Вместо того, чтобы везти меня за границу, куда, впрочем, я
и сам не чаял доехать, повезли меня в Финляндию. Дача — на берегу озера, которое во время ветра невыносимо гудит, а в прочее время разливает окрест приятную сырость. Домик маленький, но веселенький, мебель сносная, но
о зеркале
и в помине нет. Поэтому утром я наливаю в рукомойник воды
и причесываюсь над ним. Простору довольно,
и большой сад для прогулок.
Деньги бросают пригоршнями, несут явные
и значительные убытки,
и в конце концов все-таки только
и слышишь, что то один, то другой мечтают
о продаже своих дач.
И всё — благодаря пущенным слухам
о необыкновенной живительности здешнего воздуха, — репутация, далеко не на всех оправдывающаяся.
За это, даже на том недалеком финском побережье, где я живу,
о русском языке между финнами
и слыхом не слыхать. А новейшие русские колонизаторы выучили их только трем словам: «риби» (грибы), «ривенник» (гривенник)
и «двуривенник». Тем не менее в селе Новая-Кирка есть финны из толстосумов (торговцы), которые говорят по-русски довольно внятно.
О честности финской составилась провербиальная репутация, но нынче
и в ней стали сомневаться. По крайней мере, русских пионеров они обманывают охотно, а нередко даже
и поворовывают. В петербургских процессах
о воровствах слишком часто стали попадать финские имена — стало быть, способность есть. Защитники Финляндии (из русских же) удостоверяют, что финнов научили воровать проникшие сюда вместе с пионерами русские рабочие — но ведь клеветать на невинных легко!
О финских песнях знаю мало. Мальчики-пастухи что-то поют, но тоскливое
и всё на один
и тот же мотив. Может быть, это такие же песни, как у их соплеменников, вотяков, которые, увидев забор, поют (вотяки, по крайней мере, русским языком щеголяют): «Ах, забёр!», увидав корову — поют: «Ах корова!» Впрочем, одну финскую песнь мне перевели. Вот она...
Добрые гении пролагают железные пути, изобретают телеграфы, прорывают громадные каналы, мечтают
о воздухоплавании, одним словом, делают всё, чтоб смягчить международную рознь; злые, напротив, употребляют все усилия, чтобы обострить эту рознь. Политиканство давит успехи науки
и мысли
и самые существенные победы последних умеет обращать исключительно в свою пользу.
Вот где нужно искать действительных космополитов: в среде Баттенбергов, Меренбергов
и прочих штаб —
и обер-офицеров прусской армии, которых обездолил князь Бисмарк. Рыщут по белу свету, теплых местечек подыскивают. Слушайте! ведь он, этот Баттенберг, так
и говорит: «Болгария — любезное наше отечество!» —
и язык у него не заплелся, выговаривая это слово. Отечество. Каким родом очутилось оно для него в Болгарии,
о которой он
и во сне не видал? Вот уж именно: не было ни гроша —
и вдруг алтын.
И находятся еще антики, которые уверяют, что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши будут скрижали! Нет, время такой истории уж прошло. Я уверен, что даже современные болгары скоро забудут
о Баттенберговых проказах
и вспомнят
о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! — скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз! Как бы опять его к нам не привезли!»
И теперь имя его до того погрузилось в мрак, что не только никто
о нем не говорит, но даже
и не помнит его существования.
Правда, что Наполеон III оставил по себе целое чужеядное племя Баттенбергов, в виде Наполеонидов, Орлеанов
и проч. Все они бодрствуют
и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но история сумеет разобраться в этом наносном хламе
и отыщет, где находится действительный центр тяжести жизни. Если же она
и упомянет
о хламе, то для того только, чтобы сказать: было время такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
Возьмем теперь другой пример: образование. Не
о высшей культуре идет здесь речь, а просто
о школе. Школа приготовляет человека к восприятию знания: она дает ему основные элементы его. Это достаточно указывает, какая тесная связь существует между школой
и знанием.
