Неточные совпадения
Без них нельзя обойтись, потому что они дают одним — прекраснейшие должности
с прекраснейшим содержанием;
другим, не нуждающимся в содержаниях, прекраснейшие общественные положения.
Затем еще шесть бутылок, еще шесть бутылок и еще… Я вновь возвращаюсь домой в пять часов ночи, но на сей раз уже
с меньшею гордостью сознаю, что хотя и не
с пяти часов пополудни, но все-таки
другой день сряду ложусь в постель усталый и
с отягченной винными парами головой.
Что может быть глупее, как сдернуть скатерть
с вполне сервированного стола, и, тем не менее, для человека, занимающегося подобными делами, это не просто глупость, а молодечество и даже, в некотором роде, рыцарский подвиг, в основе которого лежит убеждение:
другие мимо этого самого стола пробираются боком, а я подхожу и прямо сдергиваю
с него скатерть!
С другой стороны, мы не срываем скатертей
с сервированнььх столов, не услаждаемся потрясаниями доморощенных Палашек, потому что это слишком дорого стоит.
Или, быть может, есть у нас, кроме m-lle Филиппо и ее песенок, и
другие какие-нибудь интересы, как, например: ужин
с шампанским у Дюссо, устрицы
с шампанским у Елисеева и нумер в гостинице для отдохновения от пьяно проведенной ночи?
Понятно, что мы разочарованы и нигде не можем найти себе места. Мы не выработали ни новых интересов, ни новых способов жуировать жизнью, ни того, ни
другого. Старые интересы улетучились, а старые способы жуировать жизнью остались во всей неприкосновенности. Очевидно, что, при таком положении вещей, не помогут нам никакие кривляния, хотя бы они производились даже
с талантливостью m-lle Schneider.
— Теперь я
другую линию повел. Железнодорожную-то часть бросил. Я свое дело сделал, указал на Изюм — нельзя? — стало быть, куда хочешь, хоть к черту-дьяволу дороги веди — мое дело теперь сторона! А я нынче по административной части гусара запустил. Хочу в губернаторы.
С такими, скажу вам, людьми знакомство свел — отдай все, да и мало!
— Рад-с. Нам, консерваторам, не мешает как можно теснее стоять
друг около
друга. Мы страдали изолированностью — и это нас погубило. Наши противники сходились между собою, обменивались мыслями — и в этом обмене нашли свою силу. Воспользуемся же этою силой и мы. Я теперь принимаю всех, лишь бы эти все гармонировали
с моим образом мыслей; всех… vous concevez? [понимаете?] Я, впрочем, надеюсь, что вы консерватор?
Один принимает у себя
другого и думает: «
С каким бы я наслаждением вышвырнул тебя, курицына сына, за окно, кабы…», а
другой сидит и тоже думает: «
С каким бы я наслаждением плюнул тебе, гнусному пыжику, в лицо, кабы…» Представьте себе, что этого «кабы» не существует — какой обмен мыслей вдруг произошел бы между собеседниками!
— Mais oui! mais comment donc! un tout petit projet! Mais avec plaisir! [Да! конечно! совсем маленький проект!
С удовольствием!] — на скорую руку выговорил я, и вслед за тем употребил очень ловкий маневр, чтобы незаметным образом отделиться от этой группы и примкнуть к
другой.
— И прекрасно делаете,
друг мой! Надобно, непременно надобно, чтобы люди бодрые, сильные спасали общество от растлевающих людей! И каких там еще идей нужно, когда вокруг нас все,
с божьею помощью, цветет и благоухает! N'est-ce pas, mon jeune ami? [Не правда ли, мой юный
друг?]
Тайна этого обстоятельства опять-таки заключается в слишком страстном желании „жить“, в представлении, которое
с этим словом соединено, и в неимении
других средств удовлетворить этому представлению, кроме тех, которые завещаны нам преданием.
Такова была дедушкина мораль, и я,
с своей стороны, становясь на его точку зрения, нахожу эту мораль совершенно естественною. Нельзя жить так, как желал жить дедушка, иначе, как под условием полного исчезновения жизни в
других. Дедушка это чувствовал всем нутром своим, он знал и понимал, что если мир, по малой мере верст на десять кругом, перестанет быть пустыней, то он погиб. А мы?!
— Послушай, мой
друг, — говорю я ему на днях, — отчего это тебе так претит, что и
другой рядом
с тобой жить хочет?
Наши заатлантические
друзья давно уже сие поняли, и Токевиль справедливо говорит: „В Америке, — говорит он, — даже самый простой мужик и тот давно смеется над централизацией, называй ее никуда не годным продуктом гнилой цивилизации“. Но зачем ходить так далеко? Сказывают, даже Наполеон III нередко в последнее время о сем поговаривал в секретных беседах
с господином Пиетри.
