Неточные совпадения
Ибо, во время процесса самосохранения, всякая забота, всякое напоминовение
о покинутом деле
и даже «мышление» вообще — считаются не kurgemaess [сообразными с лечением]
и препятствуют солям
и щелочам успешно всасываться в кровь.
Ни
о каких обязательствах не может быть тут речи, кроме обязательства содержать в чистоте бюст
и шею.
У всякого мужчины (ежели он, впрочем, не бонапартист
и не отставной русский сановник, мечтающий, в виду Юнгфрау 1(Комментарии к таким сноскам смотри в Примечаниях I),
о коловратностях мира подачек) есть родина,
и в этой родине есть какой-нибудь кровный интерес, в соприкосновении с которым он чувствует себя семьянином, гражданином, человеком.
В первом случае он предупреждал
и пресекал; во втором — принимал в назначенные часы доклады
о предупреждении
и пресечении.
Там, в долине Иловли, эта боль напоминала вам
о живучести в вас человеческого естества; здесь, в долине Лана, она ровно ни
о чем не напоминает, ибо ее давно уже пережили (может быть, за несколько поколений назад), да
и на бобах развели.
Если даже ему, истомленному человеку тягла, надо «честь знать», то что же сказать
о празднолюбце,
о бонапартисте, у которого ни назади, ни впереди нет ничего, кроме умственного
и нравственного декольте?
Подумайте! миллионы людей изнемогают, прикованные к земле
и к труду, не справляясь ни
о почках, ни
о легких
и зная только одно: что они повинны работе, —
и вдруг из этого беспредельного кабального моря выделяется горсть празднолюбцев, которые самовластно декретируют, что для кого-то
и для чего-то нужно, чтоб почки действовали у них в исправности!
Все это я отлично понимал,
и все эти возражения были у меня на языке прошлой весной, когда решался вопрос
о доставлении мне возможности прожить «аридовы веки».
Пусть дойдет до них мой голос
и скажет им, что даже здесь, в виду башни, в которой, по преданию, Карл Великий замуровал свою дочь (здесь все башни таковы, что в каждой кто-нибудь кого-нибудь замучил или убил, а у нас башен нет), ни на минуту не покидало меня представление
о саранче, опустошившей благословенные чембарские пажити.
И пусть засвидетельствует этот голос, что, покуда человек не развяжется с представлением
о саранче
и других расхитителях народного достояния, до тех пор никакие Kraenchen
и Kesselbrunnen 5 «аридовых веков» ему не дадут.
Я очень хорошо понимаю, что среди этих отлично возделанных полей речь идет совсем не
о распределении богатств, а исключительно
о накоплении их; что эти поля, луга
и выбеленные жилища принадлежат таким же толстосумам-буржуа, каким в городах принадлежат дома
и лавки,
и что за каждым из этих толстосумов стоят десятки кнехтов 19, в пользу которых выпадает очень ограниченная часть этого красивого довольства.
Вместо того чтоб уверять всуе, что вопрос
о распределении уже разрешен нами на практике, мне кажется, приличнее было бы взглянуть в глаза Колупаевым
и Разуваевым
и разоблачить детали того кровопивственного процесса, которому они предаются без всякой опаски, при свете дня.
Да
и теоретически заняться этим вопросом, то есть разговаривать или писать об нем, — тоже дело неподходящее, потому что для этого нужно выполнить множество подготовительных работ по вопросам
о Кузькиной сестре,
о бараньем роге,
о Макаре, телят не гоняющем, об истинном значении слова «фюить»
и т. п.
Напротив того, в Инстербурге подготовительные работы этого рода уже упразднены, так что теоретической разработкой вопроса
о распределении можно заниматься
и без них.
Ибо это вопрос человеческий, а здесь с давних пор повелось, что человеку
о всех, до человека относящихся вопросах,
и говорить,
и рассуждать,
и писать свойственно.
Во-первых, я должен был указать ему, что ныне начальство строгое
и никаких территориальных усовершенствований ради него, бесшабашного советника, в Вятской губернии не допустит; во-вторых, я вынужден был объяснить, что хотя
и действительно слыхивал
о полезных лесочках в Вятской губернии, но это было уж очень давно, так что теперь от этих лесочков, вероятно, остались одни пеньки.
Рассмотреть в подробности этих алчущих наживы, вечно хватающих
и все-таки живущих со дня на день людей; определить резон, на основании которого они находят возможным существовать, а затем, в этой бесшабашной массе, отыскать, если возможно,
и человека, который имеет понятие
о «собственных средствах», который помнит свой вчерашний день
и знает наверное, что у него будет
и завтрашний день.
