Неточные совпадения
В Чембаре
говорили: а в случае ежели бог дожжичка не пошлет, так нам, братцы, и помирать не в диковину! а в Эйдткунене
говорили: там как
будет угодно насчет дожжичка распорядиться, а мы помирать не согласны!
Почему на берегах Вороны
говорили одно, а на берегах Прегеля другое — это я решить не берусь, но положительно утверждаю, что никогда в чембарских палестинах я не видал таких «буйных» хлебов, какие мне удалось видеть нынешним летом между Вержболовом и Кенигсбергом, и в особенности дальше, к Эльбингу. Это
было до такой степени неожиданно (мы все заранее зарядились мыслью, что у немца хоть шаром покати и что без нашего хлеба немец подохнет), что некто из ехавших рискнул даже заметить...
И еще
говорят: в России не может
быть пролетариата, ибо у нас каждый бедняк
есть член общины и наделен участком земли.
— Ваше превосходительство! да вы бы на место съездили, осмотрелись бы, посоветовались бы, да и тово… В старину
говаривали: по нужде и закону премена бывает, а нынче то же изречение только в другой редакции выразить — смотришь, и выйдет: по нужде и чернозёму премена бывает?! И
будет у вас вместо плеши густорастущий лес!
— Ха-ха! ведь и меня наделили! Как же! заполучил-таки тысячки две чернозёмцу! Вот так потеха
была! Хотите? —
говорят. Ну, как, мол, не хотеть: с моим,
говорю, удовольствием! А! какова потеха! Да, батенька, только у нас такие дела могут даром проходить!Да-с, только у нас-с. Общественного мнения нет, печать безмолвствует — валяй по всем по трем! Ха-ха!
— Ну вот! — воскликнул он горестно, — не
говорил ли я вам! Где это видано! где допустили бы такое расхищение! давно ли такая, можно сказать, непроходимость
была — и вдруг налицо одни пеньки!
— Гм… да… А ведь истинному патриоту не так подобает… Покойный граф Михаил Николаевич недаром
говаривал: путешествия в места не столь отдаленные не токмо не вредны, но даже не без пользы для молодых людей могут
быть допускаемы, ибо они формируют характеры, обогащают умы понятиями, а сверх того разжигают в сердцах благородный пламень любви к отечеству! Вот-с.
Где власть? где, спрашиваю вас, власть? Намеднись прихожу за справкой в департамент Расхищений и Раздач 34 —
был уж второй час — спрашиваю: начальник отделения такой-то здесь? — Они,
говорят, в три часа приходят. — А столоначальник здесь? — И они,
говорят, раньше как через час не придут. — Кто же, спрашиваю, у вас дела-то делает? — Так, поверите ли, даже сторожа смеются!
— Вот вы бы все это напечатали, — сказал он не то иронически, не то серьезно, — в том самом виде, как мы сейчас
говорили… Вероятно, со стороны начальства препятствий не
будет?
Мальчик в штанах (испуганно).Позвольте, однако ж, русский мальчик! Допустим, что я
говорю скучно, но неужели это такое преступление, чтоб за него справедливо
было лишить человека жизни?
Мальчик без штанов. «Справедливо»! Эк куда хватил! Нужно, тебе
говорят; нужно, потому что такое правило
есть.
О, русский мальчик! может
быть, я скучноговорю, но лучше пусть
буду я
говорить скучно, нежели вести веселый разговор и в то же время чувствовать, что нахожусь под следствием и судом!
Мальчик без штанов. Нескладно что-то ты
говоришь, немчура. Лучше, чем похабничать-то, ты мне вот что скажи: правда ли, что у вашего царя такие губернии
есть, в которых яблоки и вишенье по дорогам растут и прохожие не рвут их?
Мальчик без штанов.
Говорю тебе, надоело и нам. С души прет, когда-нибудь перестать надо. Только как с этим
быть? Коли ему сдачи дать, так тебя же засудят, а ему, ругателю, ничего. Вот один парень у нас и выдумал: в вечерни его отпороли, а он в ночь — удавился!
Мальчик в штанах (с участием).Не
говорите этого, друг мой! Иногда мы и очень хорошо понимаем, что с нами поступают низко и бесчеловечно, но бываем вынуждены безмолвно склонять голову под ударами судьбы. Наш школьный учитель
говорит, что это — наследие прошлого. По моему мнению, тут один выход: чтоб начальники сами сделались настолько развитыми, чтоб устыдиться и сказать друг другу: отныне пусть постигнет кара закона того из нас, кто опозорит себя употреблением скверных слов! И тогда, конечно,
будет лучше.
Мальчик без штанов. Ты про Колупаева, что ли,
говоришь? Ну, это, брат… об этом мы еще
поговорим… Надоел он нам, го-спо-дин Ко-лу-па-ев!
Мальчик без штанов. Ахай, немец! а я тебе
говорю, что это-то именно и
есть… занятное!
