Неточные совпадения
— Глупые вы, глупые! — сказал
он, — не головотяпами следует вам по
делам вашим называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя,
какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед
ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное
дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван был «Органчиком». Это не мешало
ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные
его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь
дней,
как о том будет повествуемо ниже.
Напротив того, бывали другие, хотя и не то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали
дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так
как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена
их не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе
как с согласия самого же градоначальника и что в
деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так
как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Глупов закипал. Не видя несколько
дней сряду градоначальника, граждане волновались и, нимало не стесняясь, обвиняли помощника градоначальника и старшего квартального в растрате казенного имущества. По городу безнаказанно бродили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякие бедствия. Какой-то Мишка Возгрявый уверял, что
он имел ночью сонное видение, в котором явился к
нему муж грозен и облаком пресветлым одеян.
— Если ты имеешь мужа и можешь доказать, что
он здешний градоначальник, то признаю! — твердо отвечал мужественный помощник градоначальника. Казенных
дел стряпчий трясся всем телом и трясением этим
как бы подтверждал мужество своего сослуживца.
Он уж подумывал, не лучше ли
ему самому воспользоваться деньгами, явившись к толстомясой немке с повинною,
как вдруг неожиданное обстоятельство дало
делу совершенно новый оборот.
«Ужасно было видеть, — говорит летописец, —
как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой
день в клетке ничего, кроме смрадных
их костей, уже не было!»
Был, после начала возмущения,
день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так
как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу.
Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за
какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова в Глупове была, несомненно, плодотворна. Одно то, что
он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что
он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели войны во имя картофеля. Но самое важное
дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения в Глупове академии.
Понятно,
как должен был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных словах. Но так
как это было время либеральное и в публике ходили толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев,
он вкратце изложил перед
ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
Однако ж глуповцам это
дело не прошло даром.
Как и водится, бригадирские грехи прежде всего отразились на
них.
Бригадир понял, что
дело зашло слишком далеко и что
ему ничего другого не остается,
как спрятаться в архив. Так
он и поступил. Аленка тоже бросилась за
ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Слава о
его путешествиях росла не по
дням, а по часам, и так
как день был праздничный, то глуповцы решились ознаменовать
его чем-нибудь особенным.
Днем он,
как муха, мелькал по городу, наблюдая, чтобы обыватели имели бодрый и веселый вид; ночью — тушил пожары, делал фальшивые тревоги и вообще заставал врасплох.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел
как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в
нем почти до исступления.
Дни и ночи
он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы
оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
В речи, сказанной по этому поводу,
он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице,
как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах
его было более личной веры в правоту защищаемого
дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что
он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, —
как бы то ни было, результат
его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
Ранним утром выступил
он в поход и дал
делу такой вид,
как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (
дело происходило в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
На другой
день, едва позолотило солнце верхи соломенных крыш,
как уже войско, предводительствуемое Бородавкиным, вступало в слободу. Но там никого не было, кроме заштатного попа, который в эту самую минуту рассчитывал, не выгоднее ли
ему перейти в раскол. Поп был древний и скорее способный поселять уныние, нежели вливать в душу храбрость.
— Слушай! — сказал
он, слегка поправив Федькину челюсть, — так
как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый
день должен сию драгоценную мне память в стихах прославлять и стихи те ко мне приносить!
Конечно, с первого взгляда может показаться странным, что Бородавкин девять
дней сряду кружит по выгону; но не должно забывать, во-первых, что
ему незачем было торопиться, так
как можно было заранее предсказать, что предприятие
его во всяком случае окончится успехом, и, во-вторых, что всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей.
Один только раз
он выражается так:"Много было от
него порчи женам и
девам глуповским", и этим
как будто дает понять, что, и по
его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи не было.
— Я даже изобразить сего не в состоянии, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — обращался
он к купчихе Распоповой, — что бы я такое наделал и
как были бы сии люди против нынешнего благополучнее, если б мне хотя по одному закону в
день издавать предоставлено было!
Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил
их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время
они осматривались, разузнавали, говорили шепотом и вообще"опасно ходили". Казалось несколько странным, что градоначальник не только отказывается от вмешательства в обывательские
дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве и заключается вся сущность администрации.
А так
как на
их языке неведомая сила носила название чертовщины, то и стали думать, что тут не совсем чисто и что, следовательно, участие черта в этом
деле не может подлежать сомнению.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у
него был желудок, в котором,
как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для
него источником живейших наслаждений. Каждый
день с раннего утра
он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние
его было до такой степени изощрено, что
он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Что происходит в тех слоях пучины, которые следуют непосредственно за верхним слоем и далее, до самого
дна? пребывают ли
они спокойными, или и на
них производит свое давление тревога, обнаружившаяся в верхнем слое? — с полною достоверностью определить это невозможно, так
как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что уходит далеко вглубь.
Тут только понял Грустилов, в чем
дело, но так
как душа
его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее.
Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение
его рисовало греховную бездну, на
дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес
ему любимое
его кушанье, но едва
он прикоснулся к
нему устами,
как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало
его — так это горькая уверенность, что не один
он погряз, но в лице
его погряз и весь Глупов.
Затем
он отправился к Аксиньюшке, так
как без ее нравственной поддержки никакого успеха в дальнейшем ходе
дела ожидать было невозможно.
Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей казалось, что Грустилов,
как только приведут к
нему Линкина, разорвет
его пополам — и
дело с концом. А
он вместо того разговаривает! Поэтому, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт,
как толпа загудела...
Обстоятельства
дела выяснились вполне; но так
как Линкин непременно требовал, чтобы была выслушана речь
его защитника, то Грустилов должен был скрепя сердце исполнить
его требование.
Ему нет
дела ни до
каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на
нем (
он слишком окаменел, чтобы на
нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у
него не существует никакой органической связи.
Дома
он через минуту уже решил
дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли
ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись
ему неясно и сбивчиво. Но так
как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее
его.
Как ни были забиты обыватели, но и
они восчувствовали. До сих пор разрушались только
дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до
дела извечного, нерукотворного. Многие разинули рты, чтоб возроптать, но
он даже не заметил этого колебания, а только
как бы удивился, зачем люди мешкают.
Разговор этот происходил утром в праздничный
день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид
его более омерзительным, надели на
него сарафан (так
как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
И точно,
он начал нечто подозревать.
Его поразила тишина во время
дня и шорох во время ночи.
Он видел,
как с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда и
как с рассветом
дня те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по домам. Несколько
дней сряду повторялось это явление, и всякий раз
он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал
его.
Как истинный прохвост,
он боялся чертей и ведьм.