Неточные совпадения
Болен я, могу без хвастовства сказать, невыносимо. Недуг впился в меня всеми когтями
и не выпускает из них. Руки
и ноги дрожат, в голове — целодневное гудение, по всему организму пробегает судорога. Несмотря на врачебную помощь, изможденное тело не может ничего противопоставить недугу. Ночи провожу в тревожном сне, пишу редко
и с большим мученьем, читать не могу вовсе
и даже — слышать чтение. По временам самый голос человеческий мне нестерпим.
За это,
даже на том недалеком финском побережье, где я живу, о русском языке между финнами
и слыхом не слыхать. А новейшие русские колонизаторы выучили их только трем словам: «риби» (грибы), «ривенник» (гривенник)
и «двуривенник». Тем не менее в селе Новая-Кирка есть финны из толстосумов (торговцы), которые говорят по-русски довольно внятно.
Я, впрочем, не ручаюсь за верность перевода. Может быть,
даже самый текст вымышлен, но, во всяком случае, он близок к «перлу создания»
и характеризует роль, которую играют здесь пасторы.
Вот уже сколько лет сряду, как каникулярное время посвящается преимущественно распространению испугов. Съезжаются, совещаются, пьют «молчаливые» тосты. «Граф Кальноки был с визитом у князя Бисмарка, а через полчаса князь Бисмарк отдал ему визит»; «граф Кальноки приехал в Варцин, куда ожидали также представителя от Италии», — вот что читаешь в газетах. Король Милан тоже ездит, кланяется
и пользуется «сердечным» приемом.
Даже черногорский князь удосужился
и съездил в Вену, где тоже был «сердечно» принят.
Идет чумазый, идет! Я не раз говорил это
и теперь повторяю: идет,
и даже уже пришел! Идет с фальшивою мерою, с фальшивым аршином
и с неутолимою алчностью глотать, глотать, глотать…
И зачем Баттенберг воротился? Пожил в княжеском конаке, пожуировал —
и будет. Наконец совсем было уехал — вдруг телеграмма: «Возвращайтесь! нашли надежную прислугу».
И он возвратился.
Даже не спросил себя: достаточно ли надежна прислуга
и долго ли ему придется опять пожуировать. Жить бы да поживать ему где-нибудь в Касселе или Гомбурге, на хлебах у нескольких монархов —
И находятся еще антики, которые уверяют, что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши будут скрижали! Нет, время такой истории уж прошло. Я уверен, что
даже современные болгары скоро забудут о Баттенберговых проказах
и вспомнят о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! — скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз! Как бы опять его к нам не привезли!»
Известно
и даже за аксиому всеми принято, что знание освещает не только того, кто непосредственно его воспринимает, но, через посредство школы, распространяет лучистый свет
и на темные массы.
Ежели мы спустимся ступенью ниже — в уезд, то увидим, что там мелочи жизни выражаются еще грубее
и еще меньше встречают отпора. Уезд исстари был вместилищем людей одинаковой степени развития
и одинакового отсутствия образа мыслей. Теперь, при готовых девизах из губернии, разномыслие исчезло окончательно.
Даже жены чиновников не ссорятся, но единомышленно подвывают: «Ах, какой циркуляр!»
Недаром же так давно идут толки о децентрализации, смешиваемой с сатрапством,
и о расширении власти, смешиваемом с разнузданностью. Плоды этих толков, до сих пор, впрочем, остававшихся под спудом, уже достаточно выяснились. «Эти толки недаром! в них-то
и скрывается настоящая интимная мысль!» — рассуждает провинция
и, не откладывая дела в долгий ящик, начинает приводить в исполнение не закон
и даже не циркуляр, а простые газетные толки, не предвидя впереди никакой ответственности…
Но
и за всем тем, какое бессилие! одиночные жертвы да сетования
и слезы близких людей — неужели это бесплодное щипанье может удовлетворять
и даже радовать?
Вот настоящие, удручающие мелочи жизни. Сравните их с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов
и проч. Сопоставьте с европейскими концертами —
и ответьте сами: какие из них, по всей справедливости, должны сделаться достоянием истории
и какие будут отметены ею. Что до меня, то я
даже ни на минуту не сомневаюсь в ее выборе.
Последних
даже приголубливали, выказывали им удовольствие («Ванька! да, никак, ты уж
и пить перестал!
Но что всего замечательнее:
даже тогда, когда само правительство обращало внимание на злоупотребления помещичьей власти
и подвергало их исследованию, —
даже тогда помещики решались, хоть косвенным образом, протестовать в пользу «мелочей».