С своей стороны, скажу более: не одну, а несколько точек всякий раз ставить не мешало бы. И не непременно после реформы, но и в
другое, свободное от реформ, время.
С искаженным от ужаса лицом он вскакивал
с одра своего, схватывал в руки кочергу и начинал мешать ею в холодной печке, а я между тем перевертывался на
другой бок и продолжал себе потихоньку грезить:"Добрый я! добрый!"
Поэтому, когда я встречаю на улице человека, который
с лучезарною улыбкой на лице объявляет мне, что в пошехонском земстве совершился новый отрадный факт: крестьянин Семен Никифоров, увлеченный артельными сыроварнями, приобрел две новые коровы! мне как-то невольно приходит на мысль: мой
друг! и Семен Никифоров, и артельные сыроварни — все это"осуществившиеся упования твоей юности"; а вот рассказал бы ты лучше, какие ты истории во сне видишь!
И таким образом мы жили в чаду самых разнообразных страхов.
С одной стороны — опасения, что детей наших переедят свиньи,
с другой — грустное предвидение относительно неломания шапок… Возможно ли же, чтобы при такой перспективе мы, беззащитные, так сказать, временно лишенные покровительства законов, могли иметь какие-нибудь
другие сны, кроме страшных!
По временам он обращается ко мне
с словами:"Ну, ну! не бойсь! бог не без милости!"Но я,
с свойственною умирающим проницательностью, слышу в его словах нечто совсем
другое.
— Чего финиссе! Вот выпить
с тобой — я готов, да и то чтоб бутылка за семью печатями была! А
других делов иметь не согласен! Потому, ты сейчас: либо конфект от Эйнема подаришь, либо пирогом
с начинкой угостишь! Уж это верно!
Ну-с, и в
другое время неприятно, знаете, этакую конфету получить, а у них, кроме того, еще бал на
другой день в подгородном имении на всю губернию назначен-с.
И что же-с! на
другой день идет это бал, кадрели, вальсы, все как следует, — вдруг входит Кузьма Тихоныч, подходит к хозяину и только, знаете, шепнул на ушко: алле!
Сколько раз они умоляли меня (разумеется, каждая
с глазу на глаз и по секрету от
другой) дозволить им"походить"за мной, а ежели не им, то вот хоть Фофочке или Лелечке.
Я вижу, что преступление, совершенное в минуту моей смерти, не должно остаться бесследным. Теперь уже идет дело о
другом, более тяжелом преступлении, и кто знает, быть может, невдолге этот самый Андрей… Не потребуется ли устранить и его, как свидетеля и участника совершенных злодеяний? А там Кузьму, Ивана, Петра? Душа моя
с негодованием отвращается от этого зрелища и спешит оставить кабинет Прокопа, чтобы направить полет свой в людскую.
Другая мысль, составлявшая неизбежное продолжение первой: вот сейчас… сейчас, сию минуту… вот! была до того мучительна, что Прокоп стремительно вскакивал
с постели и начинал бродить взад и вперед по спальной.
— Прекрасно-с! это прекрасно-с! Называл себя
другом! закрыл глаза! Скажите, какое важное преступление! — все еще бодрил себя Прокоп.
Конечно, быть может, на суде, когда наступит приличная обстоятельствам минута — я от всего сердца желаю, чтобы эта минута не наступила никогда! — я тоже буду вынужден квалифицировать известные действия известного «
друга» присвоенным им в законе именем; но теперь, когда мы говорим
с вами, как порядочный человек
с порядочным человеком, когда мы находимся в такой обстановке, в которой ничто не говорит о преступлении, когда, наконец, надежда на соглашение еще не покинула меня…
— Я решительно замечаю, — сказал он, — что мы не понимаем
друг друга. Я допускаю, конечно, что вы можете желать сбавки пяти… ну, десяти процентов
с рубля… Но предлагать вознаграждение до того ничтожное, и притом в такой странной форме…
— Да ты,
с маймистами-то пьянствуя, видно, не слыхал, что на свете делается! Сами себя, любезный
друг, обкладываем! Сами в петлю лезем! Солдатчину на детей своих накликаем! Новые налоги выдумываем! Нет, ты мне скажи — глупость-то какая!
— Однако, согласись, что нельзя же допускать такую неравномерность! ведь берут же деньги
с других! отдают же
других в солдаты!
— Кто? я-то не признаю? я, брат, даже очень хорошо понимаю, что
с самой этой эмансипации мы ничем
другим и не занимаемся, кроме как внезапными порывами чувств!
Начался разговор о сладостях беспечального жития, без крепостного права, но
с подоходными и поразрядными налогами,
с всесословною рекрутскою повинностью и т. д. Мало-помалу перспективы, которые при этом представились, до тоге развеселили нас, что мы долгое время стояли
друг против
друга и хохотали. Однако ж, постепенно, серьезное направление мыслей вновь одержало верх над смешливостью.
