Неточные совпадения
Правда, что Наполеон III оставил по себе целое чужеядное племя Баттенбергов, в виде Наполеонидов, Орлеанов и проч. Все они бодрствуют и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но история сумеет разобраться в этом наносном хламе и отыщет, где находится действительный центр тяжести
жизни. Если же она и упомянет о хламе,
то для
того только, чтобы сказать: было время такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
И всему этому, и пришедшему извне, и придуманному ради удовлетворения личной мнительности, он обязывается послужить,
то есть отдать всю свою
жизнь.
Я не знаю, как отнесется читатель к написанному выше, но что касается до меня,
то при одной мысли о «мелочах
жизни» сердце мое болит невыносимо.
Дело в
том, что Баттенберговы проказы не сами по себе важны, а потому, что, несмотря на свое ничтожество, заслоняют
те горькие «мелочи», которые заправским образом отравляют
жизнь.
Под шум всевозможных совещаний, концертов, тостов и других политических сюрпризов прекращается русловое течение
жизни, и вся она уходит внутрь, но не для работы самоусовершенствования, а для
того, чтобы переполниться внутренними болями.
Мне скажут, что все это мелочи, что в известные эпохи отдельные личности имеют значение настолько относительное, что нельзя формализироваться
тем, что они исчезают бесследно в круговороте
жизни. Да ведь я и сам с
того начал, что все подобные явления назвал мелочами. Но мелочами, которые опутывают и подавляют…
Ежели мы спустимся ступенью ниже — в уезд,
то увидим, что там мелочи
жизни выражаются еще грубее и еще меньше встречают отпора. Уезд исстари был вместилищем людей одинаковой степени развития и одинакового отсутствия образа мыслей. Теперь, при готовых девизах из губернии, разномыслие исчезло окончательно. Даже жены чиновников не ссорятся, но единомышленно подвывают: «Ах, какой циркуляр!»
Вот настоящие, удручающие мелочи
жизни. Сравните их с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов и проч. Сопоставьте с европейскими концертами — и ответьте сами: какие из них, по всей справедливости, должны сделаться достоянием истории и какие будут отметены ею. Что до меня,
то я даже ни на минуту не сомневаюсь в ее выборе.
Тем не менее идея новых оснований для новой
жизни, — идея освобождения
жизни, исключительно при помощи этих новых оснований, от мелочей, делающих ее постылою, остается пока во всей своей силе и продолжает волновать мыслящие умы.
И он настолько привык к этой думе, настолько усвоил ее с молодых ногтей, что не может представить себе
жизнь в иных условиях, чем
те, которые как будто сами собой создались для него.
Но, кроме
того, есть и еще соображение: эти посещения напоминают детям, что они — русские, а гувернерам и гувернанткам, их окружающим, свидетельствуют, что и в России возможна своего рода vie de chateau. [
жизнь в замке (франц.)]
То же празднолюбие,
та же бездумность,
то же бесцельное прожигание
жизни в чаду ресторанов, в плену у портных и кокоток.
И всё притихает перед этим «ужо»; деятельность, и без
того не чересчур яркая, окончательно вялеет; зачатки
жизни превращаются в умирание.
Люберцев не держит дома обеда, а обедает или у своих (два раза в неделю), или в скромном отельчике за рубль серебром. Дома ему было бы приятнее обедать, но он не хочет баловать себя и боится утратить хоть частичку
той выдержки, которую поставил целью всей своей
жизни. Два раза в неделю — это, конечно, даже необходимо; в эти дни его нетерпеливо поджидает мать и заказывает его любимые блюда — совестно и огорчить отсутствием. За обедом он сообщает отцу о своих делах.
Оба одиноки, знакомых не имеют, кроме
тех, с которыми встречаются за общим трудом, и оба до
того втянулись в эту одинокую, не знающую отдыха
жизнь, что даже утратили ясное сознание, живут они или нет.
Некогда было подумать о
том, зачем пришла и куда идет эта безрассветная
жизнь…
Но о
том, что эта
жизнь может мгновенно порваться, думалось ежемгновенно, без отдыха.
Ничем подобным не могли пользоваться Черезовы по самому характеру и обстановке их труда. Оба работали и утром, и вечером вне дома, оба жили в готовых, однажды сложившихся условиях и, стало быть, не имели ни времени, ни привычки, ни надобности входить в хозяйственные подробности. Это до
того въелось в их природу, с самых молодых ногтей, что если бы даже и выпал для них случайный досуг,
то они не знали бы, как им распорядиться, и растерялись бы на первом шагу при вступлении в практическую
жизнь.