На этот раз помещики действовали уже вполне бескорыстно. Прежде отдавали людей в рекруты, потому что это представляло хорошую статью дохода (в Сибирь ссылали редко
и в крайних случаях, когда уже, за старостью лет, провинившегося нельзя было сдать в солдаты); теперь они уже потеряли всякий расчет.
Даже тратили собственные деньги, лишь бы успокоить взбудораженные паникою сердца.
— Однако догадлив-таки Петр Иванович! — говорил один про кого-нибудь из участвовавших в этой драме: — сдал деревню Чумазому —
и прав… ха-ха-ха! — Ну, да
и Чумазому это дело не обойдется даром! — подхватывал другой, — тут все канцелярские крысы добудут ребятишкам на молочишко… ха-ха-ха! — Выискивались
и такие, которые
даже в самой попытке защищать закабаленных увидели вредный пример посягательства на освященные веками права на чужую собственность, чуть не потрясение основ.
Хиреет русская деревня, с каждым годом все больше
и больше беднеет. О „добрых щах
и браге“, когда-то воспетых Державиным, нет
и в помине. Толокно да тюря;
даже гречневая каша в редкость. Население растет, а границы земельного надела остаются те же. Отхожие промыслы, благодаря благосклонному участию Чумазого, не представляют почти никакого подспорья.
Не больше как лет тридцать тому назад
даже было строго воспрещено производить дела единолично
и не в коллегии.
Иногда
даже без особенной надобности, а только чтобы выполнить задачу утирания слез…
и, может быть, чтобы положить основание своей будущей карьере.
Однако ж все-таки оказывалось, что мало,
даже в смысле простого утирания слез; до такой степени мало, что нынче от этой хитросплетенной организации не осталось
и воспоминаний.
Конечно, пройдут десятки лет,
и массы приобыкнут, найдут новые источники существования, так что, в общем, изменение произойдет
даже к лучшему.
И таким образом идет изо дня в день с той самой минуты, когда человек освободился от ига фатализма
и открыто заявил о своем праве проникать в заветнейшие тайники природы. Всякий день непредвидимый недуг настигает сотни
и тысячи людей,
и всякий день"благополучный человек"продолжает твердить одну
и ту же пословицу:"Перемелется — мука будет". Он твердит ее
даже на крайнем Западе, среди ужасов динамитного отмщения, все глубже
и шире раздвигающего свои пределы.
Одним словом, вред, принесенный старинными утопистами
и их позднейшими последователями, сделался, в глазах политиканов, настолько ясен, что поощрять утопию
и даже оставаться к ней равнодушным не представляется никакой возможности.
Прислушайтесь к этим требованиям,
и вы без труда убедитесь, что
даже maximum их, сравнительно, не очень велик.
И причина этой умеренности очень проста: человеку масс неоткуда взять идеалов роскоши, пресыщения
и даже простого довольства, — он не знает их.
Подкова на дороге валяется — он ее за пазуху спрячет (найденная подкова предвещает счастие); бумажку кто-нибудь обронил, окурок папироски — он
и их поднимет;
даже клочок навоза кинет в телегу
и привезет домой.
Вечно тревожимый думою о насущном хлебе, он набрал у соседнего помещика пустошных покосов исполу
и даже из третьей копны, косит до глубокой осени
и только с большой натугой успевает справиться с работой.
И жена,
и взрослые дети — все мучатся хуже каторги;
даже подростки —
и те разделяют общую страдную муку.
Даже с наступлением сумерек, при свете керосиновой лампочки (такое освещение дешевле лучины стоит), —
и тут дело найдется.
У мужика есть, кроме избы,
и «чистая» горница, но она не топится, ради сбережения дров,
и вообще в ней
даже летом редко живут; она существует напоказ
и открывается только в праздники.
Молодежь отдыхает;
даже старики позволяют себе относительную свободу, хотя хозяйственный мужичок
и тут не упускает случая, дающего возможность с выгодой употребить свой труд.
В доме царствуют мир
и согласие;
даже в кубышке деньга, на черный день, водится.
Хорошо еще, что церковная земля лежит в сторонке, а то не уберечься бы попу от потрав. Но
и теперь в церковном лесу постоянно плешинки оказываются. Напрасно пономарь Филатыч встает ночью
и крадется в лес, чтобы изловить порубщиков, напрасно разглядывает он следы телеги или саней,
и нередко
даже доходит до самого двора, куда привезен похищенный лес, — порубщик всегда сумеет отпереться, да
и односельцы покроют его.
