Неточные совпадения
Я вглядываюсь в говорящего и вижу,
что он лжет. Быть может, он и от природы
не может
не лгать, но в эту минуту
к его хвастовству, видимо, примешивается расчет,
что оно подействует на Бубновина. Последний, однако ж, поддается туго: он окончательно зажмурил глаза, даже слегка похрапывает.
Отчего дедушка Матвей Иваныч мог жуировать так,
что эта жуировка
не приводила его
к мизантропии, а я, его потомок,
не могу вкусить ни от какого плода без того, чтоб этот плод тотчас же
не показался мне пресным до отвращения?
Это было действительно сладкое сознание; но кончилось дело все-таки тем,
что дяденька же должен был всех приходивших
к нему с выражениями сочувствия угощать водкой и пирогом. Так он и умер с сладкою уверенностью,
что не обидел мухи и
что за это, именно за это, должен был выйти в отставку.
К сожалению, я
не могу сегодня представить его на ваш суд, потому
что недостает несколько штрихов.
Он перестает возделывать поля, становится непочтителен
к старшим, и в своем высокомерии возвышает заработную плату до таких размеров,
что и предпринимателю ничего больше
не остается, как оставить свои плодотворные прожекты и идти искать счастья ailleurs! [в другом месте!]
Проекту предпослано вступление, в котором автор объясняет,
что хотя он, со времени известного происшествия, живет в деревне
не у дел, но здоровье его настолько еще крепко,
что он и на другом поприще мог бы довольно многое «всеусерднейше и
не к стыду» совершить.
Все мы: поручики, ротмистры, подьячие, одним словом, все, причисляющие себя
к сонму представителей отечественной интеллигенции, — все мы были свидетелями этой „жизни“, все воспитывались в ее преданиях, и как бы мы ни открещивались от нее, но
не можем, ни под каким видом
не можем представить себе что-либо иное,
что не находилось бы в прямой и неразрывной связи с тем содержанием, которое выработано нашим прошедшим.
Сей, тоже по незнанию законов, принимает просьбу, но через две недели, посоветовавшись с своим письмоводителем, объявляет просителю,
что ныне уже порядки
не те, и направляет его
к мировому судье.
Что такое реформа? Реформа есть такое действие, которое человеческим страстям сообщает новый полет. А коль скоро страсти получили полет, то они летят — это ясно.
Не успев оставить гавань одной реформы, они уже видят открывающуюся вдали гавань другой реформы и стремятся
к ней. Вот здесь-то именно, то есть на этом-то пути стремления от одной реформы
к другой, и следует, по мысли кн. Мещерского, употреблять тот знак препинания, о котором идет речь. Возможно ли это?
Тем
не менее я должен сознаться,
что, при всей моей ненависти
к крепостному праву, сны у меня в то время были самые веселые.
Нет; я никогда
не принадлежал
к числу капиталистов, а тем менее откупщиков; никогда
не задавался мыслью о стяжаниях и присовокуплениях, а, напротив того, с таким постоянным легкомыслием относился
к вопросу"о производстве и накоплении богатств",
что в настоящее время буквально проедаю последнее свое выкупное свидетельство.
Не знаю, говорит,
что и подумать, коханый мой Петрусь (это она попольски его Петрусем называла), я же без тебя
не могу жить, а потому и выезжаю завтрашнего числа
к тебе".
— А я, напротив того, так понимаю,
что с моей стороны
к вам снисхождениев
не в пример больше было. И коли ежели из нас кто свинья, так скорее всего вы против меня свиньей себя показали!
Не лежит сердце
к этому вопросу — да и полно!"Ну, там как-нибудь", или:"Будем надеяться,
что дальнейшие успехи цивилизации" — вот фразы, которые обыкновенно произносят уста мои в подобных случаях, и хотя я очень хорошо понимаю,
что фразы эти ничего
не разъясняют, но, может быть, именно потому-то и говорю их,
что действительное разъяснение этого предмета только завело бы меня в безвыходный лабиринт.