О характеристических особенностях учащихся забыто вовсе: все предполагаются скроенными по одной мерке, для всех преподается один
и тот же обязательный масштаб.
Все это я не во сне видел, а воочию. Я слышал, как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел
и улыбки,
и нахмуренные брови; я ощущал их действие на самом себе. Я помню так называемые «столкновения», в которых один толкался, а другой думал единственно
о том, как бы его не затолкали вконец. Я не только ничего не преувеличиваю, но, скорее, не нахожу настоящих красок.
Оставленные наделы, покинутые
и заколоченные избы достаточно свидетельствуют
о сладостях деревенской жизни.
Правда, что массы безмолвны,
и мы знаем очень мало
о том внутреннем жизненном процессе, который совершается в них. Быть может, что продлившееся их ярмо совсем не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко не так безучастно
и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так, то каким же образом они не вымирали сейчас же, немедленно, как только сознание коснулось их? Одно сознание подобных мук должно убить, а они жили.
Поколения нарастали за поколениями; старики населяли сельские погосты, молодые хоронили стариков
и выступали на арену мучительства… Ужели все это было бы возможно, ежели бы на помощь не приходило нечто смягчающее, в форме исконного обихода, привычки
и представления
о неизбывных „мелочах“?
Хиреет русская деревня, с каждым годом все больше
и больше беднеет.
О „добрых щах
и браге“, когда-то воспетых Державиным, нет
и в помине. Толокно да тюря; даже гречневая каша в редкость. Население растет, а границы земельного надела остаются те же. Отхожие промыслы, благодаря благосклонному участию Чумазого, не представляют почти никакого подспорья.
Вспомните дореформенное административное устройство (я не говорю
о судах, которые были безобразны),
и вы найдете, что в нем была своего рода стройность.
Я не говорю уже
о сенаторских ревизиях, которые назначались лишь в крайних случаях
и производили сущий погром.
И вдобавок в те времена не было речи ни
о благонамеренности, ни об образе мыслей, ни
о подрывании основ
и т. д.
Рекрутство сопровождается несправедливостями
и подкупом; повинности выполняются неправильно
и беспорядочно; следственные дела представляют картину сплошного взяточничества" — вот
и все,
о чем тогда говорилось
и писалось.
Ныне
и платки
и урны сданы в архивы, где они
и хранится на полках, в ожидании, что когда-нибудь найдется любитель, который заглянет в них
и напишет два-три анекдота
о том, как утирание слез постепенно превращалось в наплевание в глаза.
Я слишком достаточно говорил выше (III)
о современной административной организации, чтобы возвращаться к этому предмету, но думаю, что она основана на тех же началах, как
и в былые времена, за исключением коллегий, платков
и урн.
Но так как закон упоминает
о татях, разбойниках, расхитителях, мздоимцах
и проч., а неблагонадежные элементы игнорирует, то можно себе представить, каким разнообразным
и нежданным толкованиям подвергается это новоявленное выражение.
Влияние утопистов на общество чувствуется
и теперь, хотя
и до сих пор задача
о новых основаниях заставляет метаться человечество в унынии
и безнадежности.
Великие основные идеи
о привлекательности труда,
о гармонии страстей, об общедоступности жизненных благ
и проч. были заслонены провидениями, регламентацией
и, в конце концов, забыты или, по крайней мере, рассыпались по мелочам.
И таким образом идет изо дня в день с той самой минуты, когда человек освободился от ига фатализма
и открыто заявил
о своем праве проникать в заветнейшие тайники природы. Всякий день непредвидимый недуг настигает сотни
и тысячи людей,
и всякий день"благополучный человек"продолжает твердить одну
и ту же пословицу:"Перемелется — мука будет". Он твердит ее даже на крайнем Западе, среди ужасов динамитного отмщения, все глубже
и шире раздвигающего свои пределы.
Встречаются
и поныне люди, на которых простое напоминание
о праве человека масс на участие в благах жизни производит действие пытки.