Поэтому нет ничего мудреного, что, возвратясь из дневной экскурсии по окрестностям, он
говорит самому себе: вот я и по деревням шлялся, и с мужичками разговаривал, и пиво в кабачке с ними
пил — и ничего, сошло-таки с рук! а попробуй-ка я таким образом у нас в деревне, без предписания начальства, явиться — сейчас руки к лопаткам и марш к становому… ах, подлость какая!
Я
говорю о среднем культурном русском человеке, о литераторе, адвокате, чиновнике, художнике, купце, то
есть о людях, которых прямо или косвенно уже коснулся луч мысли, которые до известной степени свыклись с идеей о труде и которые три четверти года живут под напоминанием о местах не столь отдаленных.
Я не
говорю, чтоб отношения русского культурного человека к мужику, в том виде, в каком они выработались после крестьянской реформы, представляли нечто идеальное, равно как не утверждаю и того, чтоб благодеяния, развиваемые русской культурой,
были особенно ценны; но я не могу согласиться с одним: что приурочиваемое каким-то образом к обычаям культурного человека свойство пользоваться трудом мужика, не пытаясь обсчитать его, должно предполагаться равносильным ниспровержению основ.
Конечно, «мальчик в штанах»
был отчасти прав,
говоря: «вам, русским, все надоело: и сквернословие, и Колупаев, и тумаки, да ведь до этого никому дела нет?», но сдается мне, что и «мальчик без штанов» не
был далек от истины, настойчиво повторяя: надоело, надоело, надоело…
Разумеется, это
было с моей стороны только беллетристическое предположение, которое тотчас же и рассеялось, потому что юноша
говорил на чистейшем немецком диалекте и, очевидно, принадлежал к коренной немецкой семье, которая с нами же и обедала.
Там, где эти свойства отсутствуют, где чувство собственного достоинства заменяется оскорбительным и в сущности довольно глупым самомнением, где шовинизм является обнаженным, без всякой примеси энтузиазма, где не горят сердца ни любовью, ни ненавистью, а воспламеняются только подозрительностью к соседу, где нет ни истинной приветливости, ни искренней веселости, а
есть только желание похвастаться и расчет на тринкгельд, [чаевые] — там,
говорю я, не может
быть и большого хода свободе.
Статуя должна
быть проста и ясна, как сама правда, и, как правда же, должна предстоять перед всеми в безразличии своей наготы, никому не обещая воздаяния и всем
говоря: вот я какая!
— Верно
говорю: не
будет толку!
— А я вам докладываю: всегда эти"увенчания"
были, и всегда они будут-с. Еще когда устав о кантонистах
был сочинен 24, так уж тогда покойный граф Алексей Андреич мне
говорил: Удав! поздравь меня! ибо сим уставом увенчивается здание, которое я, в течение многих лет, на песце созидал!
Мы в этом отношении поставлены несомненно выгоднее. Мы рождаемся с загадкой в сердцах и потом всю жизнь лелеем ее на собственных боках. А кроме того, мы отлично знаем, что никаких поступков не
будет. Но на этом наши преимущества и кончаются, ибо дальнейшие наши отношения к загадке заключаются совсем не в разъяснении ее, а только в известных приспособлениях. Или,
говоря другими словами, мы стараемся так приспособиться, чтоб жить без шкур, но как бы с оными.
Откровенно
говоря, я думаю, что слова эти даже не представляют для западного человека интереса новизны. Несомненно, что и он в свое время прошел сквозь все эти"слова", но только позабылих. И «неотносящиеся дела» у него
были, и «тоска»
была, и Тяпкин-Ляпкин, в качестве козла отпущения,
был, и многое другое, чем мы мним его удивить. Все
было, но все позабылось, сделалось ненужным…
Вот, Юнгфрау,
говорил я, кабы ты
была в Уфимской губернии, и тебя бы причислили к лику башкирских земель.
— Послужил — и
будет! —
говорил неизвестный голос, — и заметь, я ни о чем никогда не просил, ничего не, ждал… кроме спасиба! Простого, русского спасиба… кажется, немного! И вот… Но нет, довольно, довольно, довольно!
Граф (на минуту задумывается, как бы соображая).Что вам сказать на это?
Есть данные, которые заставляют думать, что да,
есть и другие данные, которые прямо
говорят: нет.
— В пререканиях власть почерпала не слабость, а силу-с; обыватели же надежды мерцание в них видели. Граф Михаил Николаевич — уж на что суров
был! — но и тот,
будучи на одре смерти и собрав сподвижников,
говорил: отстаивайте пререкания, друзья! ибо в них — наш пантеон!
Я не утверждаю, конечно, чтоб все это, вместе взятое, представляло настоящие гарантии; я
говорю только, что
было мерцание надежд.
Тем не менее для меня не лишено, важности то обстоятельство, что в течение почти тридцатипятилетней литературной деятельности я ни разу не сидел в кутузке.