— Я это дело так понимаю, — продолжал он, — вот как! Я сам, брат, два года взводом командовал — меня порывами-то
не удивишь! Бывало, подойдешь
к солдатику: ты
что, такой-сякой, рот-то разинул!.. Это сыну-то моему! А! хорош сюрприз!
Деды наши
не были скопидомы и
не тряслись над каждою копейкой, из
чего можно было бы заключить,
что они
не были способны
к самообложению из энтузиазма.
Допустим,
что когда мы формулируем подобные положения, то нами руководит самый чистый и искренний либерализм, но спрашивается:
не примешивается ли
к этому либерализму и известная доля легкомыслия? нет ли тут чего-то похожего на распущенность, на недостаток мужества, на совершенную неспособность взглянуть на вопрос с деятельной стороны?..
Есть убеждение,
что жизненные приобретения никогда
не достигаются иначе, как окольными путями. Поэтому благоразумные люди постоянно вопиют
к людям менее благоразумным: остерегитесь! подождите! придет время, когда и наш грош сделается двугривенным!
Но сторонники мысли о подкопах и задних мыслях идут еще далее и утверждают,
что тут дело идет
не об одних окольных путях, но и о сближениях. Отказ от привилегий, говорят они, знаменует величие души, а величие души, в свою очередь, способствует забвению старых распрей и счетов и приводит
к сближениям. И вот, дескать, когда мы сблизимся… Но,
к сожалению, и это
не более, как окольный путь, и притом до того уже окольный,
что можно ходить по нем до скончания веков, все только ходить, а никак
не приходить.
Я гнал от себя эту ужасную мысль, но в то же время чувствовал,
что сколько я ни размышляю, а ни
к каким положительным результатам все-таки прийти
не могу. И то невозможно, и другое немыслимо, а третье даже и совсем
не годится. А между тем факт существует!
Что же, наконец, такое?
Я уж
не раз порывался
к Прелестнову с тех пор, как приехал в Петербург, но меня удерживала свойственная всем провинциалам застенчивость перед печатным словом и его служителями. Нам и до сих пор еще кажется,
что в области печатного слова происходит что-то вроде священнодействия, и мы были бы до крайности огорчены, если бы узнали за достоверное,
что в настоящее время это дело упрощено до того,
что стоит только поплевать на перо, чтобы вышла прелюбопытнейшая передовая статья.
Молодец-лихач ни обо
что не зацепится, держит в руках вожжи бодро и самоуверенно, и примчит
к вожделенной цели так легко,
что вы и
не заметите.
"Но Гомер был в то же время и гражданин. Он
не скрывает своего сочувствия
к оскорбленному Менелаю,
что же касается до его патриотизма, то это вопрос настолько решенный,
что всякое сомнение в нем может возбудить лишь гомерический хохот".
Пора наконец убедиться,
что наше время —
не время широких задач и
что тот, кто, подобно автору почтенного рассуждения:"Русский романс: Чижик! чижик! где ты был? — перед судом здравой критики", сумел прийти
к разрешению своей скромной задачи — тот сделал гораздо более, нежели все совокупно взятые утописты-мечтатели, которые постановкой"широких"задач самонадеянно волнуют мир,
не удовлетворяя оного".
Составленная из элементов самых разнообразных и никаким правилам
не подчиненных, она представляет для пенкоснимательства арену тем более приличную,
что на оную, в большинстве случаев, являются люди, неискушенные в науках, но одушевляемые единственно жаждой как можно более собрать пенок и продать их по 1
к. за строчку".
Мы опасаемся, как бы
не назвать прекрасным то,
что для читателя совсем
не есть потребно, и непотребным то,
что для него всегда было прекрасно, и теперь оставалось бы таковым, если бы
не внезапность обстоятельств, изменившая все
к наилучшему (см. соч.
Не будем же придираться
к словам, но постараемся добропорядочным поведением доказать,
что мы одинаково созрели и для обязанностей, и для прав".
А мы-то сидим в провинции и думаем,
что это просто невинные люди, которые увидят забор — поют: забор! забор! увидят реку — поют: река! река! Как бы
не так — "забор"! Нет, это люди себе на уме; это люди, которые в совершенстве усвоили суворовскую тактику."Заманивай! заманивай!" — кричат они друг другу, и все бегут, все бегут куда глаза глядят, затылком
к опасности!