А нынче
даже если
и есть в селе господская экономия, то в ней хоть шаром покати.
Однако хозяйственный мужичок позволяет себе думать о"полной чаше",
и нередко
даже достигает ее, а священнику никогда
и на мысль представление о"полной чаше"не приходит. Единственное, чего он добивается, это свести у года концы с концами.
И вполне доволен, ежели это ему удастся.
— Вот на этой пустоши бывает трава, мужички
даже исполу с охотой берут. Болотце вон там в уголку, так острец растет, лошади его едят. А вот в Лисьей-Норе — там
и вовсе ничего не растет: ни травы, ни лесу. Продать бы вам, сударь, эту пустошь!
Действительность представляется в таком виде: стройка валится; коровы запущены, — не дают достаточно молока
даже для продовольствия; прислуга, привезенная из города, извольничалась, а глядя на нее,
и местная прислуга начинает пошаливать; лошади тощи, никогда не видят овса.
Наконец, нельзя терять из вида
и того, что старший сын совсем уж поспел — хоть сейчас вези в гимназию. Убежденный помещик начинает задумываться
и все больше
и больше обращается к прошлому. У него много товарищей; некоторые из них уж действительные статские советники, а один
даже тайный советник есть. Все получают содержание, которое их обеспечивает; сверх того, большинство участвует в промышленных компаниях, пользуется учредительскими паями…
А он что? Как вышел из «заведения» коллежским секретарем (лет двенадцать за границей потом прожил, все хозяйству учился), так
и теперь коллежский секретарь.
Даже земские собрания ни разу не посетил, в мировые не баллотировался. Связи все растерял, с бывшими товарищами переписки прекратил, с деревенскими соседями не познакомился. Только
и побывал, однажды в три года, у"интеллигентного работника", полюбопытствовал, как у него хозяйство идет.
Так на этом он
и успокоился.
И даже, возвратясь домой, сказал жене...
Лобков не заботится ни о том, чтоб хозяйство его считалось образцовым, ни о том, чтоб пример его влиял на соседей, побуждал их к признанию пользы усовершенствованных приемов земледелия,
и т. д. Он рассуждает просто
и ясно: лучше получить прибыли четыре зерна из пяти, нежели одно из десяти. Очевидно, он не столько рассчитывает на силу урожая, сколько на дешевизну
и даже на безвозмездность необходимого для обработки земли труда.
Словом сказать,
и потравы
и порубки не печалят его, а радуют. Всякий нанесенный ему ущерб оценен заблаговременно, на все установлена определенная такса. Целый день он бродит по полям, по лугам, по лесу, ничего не пропустит
и словно чутьем угадает виновного.
Даже ночью одним ухом спит, а другим — прислушивается.
На первых порах после освобождения он завалил мирового посредника жалобами
и постоянно судился, хотя почти всегда проигрывал дела; но крестьянам
даже выигрывать надоело: выиграешь медный пятак, а времени прогуляешь на рубль. Постепенно они подчинились; отводили душу, ругая Лобкова в глаза, но назначенные десятины обработывали исправно, не кривя душой. Чего еще лучше!
Скота он держит немного
и стада своего не совершенствует, хотя от покупки доброй коровы-ярославки — не прочь: удой от нее хорош, да
и ухода изысканного не требует. Это он
даже в патриотизм себе вменяет.
Оба лет двадцать к нему глаз не кажут — очень уж он в детстве тиранил —
и даже не пишут.
Зимой ему посвободнее. Но
и тут он нашел себе занятие: ябеды пишет. Доносит на священника, что он в такой-то царский день молебна не служил; на Анпетова — что он своим примером в смущение приводит; на сельского старосту — что он, будучи вызван в воскресенье к исправнику, так отважно выразился, что
даже миряне потупили очи.
Только в кабаке он сам-большой
и может прикрикнуть
даже на самого мироеда:"Ты что озорничаешь? наливай до краев!"
Даже семейное положение: у кого сын на фабрике, у кого дочь в казачках: в крайнем случае,
и они отработать долг могут.
С утра до ночи голова мироеда занята расчетами; с утра до ночи взор его вглядывается в деревенскую даль. Заручившись деревенской статистикой, он мало того, что знает хозяйственное положение каждого однообщественника, как свое собственное, но может
даже напомнить односельцу о таких предметах, о которых тот
и сам позабыл.
Во всей округе он был известен под именем «министра»,
и помещик не только не препятствовал ему разживаться, но
даже помогал, — участвовал в его торговых операциях или просто ссужал за проценты деньгами.