Вместо твердого древнего закона — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ пред собою, — но неужели ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и
твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?
— Правда-то ко времю… Тоже вон хлеб не растет по снегу. Так и
твоя правда… Видно, мужик-то умен, да мир дурак. Не величайся чужой бедой… Божье тут дело.
Пусть возьмет кто-нибудь булатный нож // Да подбросит его в небо чистое, //
Твоя правда — нож меня убьет, // Моя правда — на тебя падет!
Но, любезный читатель, ты уже зеваешь. Полно, видно, мне снимать силуэты.
Твоя правда; другого не будет, как нос да нос, губы да губы. Я и того не понимаю, как ты на силуэте белилы и румяна распознаешь.
Неточные совпадения
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю
твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они,
правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Г-жа Простакова.
Правда твоя, Адам Адамыч; да что ты станешь делать? Ребенок, не выучась, поезжай-ка в тот же Петербург; скажут, дурак. Умниц-то ныне завелось много. Их-то я боюсь.
Г-жа Простакова.
Правда.
Правда твоя, Адам Адамыч! Митрофанушка, друг мой, коли ученье так опасно для
твоей головушки, так по мне перестань.
― Как вы гадки, мужчины! Как вы не можете себе представить, что женщина этого не может забыть, ― говорила она, горячась всё более и более и этим открывая ему причину своего раздражения. ― Особенно женщина, которая не может знать
твоей жизни. Что я знаю? что я знала? ― говорила она, ― то, что ты скажешь мне. А почем я знаю,
правду ли ты говорил мне…
То
правда, что ещё доселе их свирепость //
Твою не одолела крепость, // И от ударов их ты не склонял лица;