Мне скажут, может быть, что
и в провинции уже успело образоваться довольно компактное сословие «кровопивцев», которые не имеют причин причислять себя к лику недовольных; но ведь это именно те самые люди,
о которых уже говорено выше
и которые, в одно
и то же время
и пирог зубами рвут,
и глумятся над рукою, им благодеющею.
Как только зашла речь
о „кушах“, бесшабашные советники почувствовали себя как рыба в воде
и сразу насытили воздух вагона рассказами самого игривого свойства.
Знаю, что вам наверху виднее,
и потому думаю лишь
о том, чтоб снискать ваше расположение.
Театр представляет шоссированную улицу немецкой деревни. Мальчик в штанах стоит под деревом
и размышляет
о том, как ему прожить на свете, не огорчая своих родителей. Внезапно в средину улицы вдвигается обыкновенная русская лужа, из которой выпрыгивает Мальчик без штанов.
О, русский мальчик! может быть, я скучноговорю, но лучше пусть буду я говорить скучно, нежели вести веселый разговор
и в то же время чувствовать, что нахожусь под следствием
и судом!
Равным образом я не стану говорить ни
о действующих сановниках, которые, на казенный счет, ставят в тупик Вефура, Бребана
и Маньи [Содержатели известных в Париже ресторанов.
(Примеч. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)] несбыточностью своих кулинарных мечтаний, ни
о сановниках опальных, которые поверяют Юнгфрау свои любезно-верные вздохи
и пробуждают жалость в сердцах людей кадетской мудростью своих административно-полицейских выдумок.
Я говорю
о среднем культурном русском человеке,
о литераторе, адвокате, чиновнике, художнике, купце, то есть
о людях, которых прямо или косвенно уже коснулся луч мысли, которые до известной степени свыклись с идеей
о труде
и которые три четверти года живут под напоминанием
о местах не столь отдаленных.
Признаюсь, я никогда не мог читать без глубокого волнения газетных известий
о том, что в такую-то, дескать, деревню явились неизвестные люди
и начали с мужичками беседовать, но мужички, не теряя золотого времени, прикрутили им к лопаткам руки
и отправили к становому приставу.
Прошу читателя извинить меня, что я так часто повторяю фразу
о вывернутых назад руках. По-видимому, это самая употребительная
и самая совершенная из всех форм исследования, допускаемых обитателями российских палестин в наше просвещенное время.
И я убежден, что всякий добросовестный урядник совершенно серьезно подтвердит, что если б этого метода исследования не существовало, то он был бы в высшей степени затруднен в отправлении своих обязанностей.
По временам в Европе ходили смутные слухи
о том, что Берлин сбирается снабдить Пруссию свободными учреждениями,
и слухи эти вливали тревогу в сердца соседей.
Во-первых, современный берлинец чересчур взбаламучен рассказами
о парижских веселостях, чтоб не попытаться завести
и у себя что-нибудь a l'instar de Paris. [по примеру Парижа] Во-вторых, ежели он не будет веселиться, то не скажет ли об нем Европа: вот он прошел с мечом
и огнем половину цивилизованного мира, а остался все тем же скорбным главою берлинцем.
Какое, спрашивается, имел он право смущать сон добродушных баденцев вечно присущим представлением
о выпяченных грудях
и вытаращенных глазах?
Пусть примет он на веру слова"мальчика без штанов": у нас дома занятнее,
и с доверием возвратится в дом свой, чтобы занять соответствующее место в представлении той загадочной драмы,
о которой нельзя даже сказать, началась она или нет.
Вообразить себе обывателя курорта не суетящегося, не продающего себя со всеми потрохами столь же трудно, как
и вообразить коренного русского человека, который забыл
о существовании ежовых рукавиц.
А впрочем, довольно мечтать
о том, кто более заслужил похвалы
и кто менее.
Сродного сословия людей в курортах почти нет, ибо нельзя же считать таковыми ту незаметную горсть туземных
и иноземных негоциантов, которые торгуют (
и бог весть, одним ли тем, что у них на полках лежит?) в бараках
и колоннадах вдоль променад, или тех антрепренеров лакейских послуг, которые тем только
и отличаются (разумеется, я не говорю
о мошне) от обыкновенных лакеев
и кнехтов, что имеют право громче произносить: pst! pst!
