Неточные совпадения
Я говорю это
не в смысле разности в языке — для культурного человека это неудобство легко устранимое, — но трудно, почти невыносимо в молчании снедать боль сердца, ту щемящую боль, которая зародилась где-нибудь на берегах Иловли 2 и по пятам пришла за вами к
самой подошве Мальберга.
Я
не скажу, чтоб сравнения, которые при этом
сами собой возникали, были обидны для моего самолюбия (у меня на этот случай есть в запасе прекрасная поговорка: моя изба с краю), но
не могу скрыть, что чувствовалась какая-то непобедимая неловкость.
— Помилуйте! на что похоже! выбросили кусок, да еще ограничивают! Говорят, пользуйся так-то и так-то: лесу
не руби, травы
не мни, рыбы
не лови! А главное,
не смей продавать, а эксплуатируй постепенно
сам! Ведь только у нас могут проходить даромподобные нелепости.
— Еще бы! Поймите, разве естественно, чтоб человек
сам себе зложелательствовал! Лесу
не руби! ах, черт побери! Да я сейчас весь лес на сруб продал… ха-ха!
Петербург полон наглыми, мечущимися людьми, которые хватают и тут же сыплют нахватанным, которые вечно глотают и никогда
не насыщаются, и вдобавок даже
не дают себе труда воздерживаться от цинического хохота, который возбуждает в них
самих их безнаказанность.
Ибо
самое беспорядочное положение вещей — и то
не в состоянии удовлетворить той беспредельной жажды стяжания, той суеты и беспорядочности, которые в их глазах составляют истинный идеал беспечального жития.
Мне скажут, может быть, что и в провинции уже успело образоваться довольно компактное сословие «кровопивцев», которые
не имеют причин причислять себя к лику недовольных; но ведь это именно те
самые люди, о которых уже говорено выше и которые, в одно и то же время и пирог зубами рвут, и глумятся над рукою, им благодеющею.
Разумеется, однако ж, если б меня спросили, могу ли я хоть на один час поручиться, чтоб такой-то бесшабашный советник, будучи предоставлен
самому себе, чего-нибудь
не накуролесил, то я ответил бы: нет,
не могу!
— Ваши превосходительства! позвольте вам доложить! Я
сам был много в этом отношении виноват и даже готов за вину свою пострадать, хотя, конечно,
не до бесчувствия… Долгое время я думал, что любовь к отечеству выше даже любви к начальственным предписаниям; но с тех пор как прочитал брошюры г. Цитовича 33, то вполне убедился, что это совсем
не любовь к отечеству, а фанатизм, и, разумеется, поспешил исправиться от своих заблуждений.
— Вот вы бы все это напечатали, — сказал он
не то иронически,
не то серьезно, — в том
самом виде, как мы сейчас говорили… Вероятно, со стороны начальства препятствий
не будет?
Мальчик без штанов.
Не дошел? Ну, нечего толковать: я и
сам, признаться, в этом
не тверд. Знаю, что праздник у нас на селе, потому что и нам, мальчишкам, в этот день портки надевают, а от бога или от начальства эти праздники приказаны —
не любопытствовал. А ты мне вот еще что скажи: слыхал я, что начальство здешнее вас, мужиков, никогда скверными словами
не ругает — неужто это правда?
Мальчик без штанов. А нас, брат, так и сейчас походя ругают. Кому
не лень, только тот
не ругает, и всё
самыми скверными словами. Даже нам надоело слушать. Исправник ругается, становой ругается, посредник ругается, старшина ругается, староста ругается, а нынче еще урядников ругаться наняли 39.
Мальчик без штанов. Чего нас жалеть!
Сами себя
не жалеем — стало быть, так нам и надо!
Мальчик в штанах (с участием).
Не говорите этого, друг мой! Иногда мы и очень хорошо понимаем, что с нами поступают низко и бесчеловечно, но бываем вынуждены безмолвно склонять голову под ударами судьбы. Наш школьный учитель говорит, что это — наследие прошлого. По моему мнению, тут один выход: чтоб начальники
сами сделались настолько развитыми, чтоб устыдиться и сказать друг другу: отныне пусть постигнет кара закона того из нас, кто опозорит себя употреблением скверных слов! И тогда, конечно, будет лучше.
Надоел или
не надоел — это ваше дело; но заметьте, что всегда так бывает, когда в взаимных отношениях людей
не существует
самой строгой определенности.
Мальчик в штанах. Никогда у вас ни улицы, ни праздника
не будет. Убеждаю вас, останьтесь у нас! Право, через месяц вы
сами будете удивляться, как вы могли так жить, как до сих пор жили!
Не успев познать
самого себя — так как насчет этого в России строго, — он очень доволен, что никто ему
не препятствует познавать других.
Возьмите
самые простые сельскохозяйственные задачи, предстоящие культурному человеку, решившемуся посвятить себя деревне, каковы, например: способы пользоваться землею, расчеты с рабочими, степень личного участия в прибылях, привлечение к этим прибылям батрака и т. п. — разве все это
не находится в
самой несносной зависимости от каких-то волшебных веяний, сущность которых даже
не для всякого понятна?