Прерванный на минуту разговор возобновился; но едва успел Менандр сообщить,
что ладзарони лежат целый день на солнце и питаются макаронами, как стали разносить чай, и гости разделились на группы. Я горел нетерпением улучить минуту, чтобы пристать
к одной из них и предложить на обсуждение волновавшие меня сомнения. Но это положительно
не удавалось мне, потому
что у каждой группы был свой вопрос, поглощавший все ее внимание.
—
Не только полагаю, но совершенно определительно утверждаю, — объяснял между тем Неуважай-Корыто, —
что Чуриль, а
не Чурилка, был
не кто иной, как швабский дворянин седьмого столетия. Я, батюшка, пол-Европы изъездил, покуда, наконец, в королевской мюнхенской библиотеке нашел рукопись, относящуюся
к седьмому столетию, под названием:"Похождения знаменитого и доблестного швабского дворянина Чуриля"… Ба! да это наш Чурилка! — сейчас же блеснула у меня мысль… И поверите ли, я целую ночь после этого был в бреду!
Но сейчас же вспомнил,
что оффенбаховская музыка
не к лицу такой серьезной птице, как дятел, и затянул из «Каменного Гостя...
На одно мгновение вопрос этот изумил меня; но Нескладин глядел на меня с такою ясною самоуверенностью,
что мне даже, на мысль
не пришло,
что эта самоуверенность есть
не что иное, как продукт известного рода выработки, которая дозволяет человеку барахтаться и городить вздор даже тогда, когда он чувствует себя окончательно уличенным и припертым
к стене.
Что это за люди? — спрашивал я себя: просто ли глупцы, давшие друг другу слово ни под каким видом
не сознаваться в этом? или это переодетые принцы, которым правила этикета
не позволяют ни улыбаться
не вовремя, ни поговорить по душе с человеком,
не посвященным в тайны пенкоснимательской абракадабры? или, наконец, это банда оффенбаховских разбойников, давшая клятву накидываться и скалить зубы на всех, кто
к ней
не принадлежит?
Но мы и
не обращаемся
к свистунам; мы с гомерическим хохотом встречаем нахальные выходки этих отпетых людей, а ежели
не клеймим их презрением, то только потому,
что слишком хорошо знаем литературные приличия.
Возьмитесь за любое литературное издание пенкоснимательного пошиба, и вы убедитесь, как трудно отнестись критически
к тому,
что никогда
не знало никакого идеала, никогда
не сознавало своих намерений.
Правда,
что тогда же был и Булгарин, но ведь и Булгарины бывают разные. Бывают"Булгарины злобствующие и инсинуирующие, но бывают и добродушные, в простоте сердца переливающие из пустого в порожнее на тему,
что все на свете коловратно и
что даже привоз свежих устриц
к Елисееву и Смурову ничего
не может изменить в этой истине. Кто же может утверждать наверное,
что современная русская литература
не кишит как злобствующими, так и простосердечными Бултариными?
По сцеплению идей, зашел разговор о губернаторстве, о том,
что нынче от губернаторов все отошло и
что, следовательно, им нужно только иметь такт. Прокоп стал было утверждать,
что и совсем их
не нужно, но потом сам убедился,
что, во-первых, некому будет взыскивать недоимки, а во-вторых,
что без хозяина, во всяком случае, как-то неловко. От губернаторства разговор опять возвратился
к покойному и
к славнейшему подвигу его жизни:
к переходу через Валдайские горы.
— Ответивши таким манером смотрителю, покойный улыбнулся этак и говорит солдатикам:"А
что, ребята,
к пяти часам будем в Рахине?"Ну, разумеется: ради стараться! Сейчас — барабаны! Песенники вперед! на приступ! гора
к черту! — и
к пяти часам у нас уж кипел горячий бой под Рахиным!
К шести часам гидра была при последнем издыхании, а в девять полковник уж был в Яжелбицах и говорил мне: ну, теперь я надеюсь,
что и ты
не скажешь,
что я ухи
не заслужил? И скушал разом целых три тарелки!