Тут
и пустоголовая, но хорошо выкормленная бонапартистка, которая, опираясь на руку экспекторирующего человека, мечтает
о том, как она завтра появится на променаде в таком платье, что всё-всё (mais tout!) [действительно, всё!] будет видно.
В это же время бодрствует в своей конуре
и шпион. Он приводит в порядок собранные матерьялы, проводит их сквозь горнило своего понимания
и, чувствуя, что от этого"понимания"воняет, сдабривает его клеветою.
И —
о, чудо! — клевета оказывается правдоподобнее
и даже грамотнее, потому что образцом для нее послужила полемика"благонамеренных"русских, газет…
Это обезличение людей в смысле нравственном
и умственном
и, напротив, слишком яркое выделение их с точки зрения покроя жилетов
и количества съедаемых"шатобрианов", это отсутствие всяких поводов для заявления
о своей самостоятельности — вот в чем, по моему мнению, заключается самая неприглядная сторона заграничных шатаний.
И я убежден, что многие, воротясь домой, не без удивления вспоминают
о месяцах, проведенных в чуждой среде, под игом понятий
и привычек,
о существовании которых они только тут в первый раз узнали.
От обедов a la carte в курзале перешли к табльдоту в кургаузе, перестали говорить
о шампанском
и обратились к местному кислому вину, приговаривая: вот так винцо! бросили погоню за молодыми бесшабашными советниками
и начали заигрывать с коллежскими
и надворными советниками. По вечерам посещали друг друга в конурах, причем Дыба читал вслух"Ключ к таинствам природы"Эккартсгаузена
и рассказывал анекдоты из жизни графа Михаила Николаевича, сопровождая эти рассказы приличным экспекторированием.
— Так вот они, швейцары, каковы! — воскликнул Дыба, который
о швейцарах знал только то, что случайно слыхал от графа Михаила Николаевича, а именно: что некогда они изменили законному австрийскому правительству,
и с тех пор опера"Вильгельм Телль"дается в Петербурге под именем"Карла Смелого"22.
— А я вам докладываю: всегда эти"увенчания"были,
и всегда они будут-с. Еще когда устав
о кантонистах был сочинен 24, так уж тогда покойный граф Алексей Андреич мне говорил: Удав! поздравь меня! ибо сим уставом увенчивается здание, которое я, в течение многих лет, на песце созидал!
Хорошо-то оно хорошо, думалось мне, а что, ежели
и в самом деле вся штука разрешится уставом
о кантонистах.
Что было дальше — я не помню. Кажется, я хотел еще что-то спросить, но, к счастию, не спросил, а оглянулся кругом. Вижу: с одной стороны высится Мальберг, с другой — Бедерлей, а я… стою в дыре
и рассуждаю с бесшабашными советниками об «увенчании здания»,
о том, что людей нет, мыслей нет, а есть только устав
о кантонистах, да
и тот еще надо в архиве отыскивать…
И так мне вдруг сделалось совестно, так совестно, что я круто оборвал разговор, воскликнув...
И потом, вдруг строго: «Гм… так вы
и в Швейцарии изволили побывать?» — Виноват-с — «С акушерками повидаться ездили?» 1 — Виноват-с — «
О формах правления изволили рассуждение иметь?» — Вино…
Нигде не кричат караул, нигде не грозят свести в участок, не заезжают, не напоминают
о Кузьке
и его родственницах.
Человек ничего другого не видит перед собой, кроме"неотносящихся дел", а между тем понятие
о"неотносящихся делах"уже настолько выяснилось, что даже в субъекте наиболее недоумевающем пробуждается сознание всей жестокости
и бесчеловечности обязательного стояния с разинутым ртом перед глухой стеной.
Всякое веяние, сколько-нибудь выходящее из пределов обыденности, всегда представляется у нас чем-то злостным, требующим не регулирования, но подавления,
и притом всегда же сопрягается с представлением
о"зачинщике".
И почему?.. потому только, что впечатлительность уже заранее загажена предположением
о каких-то"превратных толкованиях"…
— Послужил —
и будет! — говорил неизвестный голос, —
и заметь, я ни
о чем никогда не просил, ничего не, ждал… кроме спасиба! Простого, русского спасиба… кажется, немного!
И вот… Но нет, довольно, довольно, довольно!
Тот смерч,
о котором не упоминается ни в каких регламентах
и перед которым всякий партикулярный человек, как бы он ни был злонравен, непременно спасует.