И, что всего удивительнее, благодаря Колупаевым и споспешествующим им quibus auxiliis, [покровителям]
сам мужик почти убежден, что только вредный и преисполненный превратных толкований человек может
не обсчитать его.
Прошу читателя извинить меня, что я так часто повторяю фразу о вывернутых назад руках. По-видимому, это
самая употребительная и
самая совершенная из всех форм исследования, допускаемых обитателями российских палестин в наше просвещенное время. И я убежден, что всякий добросовестный урядник совершенно серьезно подтвердит, что если б этого метода исследования
не существовало, то он был бы в высшей степени затруднен в отправлении своих обязанностей.
Так вот оно как. Мы, русские, с
самого Петра I усердно"учим по-немецку"и все никакого случая поймать
не можем, а в Берлине уж и теперь"случай"предвидят, и, конечно,
не для того, чтоб читать порнографическую литературу г. Цитовича, учат солдат"по-русску". Разумеется, я
не преминул сообщить об этом моим товарищам по скитаниям, которые нашли, что факт этот служит новым подтверждением только что формулированного решения: да, Берлин ни для чего другого
не нужен, кроме как для человекоубивства.
Увы! он
самую простую думу думает, а именно: как бы ему так обожраться, чтоб штаны по целому месту лопнули (этого результата он почему-то
не мог до сих пор добиться), или как бы ему «шельму Альфонсинку» так изуродовать, чтобы она после этого целый месяц сесть
не могла.
Для чего ему это понадобилось, — он и
сам не ведает.
Да и эта
самая Альфонсинка, которую он собрался «изуродовать» и которая теперь, развалившись в коляске, летит по Невскому, — и она совсем
не об том думает, как она будет через час nocer [кутить] у Бореля, а об том, сколько еще нужно времени, чтоб «отработаться» и потом удрать в Париж, где она начнет nocer уж взаправду, как истинно доброй и бравой кокотке надлежит…
Мне кажется, что Держиморда именно был бы таков, если б
не заел его Сквозник-Дмухановский и он
сам не имел бы слабости к спиртным напиткам.
В-третьих,
не скажут ли и
самые «герои»: мы завалили вас лаврами, а вы ходите как заспанные — ужели нужно и еще разорить какую-нибудь страну, чтоб разбудить вас?
Я
не хочу, конечно, сказать этим, чтоб университеты, музеи и тому подобные образовательные учреждения играли ничтожную роль в политической и общественной жизни страны, — напротив! но для того, чтоб влияние этих учреждений оказалось действительно плодотворным, необходимо, чтоб между ними и обществом существовала живая связь, чтоб университеты, например, были светочами и вестниками жизни, а
не комментаторами официально признанных формул, которые и
сами по себе настолько крепки, что, право,
не нуждаются в подтверждении и провозглашении с высоты профессорских кафедр.
Мало того: он утверждал, что
сама злая воля преступника требует себе воздаяния в виде кнута и что,
не будь этого воздаяния, она могла бы счесть себя неудовлетворенною.
Но прошло немного времени, курс уголовщины
не был еще закончен, как вдруг, перед
самыми экзаменами, кнут отрешили и заменили треххвостою плетью с соответствующим угобжением с точки зрения числа ударов.
Каким образом этот предмет мог сделаться интересным, — вопрос довольно затруднительный для решения; но ведь и это уж
само по себе очень интересно, что хоть и
не можешь себе объяснить, почему предмет интересен, а все-таки интересуешься им.
Курзал прибодряется и расцвечивается флагами и фонарями
самых причудливых форм и сочетаний; лужайки около него украшаются вычурными цветниками, с изображением официальных гербов; армия лакеев стоит, притаив дыхание, готовая по первому знаку ринуться вперед; в кургаузе, около источников, появляются дородные вассерфрау 12; всякий частный дом превращается в Privat-Hotel, напоминающий невзрачную провинциальную русскую гостиницу (к счастию, лишенную клопов), с дерюгой вместо постельного белья и с какими-то нелепыми подушками, которые расползаются при первом прикосновении головы; владельцы этих домов, зимой ютившиеся в конурах ради экономии в топливе, теперь переходят в еще более тесные конуры ради прибытка; соседние деревни,
не покладывая рук, доят коров, коз, ослиц и щупают кур; на всяком перекрестке стоят динстманы, пактрегеры 13 и прочий подневольный люд, пришедший с специальною целью за грош продать душу; и тут же рядом ржут лошади, ревут ослы и без оглядки бежит жид,
сам еще
не сознавая зачем, но чуя, что из каждого кармана пахнет талером или банковым билетом.
Но чем больше живешь и вглядываешься, тем больше убеждаешься, что, несмотря на всякие ненормальности, никаких «историй» нет, что все кругом испокон веков намуштровано и теперь
само собой так укладывается, чтоб никто никому
не мешал.