Парижский рабочий не мечтает ни
о раках a la bordelaise, ни
о житье в пространных палаццо, среди роскошной обстановки; но он, конечно, не откажется ни от choucroute, [кислой капусты (франц.)] ни от светлого
и хорошо вентилированного помещения.
Само собой, впрочем, разумеется, что я говорю здесь вообще, а отнюдь не применительно к России. Последняя так еще молода
и имеет так много задатков здорового развития, что относительно ее не может быть
и речи
о каких-либо новшествах.
Известно ли читателю, как поступает хозяйственный мужик, чтоб обеспечить сытость для себя
и своего семейства?
О! это целая наука. Тут
и хитрость змия,
и изворотливость дипломата,
и тщательное знакомство с окружающею средою, ее обычаями
и преданиями,
и, наконец, глубокое знание человеческого сердца.
Надо, стало быть, забыть
о неудачах
и стараться наверстать на чем-нибудь другом.
Вечно тревожимый думою
о насущном хлебе, он набрал у соседнего помещика пустошных покосов исполу
и даже из третьей копны, косит до глубокой осени
и только с большой натугой успевает справиться с работой.
Стучат сечки
о корыто, наполненное ядреной капустой; солится небольшой запас огурцов, в виде лакомства, на праздники; ходенем ходит ткацкий станок, заготовляя красно
и шерстяную редину, которыми зимой обшивают семью.
Непрерывным трудом
и думою
о будущем он достиг известной степени зажиточности —
и будет с него.
Да, это был действительно честный
и разумный мужик. Он достиг своей цели: довел свой дом до полной чаши. Но спрашивается: с какой стороны подойти к этому разумному мужику? каким образом уверить его, что не
о хлебе едином жив бывает человек?
Впрочем, оговариваюсь: я говорю исключительно
о священнике бедного прихода,
и притом держащемся старозаветных преданий, словом сказать,
о священнике, не отказавшемся от личного сельскохозяйственного труда.
Поэтому все, что я скажу дальше
о сельском священнике, вполне применимо
и к причетническому быту, но, разумеется, в удвоенной степени, потому что
и нужда здесь двойная,
и размеры обеспечивающих средств вдвое
и втрое меньше.
Однако хозяйственный мужичок позволяет себе думать
о"полной чаше",
и нередко даже достигает ее, а священнику никогда
и на мысль представление
о"полной чаше"не приходит. Единственное, чего он добивается, это свести у года концы с концами.
И вполне доволен, ежели это ему удастся.
Ни одного дня, который не отравлялся бы думою
о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс —
и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть,
и забудет
о старике отце. Дочь ли выдаст замуж —
и она уйдет в люди,
и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
Священник начинает плохо разбирать печатное; рука его еле держит потир;
о тяжелых полевых работах он
и не помышляет.
Я буду говорить собственно
о средней полосе России;
и притом
о помещике средней руки, не очень крупном
и не совсем мелкопоместном.
Дети заходят в деревни
и видят крестьянских детей,
о которых им говорят: «Они такие же, как
и вы!» Но француженка-гувернантка никак не хочет с этим согласиться
и восклицает: «C'est une race d'hommes tout-a-fait a part!» [Это порода людей совсем особая! (франц.)]
Усадьба некрасивая, в захолустье; дом — похожий на крохотную казарму; службы ветшают;
о «заведениях», парке, реке
и в помине нет.
Половина под пустошами, десятин с сотню под лесом,
о заливных лугах
и слыхом не слыхать.
"Убежденный"помещик (быть может, тот самый сын «равнодушного»,
о котором сейчас упомянуто) верит, что сельское хозяйство составляет главную основу благосостояния страны. Это — теоретическая сторона его миросозерцания. С практической стороны, он убежден, что нигде так выгодно нельзя поместить капитал. Но, разумеется, надо терпение, настойчивость, соответственный капитал
и известный запас сведений.
Добрую корову погладит, велит кусок черного хлеба с солью принести
и из своих рук накормит; худой, не брегущей
о хозяйской выгоде корове пальцем погрозит.
Он ничего не читал, ничем не интересовался, потерял понятие
о комфорте
и красоте.