Неточные совпадения
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая, что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец, есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете, человек военный, долго не думаю: кушак да шапку или, как
сказал мудрец, omnia me cum me… [Все свое ношу с
собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да все равно! слава богу, теперь уж недалечко и до места.
Напротив того, он охотно позволит
себе, выходя с карты, выразиться: «Не с чего, так с бубен», или же, в затруднительных случаях, крякнуть и
сказать: «Тэ-э-кс».
— Ты
сказал: становым — хорошо! Следовательно, и действуй таким манером, чтоб быть тебе становым. А если, брат, будешь становым, возьми меня к
себе в письмоводители! Мне, брат, что мне хлеба кусок да место на печке! я брат, спартанец! одно слово, в шкапу три месяца выжил!
Однажды даже, когда подавали Василью Николаичу блюдо жареной индейки, он
сказал очень громко лакею: «Э, брат, да у вас нынче индейка-то, кажется, кормленая!» — и вслед за тем чуть ли не половину ее стащил к
себе на тарелку.
— Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, — как же вы не понимаете? Ну, вы представьте
себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так
сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я из одной комиссии и пишу, теперича, к
себе, в другую комиссию, что надо вот Василию Николаичу дом починить, а из этой-то комиссии пишу опять к
себе в другую комиссию, что, врешь, дома чинить не нужно, потому что он в своем виде… понимаете?
—
Скажу, примерно, хошь про
себя, — продолжал Пименыч, не отвечая писарю, — конечно, меня господь разумением выспренним не одарил, потому как я солдат и, стало быть, даров прозорливства взять мне неоткуда, однако истину от неправды и я различить могу… И это именно так, что бывают на свете такие угодные богу праведники и праведницы, которые единым простым своим сердцем непроницаемые тайны проницаемыми соделывают, и в грядущее, яко в зерцало, очами бестелесными прозревают!
— Что ж за глупость! Известно, папенька из сидельцев вышли, Аксинья Ивановна! — вступается Боченков и, обращаясь к госпоже Хрептюгиной, прибавляет: — Это вы правильно, Анна Тимофевна,
сказали: Ивану Онуфричу денно и нощно бога молить следует за то, что он его, царь небесный, в большие люди произвел. Кабы не бог, так где бы вам родословной-то теперь своей искать? В червивом царстве, в мушином государстве? А теперь вот Иван Онуфрич, поди-кось, от римских цезарей, чай,
себя по женской линии производит!
Забиякин. Но, сознайтесь сами, ведь я дворянин-с; если я, как человек, могу простить, то, как дворянин, не имею на это ни малейшего права! Потому что я в этом случае, так
сказать, не принадлежу
себе. И вдруг какой-нибудь высланный из жительства, за мошенничество, иудей проходит мимо тебя и смеет усмехаться!
Живновский. Еще бы! насчет этой исполнительности я просто не человек, а огонь! Люблю, знаете, распорядиться! Ну просто, я вам вот как доложу: призови меня к
себе его сиятельство и
скажи: «Живновский, не нравится вот мне эта борода (указывает на Белугина), задуши его, мой милый!» — и задушу! то есть, сам тут замру, а задушу.
А
скажите, пожалуйста, не имеете ли вы в виду какой-нибудь belle châtelaine? [прекрасной хозяйки замка? (франц.)] а? ну, тогда я вам за
себя не ручаюсь… les femmes, voyez-vous, c'est mon faible et mon fort en même temps… [женщины, видите ли, это в одно и то же время и моя слабость и моя сила… (франц.)] без этого я существовать не могу… будем, будем вас навещать!
Забиякин. Засвидетельствовав, как я
сказал, нанесенное мне оскорбление, я пошел к господину полицеймейстеру… Верьте, князь, что не будь я дворянин, не будь я, можно
сказать, связан этим званием, я презрел бы все это… Но, как дворянин, я не принадлежу
себе и в нанесенном мне оскорблении вижу оскорбление благородного сословия, к которому имею счастие принадлежать! Я слишком хорошо помню стихи старика Державина...