Может быть, зимой, когда сосчитаны барыши, эти последние и сознают себя добрыми буржуа, но летом они, наравне с
самым последним кельнером, продают душу наезжему человеку и
не имеют иного критериума для оценки вещей и людей, кроме того, сколько то или другое событие, тот или другой"гость"бросят им лишних пфеннигов в карман.
Я сказал выше, что окрестности курорта почти всегда живописны, но число экскурсий вовсе
не так велико, чтоб
не быть исчерпанным в
самое короткое время.
У себя, на берегах Ворсклы или Вороны, или совсем
не пришел бы на мысль этот вопрос, или вы совершенно точно ответили бы на него, но среди этой кажущейся жизни, исполненной кажущихся поступков, кажущихся разговоров и даже кажущегося леченья — все
самые ясные вопросы принимают какой-то кажущийся характер.
Да уж
не слишком ли прямолинейно смотрел я на вещи там, на берегах Хопра? думается вам, и
самое большое, что вы делаете, — и то для того, чтоб
не совсем погрязнуть в тине уступок, — это откладываете слишком щекотливые определения до возвращения в"свое место".
Сегодня"скотина", завтра"скотина", а послезавтра и
сам черт
не разберет: полно,"скотина"ли?
Статуя должна быть проста и ясна, как
сама правда, и, как правда же, должна предстоять перед всеми в безразличии своей наготы, никому
не обещая воздаяния и всем говоря: вот я какая!
Толпа гудит,
сама не сознавая, к чему она стремится, чего желает. Ничего, кроме праздных мыслей, праздных слов и праздных поступков. Это
самое полное,
самое беззаветное осуществление идеала равенства… перед праздностью. Если кто"дома"сознавал за собою что-нибудь оригинальное, тот забывает об этом, стушевывается перед общим уровнем ликующей толпы. И это происходит
не по принуждению, а незаметно,
само собой. Вдруг как-то исчезает всякая гадливость.
Однако ж старики в первое время все-таки тянулись за так называемой избранной публикой, то есть обедали
не в час и
не за табльдотом, а в шесть и a la carte, [по карточке, порционно] одевались в коротенькие клетчатые визитки, которые совершенно открывали их убогие оконечности, подсаживались к молодым бонапартистам и жаловались, что доктор
не позволяет пить шампанское, выслушивали гривуазные анекдоты и
сами пытались рассказать что-то неуклюжее, засматривались на бонапартисток и при этом слюнявили переда своих рубашек и проч.
Само собой разумеется, что западные люди, выслушивая эти рассказы, выводили из них
не особенно лестные для России заключения. Страна эта, говорили они, бедная, населенная лапотниками и мякинниками. Когда-то она торговала с Византией шкурами, воском и медом, но ныне, когда шкуры спущены, а воск и мед за недоимки пошли, торговать стало нечем. Поэтому нет у нее ни баланса, ни монетной единицы, а остались только желтенькие бумажки, да и те имеют свойство только вызывать веселость местных культурных людей.
Мысль эта,
сама по себе похвальная,
не имела, однако ж, успеха благодаря тому, что никто из провозвестников"нового слова"
не дал себе труда объяснить, хотя приблизительно, в чем состоит его содержание.
Затем
самая"тоска" — разве это
не"новое слово"для западного человека?
Что-то необычайно смутное мелькало в его голове, чего ни он
сам, ни его подчиненные
не были в состоянии ни изловить, ни изложить.
Что же касается до графа Мамелфина, то он был замечателен лишь тем, что происходил по прямой линии от боярыни Мамелфы Тимофеевны. Каким образом произошел на свет первый граф Мамелфин — предания молчали; в документах же объяснялось просто:"по сей причине". Этот же девиз значился и в гербе графов Мамелфиных. Но
сам по себе граф, о котором идет речь, ничего самостоятельного
не представлял, а был известен только в качестве приспешника и стремянного при графе ТвэрдоонтС.
И в эту ретираду
сам"наш парижский корреспондент"
не зайдет, а, зажав нос, пробежит мимо.
Тогда как если б мы этого
не делали, то, наверное, из десяти случаев в девяти
самые неизобильные люди сочли бы себя достаточно изобильными, чтоб, ввиду соответствующих напоминаний, своевременно выполнить лежащие на них повинности.
Подхалимов. То-то вот и есть, что «впрочем»… Трудно, ваше сиятельство! трудно, стоя на известной высоте, воздержаться, чтоб
не сделать хоть маленького распоряженьица! Положим, что ахиллесовы пяты и
сами собой заживут, но ведь это когда-то будет! А между тем вашим сиятельствам хочется, чтоб поскорее…
Видно, что выдумщик
не только
сам сознаёт мотивы своей выдумки, но желает, чтоб эти мотивы были сознаны и теми, до кого выдумка относится.
Ни один
самый плохонький адвокат
не начнет защитительную речь ни с"тем
не менее", ни с"а дабы"(а граф Твэрдоонто так именно и начнет), но непременно какой-нибудь фортель да выкинет.