Неточные совпадения
В заключение настоящего введения, еще
одно слово. Выражение «бонапартисты», с которым читателю не раз придется встретиться в предлежащих эскизах, отнюдь не следует понимать буквально. Под «бонапартистом» я разумею вообще всякого, кто смешивает выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство» и даже отдает предпочтение последнему перед первым. Таких людей во
всех странах множество, а у нас до того довольно, что хоть лопатами огребай.
В
одно прекрасное утро, часов около одиннадцати,
всех нас, «отпущенных по пачпорту», в Вержболове обыскали и, по сделании надлежащих отметок, переправили, как в старину певалось, «в гости к братьям пруссакам».
Почему на берегах Вороны говорили
одно, а на берегах Прегеля другое — это я решить не берусь, но положительно утверждаю, что никогда в чембарских палестинах я не видал таких «буйных» хлебов, какие мне удалось видеть нынешним летом между Вержболовом и Кенигсбергом, и в особенности дальше, к Эльбингу. Это было до такой степени неожиданно (мы
все заранее зарядились мыслью, что у немца хоть шаром покати и что без нашего хлеба немец подохнет), что некто из ехавших рискнул даже заметить...
Один говорит, что слишком мало свобод дают, другой, что слишком много;
один ропщет на то, что власть бездействует, другой — на то, что власть чересчур достаточно действует;
одни находят, что глупость нас одолела, другие — что слишком мы умны стали; третьи, наконец, участвуют во
всех пакостях и, хохоча, приговаривают: ну где такое безобразие видано?!
Как я уже сказал выше, мне пришлось поместиться в
одном спальном отделении с бесшабашными советниками. Натурально, мы некоторое время дичились друг друга. Старики вполголоса переговаривались между собой и, тихо воркуя, сквернословили. Оба были недовольны, оба ссылались на графа Михаила Николаевича и на графа Алексея Андреича, оба сетовали не то на произвол власти, не то на умаление ее — не поймешь, на что именно. Но что меня
всего больше огорчило — оба искали спасения… в конституции!!
— Не прогневаться! — цыркнул было Дыба, но опять спохватился и продолжал: — Позвольте, однако ж! если бы мы
одни на
всем земном шаре жили, конечно, тогда
все равно… Но ведь нам и без того в Европу стыдно нос показать… надо же принять это в расчет… Неловко.
Было время, когда и в нашем прекрасном отечестве
все жители состояли как бы под следствием и судом, когда воздух был насыщен сквернословием и когда всюду, где бы ни показался обыватель, навстречу ему несся
один неумолимый окрик: куда лезешь? не твое дело!
В настоящее время от
всех этих симпатичных качеств осталось за Берлином
одно, наименее симпатичное: головная боль, которая и доныне свинцовой тучей продолжает царить над городом.
Пензы, Тулы, Курски —
все слопают, и тульская дамочка, которая визжала при
одной мысли ремонтировать свой туалет в Берлине, охотно износит самого несомненного Герсона за самого несомненного Борта, если этот Герсон будет предложен ей в магазине дамского портного Страхова… в кредит.
Одним словом, вопрос, для чего нужен Берлин? — оказывается вовсе нестоль праздным, как это может представиться с первого взгляда. Да и ответ на него не особенно затруднителен, так как
вся суть современного Берлина,
все мировое значение его сосредоточены в настоящую минуту в здании, возвышающемся в виду Королевской площади и носящем название: Главный штаб…
И
все они переходят от гостиницы к гостинице, от
одного въезжего дома к другому, отыскивая конуру… самую простую конуру!
Всякий народ тут: чиновные и нечиновные, больные и здоровые, канальи и честные люди, бонапартисты и простые, застенчивые люди, которые никак не могут прийти в себя от изумления, какое горькое волшебство привело их в соприкосновение со
всем этим людом, которого они не искали и незнание которого составляло
одну из счастливейших привилегий их существования.
С своей стороны, отнюдь не оправдывая нескромности табльдотного Рюи-Блаза 15 и даже не имея ничего против того, чтоб назвать ее клеветою, я позволяю себе, однако ж,
один вопрос: почему ни
один кельнер не назовет ни eine englische, ни eine deutche, ни eine franzosische Dame, [ни английскую, ни немецкую, ни французскую даму] а непременно из
всех национальностей выберет русскую?
Оркестр гремит; бонапартистки, переменивши туалет, скользят между столами; около
одной, очень красивой и роскошно одетой, собралось целое стадо habitues [завсегдатаев] и далеко, под сводом платанов, несется беззаветный хохот этой привилегированной группы, которая, по
всей линии променад, прижилась как у себя дома.
— И мыслей нынче нет — это его превосходительство верно заметил: нет нынче мыслей-с! —
все больше и больше горячился Удав. — В наше время настоящиемысли бывали, такие мысли, которые и обстановку имели, и излагаемы быть могли. А нынче — экспромты пошли-с. Ни обстановки, ни изложения —
одна середка. Откуда что взялось? держи! лови!