Бобров. Ничего тут нет удивительного, Марья Гавриловна. Я вам вот что
скажу — это, впрочем, по секрету-с — я вот дал
себе обещание, какова пора пи мера, выйти в люди-с. У меня на этот предмет и план свой есть. Так оно и выходит, что жена в евдаком деле только лишнее бревно-с. А любить нам друг друга никто не препятствует, было бы на то ваше желание. (Подумавши.) А я, Машенька, хотел вам что-то
сказать.
Да опять-таки, даже промеж самих
себя простота была: ни счетов, ни книг никаких; по душе всякий торговал — кто кого, можно
сказать, переторгует.
Он беспрекословно выучивал наизусть заданные странички, от"мы прошлый раз
сказали"до"об этом мы
скажем в следующий раз"; он аккуратно в девять часов снимал с
себя курточку, и хотя не всегда имел желание почивать, но, во всяком случае, благонравно закрывал глазки и удерживал свое ровненькое дыханьице, чтобы оно как-нибудь не оскорбило деликатного слуха его наставника…
— Нет, я этого не
скажу, чтоб он сам по
себе хуже был, потому что и сам смекаю, что Михайло Трофимыч все-таки хороший человек, а вот изволите ли видеть, ваше благородие, не умею я как это объясниться вам, а есть в нем что-то неладное.
Мужик, конечно, не понимает, что бывают же на свете такие вещи, которые сами
себе целью служат, сами
собою удовлетворяются; он смотрит на это с своей материяльной, узенькой, так
сказать, навозной точки зрения, он думает, что тут речь идет об его беспорядочных поползновениях, а не о рабочей силе — ну, и лезет…
Вообще я стараюсь держать
себя как можно дальше от всякой грязи, во-первых, потому, что я от природы чистоплотен, а во-вторых, потому, что горделивая осанка непременно внушает уважение и некоторый страх. Я знаю очень многих, которые далеко пошли, не владея ничем, кроме горделивой осанки. И притом,
скажите на милость, что может быть общего между мною, человеком благовоспитанным, и этими мужиками, от которых так дурно пахнет?
Чистая идея — это нечто существующее an und für sich, [в
себе и для
себя (нем.).] вне всяких условий, вне пространства, вне времени; она может жить и развиваться сама из
себя:
скажите же на милость, зачем ей, при таких условиях, совершенно обеспечивающих ее существование, натыкаться на какого-нибудь безобразного Прошку, который может даже огорчить ее своим безобразием?
— Чувствуешь ли ты в
себе столько силы, —
сказал он мне, — чтоб быть всегда озлобленным, всегда готовым бодро и злокачественно следовать указанию перста моего?
Деятельность моя была самая разнообразная. Был я и следователем, был и судьею; имел, стало быть, дело и с живым материялом, и с мертвою буквою, но и в том и в другом случае всегда оставался верен самому
себе или, лучше
сказать, идее долга, которой я сделал
себя служителем.
Но я вам
сказал уже, что следственной части не люблю, по той главной причине, что тут живой материял есть. То ли дело судейская часть! Тут имеешь дело только с бумагою; сидишь
себе в кабинете, никто тебя не смущает, никто не мешает; сидишь и действуешь согласно с здравою логикой и строгою законностью. Если силлогизм построен правильно, если все нужные посылки сделаны, — значит, и дело правильное, значит, никто в мире кассировать меня не в силах.
Скажите же на милость, каким тут образом не сделаться желчным человеком, когда кругом
себя видишь только злоупотребления или такое нахальное самодовольство, от которого в груди сердце воротит!..
—
Скажи, Николай, Маше, — прибавила от
себя Анна Ивановна, — чтоб она то вино подала, которое для Мишенькиных крестин куплено.
— Насилу-то вас занесло в нашу сторону, —
сказал он, протягивая мне обе руки, — а я было не на шутку начинал думать, что становые ведут
себя примерно.