Они смотрели на вещи исключительно
с точки зрения их конкретности и никогда не примечали тех невидимых нитей, которые идут от одного предмета к
другому, взаимно уменьшают пропорции явлений и делают их солидарными.
Как хотите вы, чтобы мы высказывались ясно, когда,
с одной стороны, нам угрожает за это административная кара, а
с другой стороны, мы и сами вполне ясных представлений о вещах не имеем?!
Каким образом,
с одной стороны, не растерять подписчиков, а
с другой — не навлечь на себя кару закона? — в этом именно и заключается задача современного пенкоснимателя.
Читая эти вдохновенные речи, мы, провинциалы, задумываемся. Конечно, говорим мы себе, эти люди невинны, но вместе
с тем как они непреклонны! посмотрите, как они козыряют
друг друга! Как они способны замучить
друг друга по вопросу о выеденном яйце!
Да; это люди опасные, и нечего удивляться тому, что даже сами они убедились, что
с ними нужно держать ухо востро. Но сколько должно накопиться горечи, чтобы даже на людей, кричащих: тише! — взглянуть оком подозрительности?! чтобы даже в них усмотреть наклонности к каким-то темным замыслам, в них, которые до сих пор выказали одно лишь мастерство: мастерство впиваться
друг в
друга по поводу выеденного яйца!
Воздух был недвижим; деревья в соседнем саду словно застыли; на поверхности реки — ни малейшей зыби;
с другой стороны реки доносился смутный городской гомон и стук; здесь, на Выборгской, — царствовала тишина и благорастворение воздухов.
Собеседники стояли
с раскрытыми ртами, смотря на обличителя Чурилки, как будто ждали, что вот-вот придет новый Моисей и извлечет из этого кремня огонь. Но тут Неуважай-Корыто
с такою силой задолбил носом, что я понял, что мне нечего соваться
с моими сомнениями, и поспешил ретироваться к
другой группе.
В
другой группе ораторствовал Болиголова, маленький, юркенький человечек, который
с трудом мог устоять на месте и судорожно подергивался всем своим корпусом. Голос у него был тоненький, детский.
— Да; и он мне сказал прямо: любезный
друг! о том, чтобы устранить оба проекта, — не может быть и речи; но, вероятно,
с божьего помощью, мне удастся провести проект об упразднении, а"уничтожение"прокатить!
— Конечно. Но он прибавил к этому еще следующее: во всяком случае, мой
друг, я тогда только могу ручаться за успех, если пресса наша будет вести себя
с особенною сдержанностью. Слово"особенною"старик даже подчеркнул.
Тем не менее я сделал попытку сблизиться
с этим человеком. Заметив, что Неуважай-Корыто и Болиголова отделились от публики в угол, я направил в их сторону шаги свои. Я застал их именно в ту минуту, когда они взаимно слагали
друг другу славословия.
Что это за люди? — спрашивал я себя: просто ли глупцы, давшие
друг другу слово ни под каким видом не сознаваться в этом? или это переодетые принцы, которым правила этикета не позволяют ни улыбаться не вовремя, ни поговорить по душе
с человеком, не посвященным в тайны пенкоснимательской абракадабры? или, наконец, это банда оффенбаховских разбойников, давшая клятву накидываться и скалить зубы на всех, кто к ней не принадлежит?
Но,
с другой стороны, если взглянуть на дело пристальнее, то окажется, что привычка платить налоги, по самому свойству своему, никогда не укореняется настолько, чтобы нельзя было отстать от нее.
Я не говорю, чтоб полезно и желательно было всецело воскресить сороковые года
с их исключительным служением всякого рода абстрактностям, но не те или
другие абстрактности дороги мне, а темперамент и направление литературы того времени.
Но надежде на восстановляющий сон не суждено было осуществиться
с желаемою скоростью. Прокоп имеет глупую привычку слоняться по комнате, садиться на кровать к своему товарищу, разговаривать и вообще ахать и охать, прежде нежели заснет. Так было и теперь. Похороны генерала, очевидно, настроили Прокопа на минорный тон, и он начал мне сообщать новость за новостью, одна печальнее
другой.
И Нагибин так свирепо погрозил кому-то в воздухе, что в воображении моем вдруг совершенно отчетливо нарисовалась целая картина: почтовая дорога
с березовой аллеей, бегущей по сторонам, тройка, увлекающая двоих пассажиров (одного — везущего,
другого — везомого) в безвестную даль, и наконец тихое пристанище, в виде уединенного городка, в котором нет ни настоящего приюта, ни настоящей еды, а есть сырость, угар, слякоть и вонь…
Вы усаживаетесь на
другой стул, и любезный хозяин предлагает вам чаю. Не подозревая коварства, вы глотаете из стоящего пред вами стакана — о ужас! — это не чай, а помои! А хозяин
с тою же любезностью утешает вас...