Неточные совпадения
Вон мелькнули в окнах четыре фигуры за четвероугольным столом, предающиеся деловому отдохновению за карточным столом; вот из другого окна столбом валит дым, обличающий собравшуюся в доме веселую компанию приказных, а быть может, и сановников; вот послышался вам из соседнего дома смех, звонкий смех, от которого вдруг упало в груди ваше юное сердце, и тут
же, с ним рядом, произносится острота, очень хорошая острота, которую вы уж много раз слышали, но которая, в этот вечер, кажется вам особенно привлекательною, и вы не сердитесь, а как-то добродушно и ласково улыбаетесь
ей.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой
же день Иван Петрович, как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал, как
она была.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра
ее сбирается похоронить покойницу тут
же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой день к
ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к
ней с обыском...
„Куда, говорит, сестру девала?“ Замучил старуху совсем, так что
она, и умирая, позвала его да и говорит: „Спасибо тебе, ваше благородие, что меня, старуху, не покинул, венца мученического не лишил“. А он только смеется да говорит: „Жаль, Домна Ивановна, что умираешь, а теперь бы деньги надобны! да куда
же ты, старая, сестру-то девала?“
— Да помилуйте, Дмитрий Борисыч! — говорит
она громко, — долго ли
же нам дожидаться! Ведь нам-то он даже почти не начальник!
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись
же ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою за
нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с
ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну, была не была! Эй, музыканты!
— Но я, однако, принял свои меры! Я сказал Маремьянкину, что знать ничего не хочу, чтоб была отыскана голова! Это меня очень-очень огорчило! Ça ma bouleversé! [Это меня потрясло! (франц.)] Я, знаете, тружусь, забочусь… и вдруг такая неприятность! Головы найти не могут! Да ведь где
же нибудь
она спрятана, эта голова! Признаюсь, я начинаю колебаться в мнении о Маремьянкине; я думал, что он усердный, — и что ж!
Мы рассуждаем в этом случае так: губерния Крутогорская хоть куда; мы тоже люди хорошие и, к тому
же, приладились к губернии так, что
она нам словно жена; и климат, и все, то есть и то и другое, так хорошо и прекрасно, и так все это славно, что вчуже даже мило смотреть на нас, а нам-то, пожалуй, и умирать не надо!
Не боялся он также, что
она выскользнет у него из рук; в том городе, где он жил и предполагал кончить свою карьеру, не только человека с живым словом встретить было невозможно, но даже в хорошей говядине ощущалась скудость великая; следовательно, увлечься или воспламениться было решительно нечем, да притом
же на то и ум человеку дан, чтоб бразды правления не отпускать.
Тот
же голос твердит
ей: «Господи! как отрадно, как тепло горит в жилах молодая кровь! как порывисто и сладко бьется в груди молодое сердце! как освежительно ласкает распаленные страстью щеки молодое дыханье!
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И как хорош, как светел божий мир! — продолжает тот
же голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за звуки, что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во всем организме, а со дна души незаметно встают все
ее радости, все
ее светлые, лучшие побуждения!»
И в самом деле, как бы ни была грязна и жалка эта жизнь, на которую слепому случаю угодно было осудить вас, все
же она жизнь, а в вас самих есть такое нестерпимое желание жить, что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
По произведенному под рукой дознанию оказалось, что Подгоняйчиков приходится родным братом Катерине Дементьевне, по муже Шилохвостовой и что, по всем признакам, он действительно имел какие-то темные посягательства на сердечное спокойствие княжны Признаки эти были: две банки помады и стклянка духов, купленные Подгоняйчиковым в тот самый период времени, когда сестрица его сделалась наперсницей княжны; гитара и бронзовая цепочка, приобретенная в то
же самое время, новые брюки и, наконец, найденные в секретарском столе стихи к
ней, писанные рукой Подгоняйчикова и, как должно полагать, им самим сочиненные.
Княжна саму себя считала одною из „непризнанных“, и потому весьма естественно, что душа
ее жаждала встретить такого
же „непризнанного“.
По возвращении домой
она садилась к окну, и сердце
ее делалось театром тех жгучих наслаждений, которые сушат человека и в то
же время втягивают его в себя сверхъестественною силой.
И вдруг та
же самая vilenie повторяется на
ней!
Княжна с ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что
она сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище людей, на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для
нее совершенно определительные фигуры, между которыми
она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных, как будто не все они одни и те
же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
Но здесь-то и стережет вас Марья Ивановна;
она кстати пожалеет вас, если вы, например, влюблены, кстати посмеется с вами, если вы, в шутливом русском тоне, рассказываете какую-нибудь новую штуку князя Чебылкина; но будьте уверены, что завтра
же и любовь ваша, и проделка его сиятельства будут известны целому городу.