— Сумасшедшие, хотите вы
сказать?.. договаривайте, не краснейте! Но кто же вам
сказал, что я не хотел бы не то чтоб с ума сойти — это неприятно, — а быть сумасшедшим? По моему искреннему убеждению, смерть и сумасшествие две самые завидные вещи на свете, и когда-нибудь я попотчую
себя этим лакомством. Смерть я не могу
себе представить иначе, как в виде состояния сладкой мечтательности, состояния грез и несокрушимого довольства самим
собой, продолжающегося целую вечность… Я понимаю иногда Вертера.
Во-первых, я каждый месяц посылаю становому четыре воза сена, две четверти овса и куль муки, — следовательно, служу; во-вторых, я ежегодно жертвую десять целковых на покупку учебных пособий для уездного училища, — следовательно, служу; в-третьих, я ежегодно кормлю крутогорское начальство, когда оно благоволит заезжать ко мне по случаю ревизии, — следовательно, служу; в-четвертых, я никогда не позволяю
себе сказать господину исправнику, когда он взял взятку, что он взятки этой не взял, — следовательно, служу; в-пятых… но как могу я объяснить в подробности все манеры, которыми я служу?
— Ah, c'est toi, monstre! — говорит она, увидев меня, — viens donc, viens que je te tue!.. [А, это ты, изверг, подойди, подойди-ка, я тебя убью!.. (франц.)] Поверите ли, насилу даже урезонить мог — так и бросается! И вся эта тревога оттого только, что я на каком-то бале позволил
себе сказать несколько любезных слов Каролине! Вот это так женщина! А! Николай Иваныч! ведь в Крутогорске таких не найдешь, сознайтесь?
— Да ты, братец,
скажи человеку, чтоб завертел хорошенько! — прибавил от
себя Горехвастов, — а то они его так теплое и подают — vous n'avez pas l’idée comme ils sont brutes, ces gens-là! [вы не можете
себе представить, как они тупы, эти люди! (франц.)]
И в самом деле, без хвастовства
скажу, я был очень недурен
собой.
— Благодарю покорно, я сыт-с. У меня до господина Горехвастова есть дельце… Вчерашний день обнаружилась в одном месте пропажа значительной суммы денег, и так как господин Горехвастов находился в непозволительной связи с женщиною, которая навлекает на
себя подозрение в краже, то… Извините меня, Николай Иваныч, но я должен вам
сказать, что вы очень неразборчивы в ваших знакомствах!
— Конечно-с, — вступается арестант, — находясь, можно
сказать, в несчастии, от природы преследуем, от властей гоним; претерпев все кораблекрушения и бури житейские и будучи при всем том воспитан от родителей в мещанском состоянии, сам
собой просвещение получил…
Пришла она в избу, уселась в угол и знай зубами стучит да
себе под нос чего-то бормочет, а чего бормочет, и господь ее ведает. Ноженьки у ней словно вот изорваны, все в крове, а лопотинка так и
сказать страсти! — где лоскуток, где два! и как она это совсем не измерзла — подивились мы тутотка с бабой. Василиса же у меня, сам знаешь, бабонька милосердая; смотрит на нее, на убогую, да только убивается.
— Да так-то истомно у них житье, что и
сказать страсти! Ровно не християнский народ эти немцы! Не что уж дворовые — этот народ точно что озорливый, — а и мужички-то у них словно в заключенье на месячине сидят:"Этак-ту, говорит, будет для меня сподрушнее…"Ишь, подлец, скотину каку для
себя сыскал!
Конечно, сударь, и отец и дед мой, все были люди семьянистые, женатые; стало быть, нет тут греха. Да и бог
сказал:"Не добро быти единому человеку". А все-таки какая-нибудь причина тому есть, что писание, коли порицает какую ни на есть вещь или установление или деяние, не сравнит их с мужем непотребным, а все с девкой жидовкой, с женой скверной. Да и Адам не сам
собой в грехопадение впал, а все через Евву. Оно и выходит, что баба всему будто на земле злу причина и корень.