Словом сказать, до того дело дошло, что даже если повиноваться вздумаешь, так и тут на искушенье наскочишь: по сущей ли совести повинуешься или так, ради соблюдения
одной формальности?"Проникни!","рассмотри!","обсуди!" — так и ползут со
всех сторон шепоты.
А граф ТвэрдоонтС между тем гарцевал и
все твердил
одно и то же слово: смерч, смерч, смерч!
Одним словом, проделать
все, что истинно русское подневольное вероломство повелевает.
Кстати о Пушкине. Я недавно с
одним его родственником познакомился… Представьте себе! изо
всего Пушкина знает только стих: «Мне вручила талисман»…14 Это… родственник!! А впрочем, довольно об этом; приступим к нашему делу. Прошу предлагать вопросы.
Граф. Не вполне так, но в значительной мере — да. Бывают, конечно, примеры, когда даже экзекуция оказывается недостаточною; но в большинстве случаев — я твердо в этом убежден — довольно
одного хорошо выполненного окрика, и дело в шляпе. Вот почему, когда я был при делах, то всегда повторял господам исправникам: от вас зависит —
все,вам дано —
все,и потому вы должны будете ответить — за
все!
Граф (хвастаясь).В моей служебной практике был замечательный в этом роде случай. Когда повсюду заговорили о неизобилии и о необходимости заменить оное изобилием, — грешный человек, соблазнился и я! Думаю: надобно что-нибудь сделать и мне. Сажусь, пишу, предписываю: чтоб везде было изобилие! И что ж! от
одного этого неосторожного слова неизобилие, до тех пор тлевшее под пеплом и даже казавшееся изобилием, — вдруг так и поползло изо
всех щелей! И такой вдруг сделался голод, такой голод…
Граф (восторженно).И в довершение
всего, представьте себе: желая
все знать — я ничего не знал; желая
все видеть и слышать — я ничего не видал и не слыхал.
Одно время я просто боялся, что сойду с ума!
Те два члена, которые на первых порах погорячились и упорно остались
один при арбузе, другой — при свином хрящике, давно уж махнули на
все рукой.
Всю жизнь видеть перед собой"раба лукавого"19,
все интересы сосредоточить на нем
одном и об нем
одном не уставаючи вопиять и к царю земному, и к царю небесному — сколь крепка должна быть в человеке вера, чтоб эту пытку вынести!
Думалось, что на меня
все смотрят с каким-то напряженным любопытством, словно у
всех — даже у кельнеров —
одна мысль в голове: освободят его или окончательно упекут?
Одно только смущало: ни в
одной газете не упоминалось ни о том, какого рода процедура будет сопровождать предание суду, ни о том, будет ли это суд, свойственный
всем русским гражданам, или какой-нибудь экстраординарный, свойственный
одной литературе, ни о том, наконец, какого рода скорпионами будет этот суд вооружен.
— Такую трагедию, чтоб
все сердца… ну, буквально, чтоб
все сердца истерзались от жалости и негодования… Подлецы, льстецы, предатели — чтоб
все тут было!
Одним словом, чтоб зритель сказал себе: понеже он был окружен льстецами, подлецами и предателями, того ради он ничего полезного и не мог совершить!
Вся эта сцена продолжалась только
одно мгновение. В это мгновение Подхалимов успел назвать меня по фамилии, успел расцеловать меня, обругать своего редактора, рассказать анекдот про Гамбетту, сообщить, что Виктор Гюго — скупердяй, а Луи Блан — старая баба, что он у
всех был, мед-пиво пил…
Судьбы министра Бароша интересовали не в пример больше, нежели судьбы министра Клейнмихеля; судьбы парижского префекта МопЮ — больше, нежели судьбы московского обер-полициймейстера Цынского, имя которого нам было известно только из ходившего по рукам куплета о брандмайоре Тарновском [Вот этот куплет: Этими немногими строками, по-видимому, исчерпывались
все «отличные заслуги» и Тарновского и Цынского:
один представил (может быть, при рапорте), другой — получил.
Все это очень обязательно объяснил мне
один из gardiens de la paix, к которому я обратился с вопросом по этому предмету:"Поживете, говорит, у нас, может быть, и вы привыкнете".
И — ничего; сошло с руки мне и им. Не дальше как на днях встречаю уже здесь, на Невском,
одного из парижских тайных советников и, разумеется, прежде
всего интересуюсь...
Я останавливался в небольшом отеле, в пяти этажах которого считалось 25 комнат, и на
весь отель прислуживал только
один гарсон.
— А вот я и еще
одну проруху за вами заметил. Давеча, как мы в вагоне ехали,
все вы, французы, об конституции поминали… А по-моему, это пустое дело.
— А вы, французы, — зудите. Заладите
одно, да и твердите на
всех перекрестках. Разве это приятно? Возьмем хоть бы Мак-Магона, — разве ему приятно, что вы ему через час по ложке конституцией в нос тычете? Ангел — и тот сбесится!
