Неточные совпадения
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по
домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать,
как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
И если б не подоспели тут будочники, то несдобровать бы «толстомясой», полететь бы ей вниз головой с раската! Но так
как будочники были строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще с малость, разошлись по
домам.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий
дом,
как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
Конечно, он не был настолько решителен,
как Бородавкин, то есть не выстроил съезжего
дома вместо академии, но решительность, кажется, вообще не была в его нравах.
В ту же ночь в бригадировом
доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он,
как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
— Это точно, что с правдой жить хорошо, — отвечал бригадир, — только вот я
какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с правдой
дома сидеть, чем беду на себя накликать!
— Нет! мне с правдой
дома сидеть не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты глядишь:
как бы в избу да на полати влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон гонит… вот что!
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее,
как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было
дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Был у нее, по слухам, и муж, но так
как она
дома ночевала редко, а все по клевушка́м да по овинам, да и детей у нее не было, то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно так и явилась она на свет божий прямо бабой мирскою да бабой нероди́хою.
О бригадире все словно позабыли, хотя некоторые и уверяли, что видели,
как он слонялся с единственной пожарной трубой и порывался отстоять попов
дом.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается,
как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу
домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Очень часто видали глуповцы,
как он, сидя на балконе градоначальнического
дома, взирал оттуда, с полными слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни.
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид,
как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши
домов и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и из окон каждого
дома виднелось веселое пламя.
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в
дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они были написаны! Сам градоначальник учил попов,
как произносить их.
Ни разу не пришло ему на мысль: а что, кабы сим благополучным людям да кровь пустить? напротив того, наблюдая из окон
дома Распоповой,
как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже задавал себе вопрос: не потому ли люди сии и благополучны, что никакого сорта законы не тревожат их?
— Конституция, доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — говорил он купчихе Распоповой, — вовсе не такое уж пугало,
как люди несмысленные о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий в
дому своем благополучно да почивает! Что же тут, спрашиваю я вас, сударыня моя, страшного или презорного? [Презорный — презирающий правила или законы.]
Наевшись досыта, он потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где было бы можно passer son temps a faire des betises, [Весело проводить время (франц.).] и был отменно доволен, когда узнал, что в Солдатской слободе есть именно такой
дом,
какого ему желательно.
Остановившись в градоначальническом
доме и осведомившись от письмоводителя, что недоимок нет, что торговля процветает, а земледелие с каждым годом совершенствуется, он задумался на минуту, потом помялся на одном месте,
как бы затрудняясь выразить заветную мысль, но наконец каким-то неуверенным голосом спросил...
Она ходила по
домам и рассказывала,
как однажды черт водил ее по мытарствам,
как она первоначально приняла его за странника, но потом догадалась и сразилась с ним.
В заключение по три часа в сутки маршировал на дворе градоначальнического
дома один, без товарищей, произнося самому себе командные возгласы и сам себя подвергая дисциплинарным взысканиям и даже шпицрутенам («причем бичевал себя не притворно,
как предшественник его, Грустилов, а по точному разуму законов», — прибавляет летописец).
Всякий
дом есть не что иное,
как поселенная единица, имеющая своего командира и своего шпиона (на шпионе он особенно настаивал) и принадлежащая к десятку, носящему название взвода.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так
как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
Градоначальник, с топором в руке, первый выбежал из своего
дома и
как озаренный бросился на городническое правление.
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того
как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке
дом; в последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую в весеннее время водой. Бред продолжался.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он видел,
как с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда и
как с рассветом дня те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по
домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из
дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его.
Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.