— Ведь вы знаете, entre nous soit dit, [между нами говоря (франц.)] что муж
ее… (Марья Ивановна шепчет что-то на ухо своей собеседнице.) Ну, конечно, мсьё Щедрин, как молодой человек… Это очень понятно! И представьте себе:
она, эта холодная, эта бездушная кокетка, предпочла мсье Щедрину — кого
же? — учителя Линкина! Vous savez?.. Mais elle a des instincts, cette femme!!! [Знаете?.. Ведь эта женщина не без темперамента!!! (франц.)]
И тот
же деланный смех снова коробит Анфису Петровну, которая очень любит россказни Марьи Ивановны, но не может привыкнуть к
ее смеху.
Если все
ее поступки гласны, то это потому, что в провинции вообще сохранение тайны — вещь материяльно невозможная, да и притом потребность благотворения не есть ли такая
же присущая нам потребность, как и те движения сердца, которые мы всегда привыкли считать законными?
Следовательно, и
она так
же, как эти последние, должна удовлетворяться совершенно естественно, без натяжек, без приготовлений, без задней мысли, по мере того как представляется случай, и Палагея Ивановна, по моему мнению, совершенно права, делая добро и тайно и открыто, как придется.
В третьем часу пополудни площадь уже пуста; кой-где перерезывают
ее нехитрые экипажи губернских аристократов, спешащих в собор или
же в городской сад, чтобы оттуда поглазеть на народный праздник. Народ весь спустился вниз к реке и расселся на бесчисленное множество лодок, готовых к отплытию вслед за великим угодником. На берегу разгуливает праздная толпа горожанок, облаченных в лучшие свои одежды.
Так ведь были
же тут, сударь, и другие, а никто, опричь
ее, видения не удостоился!
И взговорила
она ко хозяину, прощаючись:"Кто
же ты еси, человече, что меня гладную воскормил, жаждущу воспоил, в дебрях блуждающу приютил?
"Отвещал
ей старец праведный:"Ты почто хощеши, раба, уведати имя мое? честно имя мое, да и грозно вельми; не вместити его твоему убожеству; гладну я тебя воскормил, жаждущу воспоил, в дебрех, в вертепах тебя обрел — иди
же ты, божья раба, с миром, кресту потрудися! уготовано тебе царство небесное, со ангели со архангели, с Асаком-Обрамом-Иаковом — уготована пища райская, одежда вовеки неизносимая!"
Идет Пахомовна путем-дороженькой; идет-идет, кручинится:"Как
же я, горькая сирота, во святой град приду! масла искупити мне не на что, свещу поставить угоднику не из чего, милостыню сотворить нищему и убогому — нечем!"И предстал перед
ней змей-скорпий, всех змиев естеством злейший, от бога за погубление человеческое проклятый.
— Феклинья! брось ведро, да подь сюда! посмотри-кось, какую корету Иван Онуфрич изладил! — кричит
ей тот
же Петр Парамоныч.
Дорога утомила и расслабила его нежное тело; в особенности
же губительно подействовала
она на ноги почетного гражданина, несмотря на то что ноги эти, по причине необыкновенной тонкости кожи, обуты в бархатные сапоги.
Я люблю эту бедную природу, может быть, потому, что, какова
она ни есть,
она все-таки принадлежит мне;
она сроднилась со мной, точно так
же как и я сжился с
ней;
она лелеяла мою молодость,
она была свидетельницей первых тревог моего сердца, и с тех пор
ей принадлежит лучшая часть меня самого.
Но барынька, вероятно, предчувствовала, что найдет мало сочувствия в Акиме, и потому, почти вслед за Иваном, сама вошла в горницу. Это была маленькая и худощавая старушка, державшаяся очень прямо, с мелкими чертами лица, с узенькими и разбегающимися глазками, с остреньким носом, таковым
же подбородком и тонкими бледными губами. Одета
она была в черный коленкоровый капот, довольно ветхий, но чистый; на плечах у
нее был черный драдедамовый платок, а на голове белый чепчик, подвязанный у подбородка.
— Подала, сударь, и хотя опять дело мое проиграла, однако не могла
же я не подать просьбы, потому что дворянскую свою честь очень знаю, и защищать
ее, по закону, завсегда обязываюсь… После того…
Забиякин. Вот вы изволите говорить, Леонид Сергеич, что это пустяки… Конечно, для вас это вещь не важная! вы в счастье, Леонид Сергеич, вы в почестях! но у меня осталось только одно достояние — это честь моя! Неужели
же и
ее, неужели
же и
ее хотят у меня отнять! О, это было бы так больно, так грустно думать!