Разумеется, до моего мнения никому во Франции нет дела; но ежели бы, паче чаяния, меня спросили, то я сказал бы следующее. С
одной стороны, простота заключает в себе очень серьезную угрозу, но, с другой стороны, она же может представлять и известные гарантии. А за
всем тем не представлялось бы для казны ущерба, если б и совсем ее не было.
Сделать
одну великую, две средних и
одну малую революцию, и за
всем тем не быть обеспеченным от обязанности кричать (или, говоря официальным языком, pousser des cris d'allegresse: vive Henri Cinq! [испускать ликующие крики: да здравствует Генрих Пятый!] как хотите, а это хоть кого заставит биться лбом об стену.
И
все это идет рядом и выливается из
одного и того же до краев переполненного источника.
Нет, лучше уже держаться около буржуа. Ведь он еще во времена откупов считался бюджетным столпом, а теперь, с размножением Колупаевых и Разуваевых, пожалуй, на нем
одном только и покоятся
все надежды и упования.
В довершение
всего, в Париже отовсюду стекается такая масса всякого рода провизии, что, кажется, если б у буржуа, вместо
одной, было две утробы, то и тут он
всего бы не уместил.
Знает ли он, что вот этот самый обрывок сосиски, который как-то совсем неожиданно вынырнул из-под груды загадочных мясных фигурок, был вчера ночью обгрызен в Maison d'Or [«Золотом доме» (ночной ресторан)] генерал-майором Отчаянным в сообществе с la fille Kaoulla? знает ли он, что в это самое время Юханцев, по сочувствию, стонал в Красноярске, а члены взаимного поземельного кредита восклицали: «Так вот она та пропасть, которая поглотила наши денежки!» Знает ли он, что вот этой самой рыбьей костью (на ней осталось чуть-чуть мясца) русский концессионер Губошлепов ковырял у себя в зубах, тщетно ожидая в кафе Риш ту же самую Кауллу и мысленно ропща: сколько тыщ уж эта шельма из меня вымотала, а
все только
одни разговоры разговаривает!
— Не думайте, впрочем, Гамбетта, — продолжал Твэрдоонто, — чтоб я был суеверен… нимало! Но я говорю
одно: когда мы затеваем какое-нибудь мероприятие, то прежде
всего обязываемся понимать, против чего мы его направляем. Если б вы имели дело только с людьми цивилизованными — ну, тогда я понимаю… Ни вы, ни я… О, разумеется, для нас… Но народ, Гамбетта! вспомните, что такое народ! И что у него останется, если он не будет чувствовать даже этой узды?
Денных рубашек у него
всего три:
одна у прачки, другую он надевал вчера, третья лежит чистая в комоде.
Успех такого рода извергов —
одна из ужаснейших тайн истории; но раз эта тайна прокралась в мир,
все существующее, конкретное и отвлеченное, реальное и фантастическое, —
все покоряется гнету ее.
И вот, в результате — республика без республиканцев, с сытыми буржуа во главе, в тылу и во флангах; с скульптурно обнаженными женщинами, с порнографическою литературой, с изобилием провизии и bijoux и с бесчисленным множеством cabinets particuliers, в которых денно и нощно слагаются гимны адюльтеру. Конечно,
все это было заведено еще при бандите, но для чего понадобилось и держится доднесь? Держится упорно, несмотря на
одну великую, две средних и
одну малую революции.
— Вот-вот-вот. Был я, как вам известно, старшим учителем латинского языка в гимназии — и вдруг это наболело во мне…
Всё страсти да страсти видишь…
Один пропал, другой исчез… Начитался, знаете, Тацита, да и задал детям, для перевода с русского на латинский, период:"Время, нами переживаемое, столь бесполезно-жестоко, что потомки с трудом поверят существованию такой человеческой расы, которая могла оное переносить!"7
Я лично знал на своем веку
одного администратора, который в полюсы не верил и для которого поэтому
все города были равны.
— Нет, и не во мне
одном, а во
всех. Верьте или нет, а как взглянешь на него, как он по улице идет да глазами вскидывает… ах ты, ах!
И не
одному Старосмыслову, и
всем придется туда ехать,
всем с чистым сердцем предстать.
Этот город был свидетелем ваших младенческих игр; он любовался вами, когда вы, под руководством маститого вашего родителя, неопытным юношей робко вступили на поприще яичного производства, и потом с любовью следил, как в сердце вашем, всегда открытом для
всего доброго, постепенно созревали семена благочестия и любви к постройке колоколен и церквей (при этих словах Захар Иваныч и Матрена Ивановна набожно перекрестились, а
один из тайных советников потянулся к амфитриону и подставил ему свою голую и до скользкости выбритую щеку).
И ежели я сейчас сказал, что отечество производит
одних из нас в тайные советники, а другим обещает в перспективе звание коммерции советников, то сказал это в переносном смысле, имея в виду, что отечество
все эти операции производит не само собой (что было бы превышением власти), но при посредстве естественного своего органа, то есть начальства.