Сделавшись мужем и женой, они не оставили ни прежних привычек, ни бездомовой
жизни; обедали в определенный час в кухмистерской, продолжали жить в меблированных нумерах, где занимали две комнаты, и, кроме
того, обязаны были иметь карманные деньги на извозчика, на завтрак, на подачки сторожам и нумерной прислуге и на прочую мелочь.
Спустя некоторое время нашлась вечерняя работа в
том самом правлении, где работал ее муж. По крайней мере, они были вместе по вечерам. Уходя на службу, она укладывала ребенка, и с помощью кухарки Авдотьи устраивалась так, чтобы он до прихода ее не был голоден.
Жизнь потекла обычным порядком, вялая, серая, даже серее прежнего, потому что в своей квартире было голо и царствовала какая-то надрывающая сердце тишина.
Наконец, есть книги. Он будет читать, найдет в чтении материал для дальнейшего развития. Во всяком случае, он даст, что может, и не его вина, ежели судьба и горькие условия
жизни заградили ему путь к достижению заветных целей, которые он почти с детства для себя наметил. Главное, быть бодрым и не растрачивать попусту
того, чем он уже обладал.
Я не претендую здесь подробно и вполне определительно разобраться в читательской среде, но постараюсь характеризовать хотя некоторые ее категории. Мне кажется, что это будет не бесполезно для самого читающего люда. До
тех пор, пока не выяснится читатель, литература не приобретет решающего влияния на
жизнь. А последнее условие именно и составляет главную задачу ее существования.
Что же касается до развития,
то вопрос об уместности его искони решен в утвердительном смысле, и ежели в последнее время оживился несколько более,
то причина этого явления заключается в
том, что накопились и умножились самые запросы
жизни.
Повторяю: роль солидного читателя приобретает преувеличенное значение благодаря
тому, что у нас общественная
жизнь со всеми ее веяниями складывается преимущественно в столицах и больших городах, где солидные люди, несмотря на свою сравнительную немногочисленность, стоят на первом плане.
Вообще это — человек, не знающий самостоятельной
жизни, несмотря на
то, что вся масса основного общественного труда лежит исключительно на его плечах.
— А что бы ты думал! жандарм! ведь они охранители нашего спокойствия. И этим можно воспользоваться. Ангелочек почивает, а добрый жандарм бодрствует и охраняет ее спокойствие… Ах, спокойствие!.. Это главное в нашей
жизни! Если душа у нас спокойна,
то и мы сами спокойны. Ежели мы ничего дурного не сделали,
то и жандармы за нас спокойны. Вот теперь завелись эти… как их… ну, все равно… Оттого мы и неспокойны… спим, а во сне все-таки тревожимся!
И
тот и другой пейзаж имеют свою прелесть; первый представляет ликование,
жизнь; второй — задумчивое, тихое умирание.
— Нет; вы сами на себе это чувство испытываете, а ежели еще не испытываете,
то скоро, поверьте мне, оно наполнит все ваше существо. Зачем? почему? — вот единственные вопросы, которые представляются уму. Всю
жизнь нести иго зависимости, с утра до вечера ходить около крох, слышать разговор о крохах, сознавать себя подавленным мыслью о крохах…
Всю ночь она волновалась. Что-то новое, хотя и неясное, проснулось в ней. Разговор с доктором был загадочный, сожаления отца заключали в себе еще менее ясности, а между
тем они точно разбудили ее от сна. В самом деле, что такое
жизнь? что значат эти «крохи», о которых говорил доктор?
Но затруднения не исключали представления о
жизни; напротив
того, борьба с ними оживляла и придавала бодрости.
С первого же раза повел с Ольгой оживленный разговор, сообщил несколько пикантных подробностей из петербургской
жизни, коснулся «вопросов», и, разумеется, по преимуществу
тех, которым была посвящена деятельность тетки — Надежды Федоровны.
Так ведь у него уж и сил для
жизни нет, он естественным процессам подчинился, тогда как она здорова, сильна, а ее преследует
та же нравственная немочь,
та же оброшенность.
"Простите меня, милая Ольга Васильевна, — писал Семигоров, — я не соразмерил силы охватившего меня чувства с
теми последствиями, которые оно должно повлечь за собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая натура для тихих радостей семейной
жизни. В
ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже буду на дороге в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы и сами не пожалеете обо мне. Не правда ли? Скажите: да, не пожалею. Это меня облегчит".
Она не проронила ни слова жалобы, но побелела как полотно. Затем положила письмо в конверт и спрятала его в шкатулку, где лежали вещи, почему-либо напоминавшие ей сравнительно хорошие минуты
жизни. В числе этих минут
та, о которой говорилось в этом письме, все-таки была лучшая.