Ты посуди сам: ведь я у них без малого целый месяц всем как есть продовольствуюсь: и обед, и чай, и ужин — все от них; намеднись вот на жилетку подарили, а меня угоразди нелегкая
ее щами залить; к свадьбе тоже все приготовили и сукна купили — не продавать
же.
Марья Гавриловна. А вот погодите, я мамаше скажу;
она вам даст титулярного советника… Да уведите
же его, Александра Александрыч.
Скопищев. А ты бы, Александра Александрыч, попреж ее-то самоё маленько помял… У меня вот жена-покойница такая
же была, так я
ее, бывало, голубушку, возьму, да всю по суставчикам и разомну… (Вздыхает.) Такая ли опосля шелковая сделалась! Кровать, вишь, скрипит! а где ж это видано, чтоб кровать не скрипела, когда
она кровать есть!
Цена-то сегодня полтина, а завтра
она рубль; ты думаешь, как бы тебе польза, аи выходит, что тебе
же шею наколотят; вот и торгуй!
Да; жалко, поистине жалко положение молодого человека, заброшенного в провинцию! Незаметно, мало-помалу, погружается он в тину мелочей и, увлекаясь легкостью этой жизни, которая не имеет ни вчерашнего, ни завтрашнего дня, сам бессознательно делается молчаливым поборником
ее. А там подкрадется матушка-лень и так крепко сожмет в своих объятиях новобранца, что и очнуться некогда. Посмотришь кругом: ведь живут
же добрые люди, и живут весело — ну, и сам станешь жить весело.
Помню я и школу, но как-то угрюмо и неприветливо воскресает
она в моем воображении… Нет, я сегодня настроен гак мягко, что все хочу видеть в розовом свете… прочь школу!"Но отчего
же вдруг будто дрогнуло в груди моей сердце, отчего я сам слышу учащенное биение его?
— Как
же! этого добра где не водится! только, надо быть, тятенька
ей скоро конец сделает… больно уж он ноне зашибаться зачал — это, пожалуй, и не ладно уж будет!
Пойми
же наконец, что любовь милосердна и снисходительна, что
она все прощает, все врачует, все очищает!
Я, говорит, убил, я! грешный человек!"–"Покайся
же, — говорит Михайло Трофимыч, — рассказывай, как ты
ее убил?
Чистая идея — это нечто существующее an und für sich, [в себе и для себя (нем.).] вне всяких условий, вне пространства, вне времени;
она может жить и развиваться сама из себя: скажите
же на милость, зачем
ей, при таких условиях, совершенно обеспечивающих
ее существование, натыкаться на какого-нибудь безобразного Прошку, который может даже огорчить
ее своим безобразием?
Когда я производил это следствие, муж в ногах у меня валялся, прося пощадить жену; вся семья стояла за
нее; повальный обыск также
ее одобрил. Но каким
же образом объяснить это преступление? Помешательством ума? Не где
же тот авторитет, на который я мог бы опереться?
В
нее можно втянуться точно так
же, как можно втянуться в пьянство, в курение опиума и т. п.
Лузгин! мой милый, бесценный Лузгин! каким-то я застану тебя? все так
же ли кипит в тебе кровь, так
же ли ты безрасчетно добр и великодушен, по-прежнему ли одолевает тебя твоя молодость, которую тщетно усиливался ты растратить и вкривь и вкось: до того обильна, до того неистощима была животворная струя
ее? Или уходили сивку крутые горки? или ты… но нет, не может это быть!
— Это отчасти правда; но ведь вопрос в том, для чего
же природа не сделала меня Зеноном, а наградила наклонностями сибарита, для чего
она не закалила мое сердце для борьбы с терниями суровой действительности, а, напротив того, размягчила его и сделала способным откликаться только на доброе и прекрасное? Для чего, одним словом,
она сделала меня артистом, а не тружеником?.. Природа-то ведь дура, выходит!
— Может быть, может быть, господин Немврод! Это вы справедливо заметили, что я выдумал. Но если выдумка моя так удачна, что точка в точку приходится по мне, то полагаю, что не лишен
же я на
нее права авторской собственности… А! Пашенька-с! и вы тоже вышли подышать весенним воздухом! — прибавил он, отворяя форточку, — знать, забило сердечко тревогу! [64]
В это время Пашенька вбежала в комнату, и, как видно, застенчивость не была одним из
ее привычных качеств, потому что
она, не ожидая приглашения, уселась в кресло с тою
же непринужденностью, с какою сидела на крыльце.
— Или вот тот
же капитан Полосухин:"Полюбилась, говорит, мне Маша Цыплятева — надо, говорит,
ее выкрасть!"А Марья Петровна были тоже супруга помещика-с… И, однако, мы
ее выкрали-с. Так это не кошку убить-с… Нет-с! чтоб одно только это дело замазать, Полосухин восемьсот душ продал-с!