Неточные совпадения
[Замечательно, что тут же, за решеткой, у самого изголовья старого чимпандзе, заключен маленький чимпандзе, родившийся несколько месяцев
тому назад,
уже в Берлине.
Но так как факт совершился, и нелегкая принесла
уже меня на берега вонючего Лана,
то я считаю себя вправе поделиться с читателями вынесенными мною впечатлениями.
Но нынешние братья пруссаки
уж не
те, что прежде были, и приняли нас не как «гостей», а как данников.
А кроме
того, забывают еще и
то, что около каждого «обеспеченного наделом» 20 выскочил Колупаев, который высоко держит знамя кровопивства, и ежели назовет еще «обеспеченных» кнехтами,
то уже довольно откровенно отзывается об мужике, что «в ём только тогда и прок будет, коли ежели его с утра до ночи на работе морить».
Вместо
того чтоб уверять всуе, что вопрос о распределении
уже разрешен нами на практике, мне кажется, приличнее было бы взглянуть в глаза Колупаевым и Разуваевым и разоблачить детали
того кровопивственного процесса, которому они предаются без всякой опаски, при свете дня.
А
то выдумали: нечего нам у немцев заимствоваться; покуда-де они над «накоплением» корпят, мы,
того гляди, и политическую-то экономию совсем упраздним 22. Так и упразднили… упразднители! Вот
уже прослышит об вашем самохвальстве купец Колупаев, да quibus auxiliis и спросит: а знаете ли вы, робята, как Кузькину сестрицу зовут? И придется вам на этот вопрос по сущей совести ответ держать.
Напротив
того, в Инстербурге подготовительные работы этого рода
уже упразднены, так что теоретической разработкой вопроса о распределении можно заниматься и без них.
Мне скажут, может быть, что и в провинции
уже успело образоваться довольно компактное сословие «кровопивцев», которые не имеют причин причислять себя к лику недовольных; но ведь это именно
те самые люди, о которых
уже говорено выше и которые, в одно и
то же время и пирог зубами рвут, и глумятся над рукою, им благодеющею.
Как я
уже сказал выше, мне пришлось поместиться в одном спальном отделении с бесшабашными советниками. Натурально, мы некоторое время дичились друг друга. Старики вполголоса переговаривались между собой и, тихо воркуя, сквернословили. Оба были недовольны, оба ссылались на графа Михаила Николаевича и на графа Алексея Андреича, оба сетовали не
то на произвол власти, не
то на умаление ее — не поймешь, на что именно. Но что меня всего больше огорчило — оба искали спасения… в конституции!!
А во-вторых, я отлично понимаю, что противодействие властям, даже в форме простого мнения, у нас не похваляется, а так как лета мои
уже преклонные,
то было бы в высшей степени неприятно, если б в ушах моих неожиданно раздалось… фюить!
— Может быть! может быть! — задумчиво молвил Дыба, — мне самому, по временам, кажется, что иногда мы считаем человека заблуждающимся, а он между
тем давно
уже во всем принес оправдание и ожидает лишь случая, дабы запечатлеть… Как вы полагаете, ваше превосходительство? — обратился он к Удаву.
Так точно, думается мне, и в настоящем случае: часто мы себе человека нераскаянным представляем, а он между
тем за раскаяние давно
уж в титулярные советники произведен.
— А
тем и объясню, ваши превосходительства, что много
уж очень свобод у нас развелось. Так что ежели еще немножечко припустить, так, пожалуй, и совсем хлебушка перестанет произрастать…
Мальчик в штанах. Отец мой сказывал, что он от своего дедушки слышал, будто в его время здешнее начальство ужасно скверно ругалось. И все тогдашние немцы до
того от этого загрубели, что и между собой стали скверными словами ругаться. Но это было
уж так давно, что и старики теперь ничего подобного не запомнят.
Я говорю о среднем культурном русском человеке, о литераторе, адвокате, чиновнике, художнике, купце,
то есть о людях, которых прямо или косвенно
уже коснулся луч мысли, которые до известной степени свыклись с идеей о труде и которые три четверти года живут под напоминанием о местах не столь отдаленных.
Не говоря
уже о
том, что иначе я пропаду со скуки, одичаю, но, сверх
того, я положительно не понимаю, почему я обязан воздерживаться от собеседований с мужиком?
Так вот оно как. Мы, русские, с самого Петра I усердно"учим по-немецку"и все никакого случая поймать не можем, а в Берлине
уж и теперь"случай"предвидят, и, конечно, не для
того, чтоб читать порнографическую литературу г. Цитовича, учат солдат"по-русску". Разумеется, я не преминул сообщить об этом моим товарищам по скитаниям, которые нашли, что факт этот служит новым подтверждением только что формулированного решения: да, Берлин ни для чего другого не нужен, кроме как для человекоубивства.