Жизнь становилась все унылее и унылее. Наступила осень, вечера потемнели, полились дожди, парк с каждым днем все более и более обнажался; потом пошел снег, настала зима. Прошлый год обещал повториться в мельчайших подробностях, за исключением
той единственной светлой минуты, которая напоила ее сердце радостью…
В продолжение целой зимы она прожила в чаду беспрерывной сутолоки, не имея возможности придти в себя, дать себе отчет в своем положении. О будущем она, конечно, не думала: ее будущее составляли
те ежемесячные пятнадцать рублей, которые не давали ей погибнуть с голода. Но что такое с нею делается? Предвидела ли она, даже в самые скорбные минуты своего тусклого существования, что ей придется влачить
жизнь, которую нельзя было сравнить ни с чем иным, кроме хронического остолбенения?
Торжество
той или другой идеи производит известные изменения в политических сферах и в
то же время представляет собой торжество журналистики соответствующего оттенка. Журналистика не стоит в стороне от
жизни страны, считая подписчиков и рассчитывая лишь на
то, чтобы журнальные воротилы были сыты, а принимает действительное участие в
жизни. Стоит вспомнить июльскую монархию и ее представителя, Луи-Филиппа, чтобы убедиться в этом.
Происходит обмен сумбурных мыслей, которые, впрочем, имеют за собой
то преимущество, что не дают
жизни окончательно замереть.
Сначала Непомнящий как бы робеет перед сыплющеюся на него манною, относится к ней слегка иронически и даже ведет приблизительно
тот же образ
жизни, к которому привык с молодых ногтей.
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали в
жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что такое я теперь? — "Я знаю, что я ничего не знаю", — вот все, что я могу сказать о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в
то золотое время земля под ногами горела, кровь кипела в жилах… Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
Таким образом проходит день за днем
жизнь Бодрецова, представляя собой самое широкое олицетворение публичности. Сознает ли он это? — наверное сказать не могу, но думаю, что сознает… бессознательно. По крайней мере, когда я слышу, как он взваливает все беды настоящего времени на публичность,
то мне кажется, что он так и говорит: для чего нам публичность, коль скоро существует на свете Афанасий Аркадьич Бодрецов?
Через месяц он уже вполне втянулся в прежнюю бездомовую
жизнь, с трактирами, портерными и
тою кажущеюся сытостью, которую дает скудный хозяйский харч.
Нужно именно поступиться доброй половиной человеческого образа, чтоб не сознавать
тех нравственных терзаний, которые должно влечь за собой такого рада существование, чтобы раз навсегда проникнуться мыслью, что это не последняя степень падения, а просто"такая
жизнь".
Он был счастлив. Проводил время без тревог, испытывал доступные юноше удовольствия и едва ли когда-нибудь чувствовал себя огорченным. Мне казалось в
то время, что вот это-то и есть самое настоящее равновесие души. Он принимал
жизнь, как она есть, и брал от нее, что мог.
Так что, в сумме, вся независимость сводилась к
тому, что люди жили нелепою, чуть ли не юродивою
жизнью, неведомо с какого повода бравируя косые взгляды, которые метала на них центральная власть, и называя это"держанием знамени".
На такую именно
жизнь осужден был и Крутицын, но так как семена ее залегли в нем еще с детства,
то он не только не чувствовал нелепых ее сторон, но, по примеру старших, видел в ней"знамя".
— Ну, да, и пресса недурна. Что же! пускай бюрократы побеспокоятся. Вообще любопытное время. Немножко, как будто, сумбуром отзывается, но… ничего! Я, по крайней мере, не разделяю
тех опасений, которые высказываются некоторыми из людей одного со мною лагеря. Нигде в Европе нет такой свободы, как в Англии, и между
тем нигде не существует такого правильного течения
жизни. Стало быть, и мы можем ждать, что когда-нибудь внезапно смешавшиеся элементы
жизни разместятся по своим местам.
—
То есть доволен, хочешь ты сказать? Выражений, вроде: «счастье»,"несчастье", я не совсем могу взять в толк. Думается, что это что-то пришедшее извне, взятое с бою. А довольство естественным образом залегает внутри. Его, собственно говоря, не чувствуешь, оно само собой разливается по существу и делает
жизнь удобною и приятною.
— Что ж угадывать? Во мне все так просто и в
жизни моей так мало осложнений, что и без угадываний можно обойтись. Я даже рассказать тебе о себе ничего особенного не могу. Лучше ты расскажи. Давно уж мы не видались, с
той самой минуты, как я высвободился из Петербурга, — помнишь, ты меня проводил? Ну же, рассказывай: как ты прожил восемь лет? Что предвидишь впереди?..
Словом сказать, я живу семейно и согласно, а ежели в доме царствует согласие,
то и
жизнь не может не радовать.