И подлинно, только начал я силами владеть, не
сказал никому ни слова, взял с
собою часослов древний да тулупчик и скрылся из дому, словно тать ночью.
— Ну, —
сказал он под конец, — вижу, что и подлинно я стар стал, а пуще того вам не угоден… Знаю я, знаю, чего тебе хочется, отец Мартемьян! К бабам тебе хочется, похоть свою утолить хощешь у сосуда дьявольского… Коли так, полно вам меня настоятелем звать; выбирайте
себе другого. Только меня не замайте, Христа ради, дайте перед бога в чистоте предстать!
— Это, — говорит, — вы с Асафом бредили. Вы, говорит, известно, погубители наши. Над вами, мол, и доселева большего нет; так если вы сами об
себе промыслить не хотите, мы за вас промыслим, и набольшего вам дадим, да не старца, а старицу, или, по-простому
сказать, солдатскую дочь… Ладно, что ли, этак-то будет?
— По предмету о совращении, так как по здешнему месту это, можно
сказать, первый сюжет-с… Вашему высокоблагородию, конечно, небезызвестно, что народ здесь живет совсем необнатуренный-с, так эти бабы да девки такое на них своим естеством влияние имеют, что даже представить
себе невозможно… Я думал, что ваше высокоблагородие прикажете, может, по совокупности…
Мне
скажут, может быть, что это нравственное вымогательство (другие, пожалуй, не откажутся употребить при этом и слово"подлость"), но в таком случае я позволяю
себе спросить, какие же имеются средства к открытию истины?
Скажу к слову хошь про
себя.
— По фамилии не могу знать-с, а величали его тут Михаилом Трофимычем. (
Скажу здесь мимоходом, что я доискивался некоего Михаила Трофимыча Тебенькова, который, давши, по сношению моему с NN полицией, недостаточное показание, неизвестно куда потом скрылся. Можно
себе представить мое радостное изумление при словах Маслобойникова.)
— Справедливо
сказать изволили… Но ныне, будучи просвещен истинным светом и насыщен паче меда словесами моей благодетельницы Мавры Кузьмовны, желаю вступить под ваше высокое покровительство… Ибо не имею я пристанища, где приклонить главу мою, и бос и наг, влачу свое существование где ночь, где день, а более в питейных домах, где, в качестве свидетеля, снискиваю
себе малую мзду.
Время, предшествующее началу следствия, самое тягостное для следователя. Если план следствия хорошо составлен, вопросы обдуманы, то нетерпение следователя растет, можно
сказать, с каждою минутой. Все мыслящие силы его до такой степени поглощены предметом следствия, что самая малейшая помеха выводит его из
себя и заставляет горячиться и делать тысячу промахов в то самое время, когда всего нужнее хладнокровие и расчет.
— Помилуйте, матушка Мавра Кузьмовна, — взмолился Половников, — что ж, значит, я перед господином чиновником могу?.. если бы я теперича
сказать что-нибудь от
себя возможность имел, так и то, значит, меня бы в шею отселе вытолкали, потому как мое дело молчать, а не говорить… рассудите же вы, матушка, за что ж я, не будучи, можно
сказать, вашему делу причинен, из-за него свою жизнь терять должон… ведь я, все одно, тамгу свою господину чиновнику оставлю.
Теперича хошь и это
сказать: приедут, бывало купцы с ярмонки; в других скитах посмотришь, самые старшие матери встречать их бегут, да и игуменья-то с ними, ровно они голодные, а мать Лександра скоро ли еще выдет, а и выдет, так именно можно
сказать, что игуменья вышла: из
себя высокая да широкая, голос резкой.
Тогда господин Желваков, расстегнув на
себе, дабы не стесняться в движениях, мундир, начал Ивана Савельева бить из своих рук, окровенив при этом ему все лицо, и, исполнив сию прихоть,
сказал мне: «А до тебя я доберусь еще….. ты…» [Точки в подлиннике.