Да и эта самая Альфонсинка, которую он собрался «изуродовать» и которая теперь, развалившись в коляске, летит по Невскому, — и она совсем не об
том думает, как она будет через час nocer [кутить] у Бореля, а об
том, сколько еще нужно времени, чтоб «отработаться» и потом удрать в Париж, где она начнет nocer
уж взаправду, как истинно доброй и бравой кокотке надлежит…
Даже русские культурные дамочки —
уж на что охочи по магазинам бегать — и
те чуть не со слезами на глазах жалуются: помилуйте! муж заставляет меня в Берлине платья покупать!
Ведут ли населяющие их жители какую бы
то ни было самостоятельную жизнь и имеют ли свойственные всем земноводным постоянные занятия? пользуются ли благами общественности,
то есть держат ли, как в прочих местах, ухо востро, являются ли по начальству в мундирах для принесения поздравлений, фигурируют ли в процессах в качестве попустителей и укрывателей и затем
уже, в свободное от явок время, женятся, рождают детей и умирают, или же представляют собой изнуренный летнею беготнёю сброд, который, сосчитав барыши, погружается в спячку, с
тем чтоб проснуться в начале апреля и начать приготовление к новой летней беготне?
Русская лошадь знает кнут и потому боится его (иногда даже до
того уже знает, что и бояться перестает: бей, несытая душа, коли любо!); немецкая лошадь почти совсем не знает кнута, но она знает"историю"кнута, и потому при первом щелканье бича бежит вперед, не выжидая более действительных понуждений.
Тут и милая старушка, которая
уже теперь не может прийти в себя от умиления при виде
той массы панталон, которая все больше и больше увеличивается, по мере приближения к центру городка.
Это платье, по-видимому,
уж совсем хорошо, но вот тут… нужно, чтоб было двеноги, а где они, «две ноги»?"За что же, однако, меня в институте учитель прозвал tete de linotte! [ветреницей] совсем
уж я не такая…"И опять бонапартист перед глазами, но
уж не
тот, не прежний.
Тогда как за границу вы
уже, по преданию, являетесь с требованием чего-то грандиозного и совсем-совсем нового (мне, за мои деньги, подавай!) и, вместо
того, встречаете путь, усеянный кокотками, которые различаются друг от друга только
тем, что одни из них въезжают на горы в колясках, а другие, завидуя и впривскочку, взбираются пешком.
Да
уж не слишком ли прямолинейно смотрел я на вещи там, на берегах Хопра? думается вам, и самое большое, что вы делаете, — и
то для
того, чтоб не совсем погрязнуть в тине уступок, — это откладываете слишком щекотливые определения до возвращения в"свое место".
Человек ничего другого не видит перед собой, кроме"неотносящихся дел", а между
тем понятие о"неотносящихся делах"
уже настолько выяснилось, что даже в субъекте наиболее недоумевающем пробуждается сознание всей жестокости и бесчеловечности обязательного стояния с разинутым ртом перед глухой стеной.
Подхалимов (смотрит в окно).Ничего не выдумает, ваше сиятельство. Но, во всяком случае,
уже и
то приятно, что ваши сиятельства изволите любить Россию и, стало быть, находите ее заслуживающею снисхождения… Не правда ли, граф?
Те два члена, которые на первых порах погорячились и упорно остались один при арбузе, другой — при свином хрящике, давно
уж махнули на все рукой.
— В пререканиях власть почерпала не слабость, а силу-с; обыватели же надежды мерцание в них видели. Граф Михаил Николаевич —
уж на что суров был! — но и
тот, будучи на одре смерти и собрав сподвижников, говорил: отстаивайте пререкания, друзья! ибо в них — наш пантеон!
Конечно, я понимаю, что собственно"пантеона"тут нет, но ежели
уж ничего другого не выработалось,
то пусть остаются хоть пререкания.
Как это ни странно с первого взгляда, но приходится согласиться, что устами Удава говорит сама истина. Да, хорошо в
те времена жилось. Ежели тебе тошно или Сквозник-Дмухановский одолел — беги к Ивану Иванычу. Иван Иваныч не помог (не сумел"застоять") — недалеко и в кабак сходить. Там
уж с утра ябедник Ризположенский с пером за ухом ждет. Настрочил, запечатал, послал… Не успел оглянуться — вдруг, динь-динь, колокольчик звенит. Кто приехал? Иван Александров Хлестаков приехал! Ну, слава богу!
— И увидите, ваше сиятельство, как вдруг все для вас сделается ясно. Где была
тьма, там свет будет; где была внезапность, там сама собой винословность скажется. А
уж любить-то, любить-то как вас все за это будут!
