Неточные совпадения
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что
весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь
самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Воротились добры молодцы домой, но сначала решили опять попробовать устроиться
сами собою. Петуха на канате кормили, чтоб не убежал, божку съели… Однако толку
все не было. Думали-думали и пошли искать глупого князя.
Бросились они
все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит
сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
Задумались головотяпы: надул курицын сын рукосуй! Сказывал, нет этого князя глупее — ан он умный! Однако воротились домой и опять стали
сами собой устраиваться. Под дождем онучи сушили, на сосну Москву смотреть лазили. И
все нет как нет порядку, да и полно. Тогда надоумил
всех Пётра Комар.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во
все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на
самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и
все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
И что
всего замечательнее, в эту достопамятную ночь никто из обывателей не только не был разбужен криком «не потерплю!», но и
сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время критический анализ недоимочных реестров [Очевидный анахронизм.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу
само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что
все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
Вздернули Ивашку на дыбу, требуя чистосердечного во
всем признания, но в эту
самую минуту в пушкарской слободе загорелся тараканий малый заводец, и
все шарахнулись туда, оставив пятого Ивашку висящим на дыбе.
Все единодушно соглашались, что крамолу следует вырвать с корнем и для начала прежде
всего очистить
самих себя.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в
самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от
всего отпирался.
Громада разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит и
сам, что Аленка
всему злу заводчица, а расстаться с ней не может. Послал за батюшкой, думая в беседе с ним найти утешение, но тот еще больше обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве и Иезавели.
Новый ходок, Пахомыч, взглянул на дело несколько иными глазами, нежели несчастный его предшественник. Он понял так, что теперь
самое верное средство — это начать во
все места просьбы писать.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту
самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую
всем телом, почти безумную.
До первых чисел июля
все шло
самым лучшим образом. Перепадали дожди, и притом такие тихие, теплые и благовременные, что
все растущее с неимоверною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно волшебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень, что также было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались, надеялись на обильный урожай и спешили с работами.
Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из
всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и есть тот
самый конец
всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него
самого, проходит через
всю его жизнь.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое.
Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился
сам собою вследствие недостатка питания.
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они
самой природой созданы для того, чтоб ходить без конца, ходить по
всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
И вдруг затрубила труба и забил барабан. Бородавкин, застегнутый на
все пуговицы и полный отваги, выехал на белом коне. За ним следовал пушечный и ружейный снаряд. Глуповцы думали, что градоначальник едет покорять Византию, а вышло, что он замыслил покорить их
самих…
Более
всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась
самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
Полезли люди в трясину и сразу потопили
всю артиллерию. Однако
сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Бородавкин, но ему было уж не до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и, увидев, что пушки, до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу и как бы угрожая последнему расстрелянием, начал тужить и скорбеть.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли.
Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая во
все щели, — нет никого! Это до того его озадачило, что
самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
Прокламации писались в духе нынешних объявлений от магазина Кача, причем крупными буквами печатались слова совершенно несущественные, а
все существенное изображалось
самым мелким шрифтом.
Вероятнее
всего, ему было совестно, что он, как Антоний в Египте, ведет исключительно изнеженную жизнь, и потому он захотел уверить потомство, что иногда и
самая изнеженность может иметь смысл административно-полицейский.
Впрочем, мы не последуем за летописцем в изображении этой слабости, так как желающие познакомиться с нею могут почерпнуть
все нужное из прилагаемого сочинения:"О благовидной градоначальников наружности", написанного
самим высокопоставленным автором.
Он
сам чувствовал
всю важность этого вопроса и в письме к"известному другу"(не скрывается ли под этим именем Сперанский?) следующим образом описывает свои колебания по этому случаю.
Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном
всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу:
сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения.
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во
всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они были написаны!
Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с!
Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите,
сами погорите — что хорошего!
Как нарочно, это случилось в ту
самую пору, когда страсть к законодательству приняла в нашем отечестве размеры чуть-чуть не опасные; канцелярии кипели уставами, как никогда не кипели сказочные реки млеком и медом, и каждый устав
весил отнюдь не менее фунта.
И за
всем тем продолжали считать себя
самым мудрым народом в мире.
Если тунеядство существует, то предполагается
само собою, что рядом с ним существует и трудолюбие — на этом зиждется
вся наука политической экономии.
Да, это именно те
самые пепельные кудри, та
самая матовая белизна лица, те
самые голубые глаза, тот
самый полный и трепещущий бюст; но как
все это преобразилось в новой обстановке, как выступило вперед лучшими, интереснейшими своими сторонами!
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей —
все это производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в
самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем
всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Самое крайнее, что дозволялось ввиду идущей навстречу беды, — это прижаться куда-нибудь к сторонке, затаить дыхание и пропасть на
все время, покуда беда будет кутить и мутить.
— Намеднись, а когда именно — не упомню, — свидетельствовал Карапузов, — сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот
самый учитель и тоже пил вино. И, выпивши он того вина довольно, сказал:"
Все мы, что человеки, что скоты, —
все едино;
все помрем и
все к чертовой матери пойдем!"
Приметив на
самом выезде из города полуразвалившееся здание, в котором некогда помещалась инвалидная команда, он устроил в нем сходбища, на которые по ночам собирался
весь так называемый глуповский бомонд.
Посреди этих взмахов, нагибаний и выпрямлений прохаживается по прямой линии
сам Угрюм-Бурчеев,
весь покрытый потом,
весь преисполненный казарменным запахом, и затягивает...
Голова его уподобляется дикой пустыне, во
всех закоулках которой восстают образы
самой привередливой демонологии.
За
все это он получал деньги по справочным ценам, которые
сам же сочинял, а так как для Мальки, Нельки и прочих время было горячее и считать деньги некогда, то расчеты кончались тем, что он запускал руку в мешок и таскал оттуда пригоршнями.
А он между тем неподвижно лежал на
самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он был у
всех на виду; всякий мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот — и ничего более.
А Угрюм-Бурчеев
все маршировал и
все смотрел прямо, отнюдь не подозревая, что под
самым его носом кишат дурные страсти и чуть-чуть не воочию выплывают на поверхность неблагонадежные элементы.
Происходили беспрерывные совещания по ночам; там и сям прорывались одиночные случаи нарушения дисциплины; но
все это было как-то до такой степени разрозненно, что в конце концов могло
самою медленностью процесса возбудить подозрительность даже в таком убежденном идиоте, как Угрюм-Бурчеев.
А так как у нас
все на слуху́, то подобное отсутствие единомыслия может в
самих обывателях поселить резонное недоумение и даже многомыслие.
Кажется, что, находясь в сем виде, каждый градоначальник в
самом скором времени
все дела приведет в порядок.
Неточные совпадения
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой
весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Анна Андреевна. Очень почтительным и
самым тонким образом.
Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек,
самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Городничий. Я
сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу
всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Почтмейстер.
Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину
самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб
все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.