Говорят, будто в древности такие случаи бывали, но в позднейшие времена
было многое, даже, можно сказать, все
было, а кутузки не
было. Как хотите, а нельзя не
быть за это признательным. Но не придется ли познакомиться с кутузкой теперь, когда литературу ожидает покровительство судов? — вот в чем вопрос.
— Но пресса… вы понимаете?.. вы
говорите, что это сила… прекрасно!.. но сила… и притом… Откуда, спрашиваю вас, зло?.. Но положим, однако ж… допустим, что это сила… пусть
будет по-вашему… Но это сила… О! го-го-го!
— И вы
будете всегда
говорить мне правду? одну только правду?
— Вы
говорите:
будут любить?.. за что?
Теперь, когда уровень требований значительно понизился, мы
говорим: «Нам хоть бы Гизо — и то слава богу!», но тогда и Луи-Филипп, и Гизо, и Дюшатель, и Тьер — все это
были как бы личные враги (право, даже более опасные, нежели Л. В. Дубельт), успех которых огорчал, неуспех — радовал.
Все это очень обязательно объяснил мне один из gardiens de la paix, к которому я обратился с вопросом по этому предмету:"Поживете,
говорит, у нас, может
быть, и вы привыкнете".
Как малый не промах, я сейчас же рассчитал, как это
будет отлично, если я
поговорю с Лабуло по душе. Уж и теперь в нем заблуждений только чуть-чуть осталось, а ежели хорошенько пугнуть его, призвав на помощь sagesse des nations, так и совсем, пожалуй, на путь истинный удастся обратить. Сначала его, а потом и до Гамбетты доберемся 30 — эка важность! А Мак-Магон и без того готов…
— Очень рад, что вы пришли к таковому здравому заключению. Но слушайте, что
будет дальше. У нас, в России, если вы лично ничего не сделали, то вам
говорят: живи припеваючи! у вас же, во Франции, за то же самое вы неожиданно, в числе прочих, попадаете на каторгу! Понимаете ли вы теперь, как глубоко различны понятия, выражаемые этими двумя словами, и в какой степени наше отечество ушло вперед… Ах, ЛабулИ, ЛабулИ!
— А я об чем же
говорю! Я
говорю: нужда заставит и калачи
есть… 33
— Итак, продолжаю. Очень часто мы, русские, позволяем себе
говорить… ну, самые, так сказать, непозволительные вещи! Такие вещи, что ни в каком благоустроенном государстве стерпеть невозможно. Ну, разумеется, подлавливают нас, подстерегают — и никак ни изловить, ни подстеречь не могут! А отчего? — оттого, господин сенатор, что нужда заставила нас калачи
есть!
Скудоумна
была уже сама по себе мысль
говорить три часа о деле, которое в таком только случае имело шансы на выигрыш, если б явилась ораторская сила, которая сразу сорвала бы палату и в общем взрыве энтузиазма потопила бы колебания робких людей.
Оттого-то и весело в Париже, что все там
есть и все можно видеть, обо всем
говорить и даже поврать.
Покуда
был у него правителем канцелярии Пантелей Душегубцев, то он без всякой нужды вверенный ему град спалил, а сам, стоя на вышине и любуясь пожаром,
говорил: пускай за мое злочестие пострадают!
Сделать одну великую, две средних и одну малую революцию, и за всем тем не
быть обеспеченным от обязанности кричать (или,
говоря официальным языком, pousser des cris d'allegresse: vive Henri Cinq! [испускать ликующие крики: да здравствует Генрих Пятый!] как хотите, а это хоть кого заставит биться лбом об стену.
Я возвратился в Париж осенью прошлого года. Я ехал туда с гордым чувством: республика укрепилась,
говорил я себе, стало
быть, законное правительство восторжествовало. Но при самом въезде меня возмутило одно обстоятельство. Париж… вонял!! 39 Еще летом в Эмсе, когда мне случалось заметить, что около кургауза пахнет не совсем благополучно, мне
говорили: это еще что! вот в Мариенбаде или в Париже, ну, там действительно…
Да и не в одной Москве, а и везде в России, везде, где жил человек, — везде пахло. Потому что везде
было изобилие, и всякий понимал, что изобилия стыдиться нечего. Еще очень недавно, в Пензе, хозяйственные купцы не очищали ретирад, а содержали для этой цели на дворах свиней. А в Петербурге этих свиней
ели под рубрикой"хлебной тамбовской ветчины". И
говорили: у нас в России трихин в ветчине не может
быть, потому что наша свинья хлебная.
И хотя на другой день в газетах
было объявлено, что эти завтраки не имели политического характера, но буржуа только хитро подмигивает, читая эти толкования, и, потирая руки,
говорит: «Вот увидите, что через год у нас
будут рябчики!
будут!» И затем, в тайне сердца своего, присовокупляет: «И, может
быть, благодаря усердию республиканской дипломатии возвратятся под сень трехцветного знамени и страсбургские пироги».