Само собой разумеется, что через полчаса я
уже оставил Интерлакен, а вместе с
тем и Швейцарию.
Тем не менее, повторяю, сознание"своего"
уже теплилось.
С окончанием войны пьяный угар прошел и наступило веселое похмелье конца пятидесятых годов. В это время Париж
уже перестал быть светочем мира и сделался сокровищницей женских обнаженностей и съестных приманок. Нечего было ждать оттуда, кроме модного покроя штанов, а следовательно, не об чем было и вопрошать. Приходилось искать пищи около себя… И вот тогда-то именно и было положено основание
той"благородной тоске", о которой я столько раз упоминал в предыдущих очерках.
Не говоря
уже об иностранцах и провинциялах, которые массами, с каждым из бесчисленных железнодорожных поездов, приливают сюда и буквально покидают улицу только для ночлега, даже коренной парижанин — и
тот, с первого взгляда, кажется исключительно предан фланерству.
Одним словом, ежели и нельзя сказать, что парижанин своею ретивостью практически доказал, что вопрос о travail attrayant 25 [привлекательном труде] не праздная мечта,
то, во всяком случае, мысль о труде
уже не застает его врасплох.
Но, наглядевшись вдоволь на уличную жизнь, непростительно было бы не заглянуть и в
ту мастерскую, в которой вершатся политические и административные судьбы Франции. Я выполнил это, впрочем,
уже весной 1876 года. Палаты в
то время еще заседали в Версале, и на очереди стоял вопрос об амнистии 27.
Я было думал, что если
уж выработалось:"понеже амнистия есть мера полезная"и т. д. —
то, наверное, дальше будет:"
того ради, объявив оную, представить министру внутренних дел, без потери времени"и т. д.
Он, в свою очередь, подтвердил мою догадку и, поздравив меня с
тем, что Россия обладает столь целесообразными пословицами, присовокупил, что по-французски такого рода изречения составляют особого рода кодекс, именуемый «la sagesse des nations». [«мудрость народов»] Через минуту все пассажиры
уже знали, что в среде их сидит un journaliste russe, [русский журналист] у которого уши выше лба не растут.
Как малый не промах, я сейчас же рассчитал, как это будет отлично, если я поговорю с Лабуло по душе.
Уж и теперь в нем заблуждений только чуть-чуть осталось, а ежели хорошенько пугнуть его, призвав на помощь sagesse des nations, так и совсем, пожалуй, на путь истинный удастся обратить. Сначала его, а потом и до Гамбетты доберемся 30 — эка важность! А Мак-Магон и без
того готов…
Но он и на это не отвечал. Однако я видел, что в душе он
уже раскаивается, а потому, дабы не отягощать его дальнейшим испытанием на эту
тему, хлопнул его по колену и воскликнул...
По-видимому, ЛабулИ намеревался излиться передо мной в жалобах по поводу Шамбора, в смысле смоковницы, но шампанское
уже сделало свое дело: собеседник мой окончательно размяк. Он опять взял опорожненную бутылку и посмотрел на свет, но
уже не смог сказать: пусто! а как сноп грохнулся в кресло и моментально заснул. Увидевши это, я пошевелил мозгами, и в уме моем столь же моментально созрела идея: уйду-ка я за добрЮ-ума из отеля, и ежели меня остановят,
то скажу, что по счету сполна заплатит ЛабулИ.
Так что если
уже утром, едучи в Версаль, я сомневался в успешном исходе дела,
то теперь, слушая Клемансо, чувствовал, что и сомнения не может быть.
Сверх
того, для нас, иностранцев, Франция, как я
уже объяснил это выше, имела еще особливое значение — значение светоча, лившего свет coram hominibus. [перед человечеством] Поэтому как-то обидно делается при мысли, что этот светоч погиб.
Что делать! такие
уж у нас, русских, глаза завистливые, что не можем мы в чужом глазу сучка видеть, чтоб себе
того же не пожелать.
Под этим впечатлением я и оставил Париж. Я расставался с ним неохотно, но в
то же время в уме
уже невольно и как-то сама собой слагалась мысль: ах, эти индюки!
Придет покупатель: что у вас в лавке словно экстренно пахнет? — а ему в ответ: такой
уж товар-с; без
того нельзя-с.
Я живо помню: бывало, подъезжаешь к Москве из деревни,
то верст за шесть
уже чувствуешь, что приближаешься к муравейнику, в котором кишат благополучные люди.
Так что, взирая, например, на младенца, не о
том нужно помышлять, поврежден он или не поврежден (это
уж вне сомнения), а о
том, что именно в нем повреждено и к какому нарочитому доктору следует обратиться, чтоб дать младенцу возможность влачить постыдное существование.