Неточные совпадения
Тем не менее даже
и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города
и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах.
Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий,
то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты
и испещрены каракулями, так же изъедены мышами
и загажены мухами, как
и листы любого памятника погодинского древлехранилища.
Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны)
и имеют
то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии
и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее
и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».
Что касается до внутреннего содержания «Летописца»,
то оно по преимуществу фантастическое
и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в
том, что он исправил тяжелый
и устарелый слог «Летописца»
и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина,
и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Смешно
и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не
то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там
и сям вольно летают.
Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя
и легкою начинкою начиненная, но
и за всем
тем горе [Горе́ (церковно-славянск.) — к небу.] устремляющаяся, или же стремящееся до́лу [До́лу (церковно-славянск.) — вниз, к земле.] брюхо, на
то только
и пригодное, чтобы изготовлять…
Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но
и за всем
тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.] с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять
та же прискорбная ошибка.
Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая
и обновляя; другие, напротив
того, подобно ручью журчащему, орошали луга
и пажити, а бурность
и сокрушительность представляли в удел правителям канцелярии.
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит
и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В
том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в
том. В
том ли, чтобы рассуждать? Нет,
и не в этом. В чем же? А в
том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия
и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
И чем
тот сосуд скудельнее,
тем краше
и вкуснее покажется содержимая в нем сладкая славословная влага.
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой
и вареными яйцами, имеет три реки
и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается
и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в
том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
«Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела
и предобрый
тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло
и ветвями своими всю землю покрыло».
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе
и верности, когда же лгали,
то прибавляли «да будет мне стыдно»
и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест».
Таким образом взаимно разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами
и девами
и в
то же время гордились
тем, что радушны
и гостеприимны.
Но когда дошли до
того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев
и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять,
и послали сказать соседям: будем друг с дружкой до
тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.
Началось с
того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад),
то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились
и стали ждать, что из этого выйдет.
Но в
то же время выискались
и другие, которые ничего обидного в словах князя не видели.
И повел их вор-новотор сначала все ельничком да березничком, потом чащей дремучею, потом перелесочком, да
и вывел прямо на поляночку, а посередь
той поляночки князь сидит.
Как взглянули головотяпы на князя, так
и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца,
то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой,
то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
— Это, брат, не
то, что с «кособрюхими» лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков человек? какого чину
и звания? — гуторят они меж собой.
— Слыхал, господа головотяпы! — усмехнулся князь («
и таково ласково усмехнулся, словно солнышко просияло!» — замечает летописец), — весьма слыхал!
И о
том знаю, как вы рака с колокольным звоном встречали — довольно знаю! Об одном не знаю, зачем же ко мне-то вы пожаловали?
—
И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится,
тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну —
и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
— А как не умели вы жить на своей воле
и сами, глупые, пожелали себе кабалы,
то называться вам впредь не головотяпами, а глуповцами.
то все пали ниц
и зарыдали.
Но драма уже совершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину
и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а себя по
тому городу глуповцами. «Так
и процвела сия древняя отрасль», — прибавляет летописец.
Вор-новотор ходил на них с пушечным снарядом, палил неослабляючи
и, перепалив всех, заключил мир,
то есть у заугольников ел палтусину, [Па́лтусина — мясо беломорской рыбы палтуса.] у сычужников — сычуги.
Но новотор, как сущий вор,
и тут извернулся: предварил казнь
тем, что, не выждав петли, зарезался огурцом.
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на
том основании, что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину — на
том основании, что он «в Питере бывал, на полу сыпал
и тут не упал», но наконец предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезапно произведен в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глупов, не только не оставил занятия макаронами, но даже многих усильно к
тому принуждал, чем себя
и воспрославил. За измену бит в 1734 году кнутом
и, по вырвании ноздрей, сослан в Березов.
5) Ламврокакис, беглый грек, без имени
и отчества
и даже без чина, пойманный графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом, губкою
и орехами; сверх
того, был сторонником классического образования. В 1756 году был найден в постели, заеденный клопами.
6) Баклан, Иван Матвеевич, бригадир. Был роста трех аршин
и трех вершков
и кичился
тем, что происходит по прямой линии от Ивана Великого (известная в Москве колокольня). Переломлен пополам во время бури, свирепствовавшей в 1761 году.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах
и имел в голове некоторое особливое устройство, за что
и прозван был «Органчиком». Это не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о
том будет повествуемо ниже.
Вспомнили только что выехавшего из города старого градоначальника
и находили, что хотя он тоже был красавчик
и умница, но что, за всем
тем, новому правителю уже по
тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
Между
тем новый градоначальник оказался молчалив
и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты)
и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже
и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками,
и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Напротив
того, бывали другие, хотя
и не
то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние,
то есть секли
и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное,
то имена их не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
— Натиск, — сказал он, —
и притом быстрота, снисходительность,
и притом строгость.
И притом благоразумная твердость. Вот, милостивые государи,
та цель, или, точнее сказать,
те пять целей, которых я, с божьею помощью, надеюсь достигнуть при посредстве некоторых административных мероприятий, составляющих сущность или, лучше сказать, ядро обдуманного мною плана кампании!
Неслыханная деятельность вдруг закипела во всех концах города: частные пристава поскакали, квартальные поскакали, заседатели поскакали, будочники позабыли, что значит путем поесть,
и с
тех пор приобрели пагубную привычку хватать куски на лету.
—
И хоть бы он делом сказывал, по скольку с души ему надобно! — беседовали между собой смущенные обыватели, — а
то цыркает, да
и на́-поди!
В это время Глупов,
и без
того мало оживленный, окончательно замирал.
Соображения эти показались до
того резонными, что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве
и подстрекательстве.
Возник вопрос: какую надобность мог иметь градоначальник в Байбакове, который, кроме
того что пил без просыпа, был еще
и явный прелюбодей?
Начались подвохи
и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба
и на все увещания ограничивался
тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской
и с
тех пор затосковал.
То был прекрасный весенний день. Природа ликовала; воробьи чирикали; собаки радостно взвизгивали
и виляли хвостами. Обыватели, держа под мышками кульки, теснились на дворе градоначальнической квартиры
и с трепетом ожидали страшного судбища. Наконец ожидаемая минута настала.
Он вышел,
и на лице его в первый раз увидели глуповцы
ту приветливую улыбку, о которой они тосковали.
И вдруг что-то внутри у него зашипело
и зажужжало,
и чем более длилось это таинственное шипение,
тем сильнее
и сильнее вертелись
и сверкали его глаза.
Но перенесемся мыслью за сто лет
тому назад, поставим себя на место достославных наших предков,
и мы легко поймем
тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих вращающихся глаз
и этого раскрытого рта, из которого ничего не выходило, кроме шипения
и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой часов.
Но в том-то именно
и заключалась доброкачественность наших предков, что как ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись ни модными в
то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию
и только слегка позволили себе пособолезновать
и попенять на своего более чем странного градоначальника.
И за всем
тем спокойно разошлись по домам
и предались обычным своим занятиям.