— Ничего
не найдется. О том,
что ли, толковать,
что все мы под богом ходим, так оно уж и надоело маленько. А об другом —
не об
чем. Кончится тем,
что посидим часок да и уйдем
к Палкину, либо в Малоярославский трактир. Нет уж, брат, от судьбы
не уйдешь! Выспимся, да и на острова!
Увы! Я должен был согласиться,
что план Прокопа все-таки был самый подходящий. О
чем толковать, когда никаких своих дел нет? А если
не о
чем толковать, то, значит, и дома сидеть незачем. Надо бежать
к Палкину, или на Минерашки, или в Шато-де-Флер, одним словом, куда глаза глядят и где есть возможность забыть,
что есть где-то какие-то дела, которых у меня нет. Прибежишь — никак
не можешь разделаться с вопросом: зачем прибежал? Убежишь — опять-таки
не разделаешься с вопросом: зачем убежал? И все-то так.
Господи! как же обрадовались мы этому звонку! с каким импетом рванулись в залу театра! и как рванулись вместе с нами все эти бесприютные, чающие движения воды, которые ни
к чему в жизни
не могли приладиться, кроме бряцания, кокоток и шампанского!
— Да, душа моя. Я решился принять. Ce n'est pas le bout du monde, j'en conviens, mais en attendant, c'est assez joli… [Это
не бог весть
что, согласен, но в ожидании лучшего это недурно…] Я на тебя надеюсь! Ты будешь содействовать мне! C'est convenu! [По рукам!] Впрочем, отсюда мы отправляемся ужинать
к Донону, и, разумеется, ты с нами!
Но несмотря на то,
что этот вопрос представлялся мне чуть
не в сотый раз, я все-таки и
к Донону поехал, и с кокотками ужинал, и даже увлек за собой Прокопа, предварительно представив его Нагибину как одного из представителей нашего образованного сословия.
Нагибин принял Прокопа с тою дружескою любезностью, которою отличаются вообще помпадуры новейшего закала, а во время нашего переезда
к Донону (мы ехали в четвероместной коляске) был даже очарователен. Он
не переставал делать Прокопу вопросы, явно свидетельствовавшие,
что он очень серьезно смотрит на предстоящую ему задачу.
Не сладив с расчетами, я обратился
к будущему и должен был сознаться,
что отныне нигде: ни в рязанско-тамбовско-саратовском клубе, ни даже в Проплеванной — нигде
не избежать мне ни Минерашек, ни Донона, ни Шато-де-Флера.
— Ну… а вы, Берсенев! — обратился я
к Берсеневу, заметив,
что оборот, который принял наш разговор,
не нравится Кирсанову.
На другой день мы все, кроме Марка Волохова, собрались в Казанский собор. Причем я
не без удивления заметил,
что Левассер очень отчетливо положил три земных поклона и приложился
к иконе.
Второе заседание началось с объявления Кеттле,
что он пятьдесят лет занимается статистикой и нигде
не встречал такого горячего сочувствия
к этой науке, как в России."Поэтому, — присовокупил он любезно, — я просто прихожу
к заключению,
что Россия есть настоящее месторождение статистики…"
Никогда я
не едал таких роскошных подовых пирогов, кик в этот достопамятный день. Они были с говядиной, с яйцами и еще с какой-то дрянью, в которой, впрочем, и заключалась вся суть. Румяные, пухлые, они таяли во рту и совершенно незаметно проходили в желудок. Фарр съел разом два пирога, а третий завернул в бумажку, сказав,
что отошлет с попутчиком в Лондон
к жене.
— Сознайтесь, господин Фарр,
что вы согрешили немножко! — приветствовал он английского делегата с бокалом в руках, — потому
что ведь ежели Англия, благодаря инсулярному положению, имеет многие инсулярные добродетели, так ведь и инсулярных пороков у ней
не мало! Жадность-то ваша
к деньгам в пословицу ведь вошла! А? так,
что ли? Господа! выпьем за здоровье нашего сотоварища, почтеннейшего делегата Англии!