Неточные совпадения
Сведет негоциант к концу
года счеты — все убыток да убыток, а он ли, кажется, не трудился,
на пристани с лихими людьми ночи напролет не пропивывал, да последней копейки в картеж не проигрывал, все в надежде увеличить родительское наследие!
С горы спускается деревенское стадо; оно уж близко к деревне, и картина мгновенно оживляется; необыкновенная суета проявляется по всей улице; бабы выбегают из изб с прутьями в руках, преследуя тощих, малорослых коров; девчонка
лет десяти, также с прутиком, бежит вся впопыхах, загоняя теленка и не находя никакой возможности следить за его скачками; в воздухе раздаются самые разнообразные звуки, от мычанья до визгливого голоса тетки Арины, громко ругающейся
на всю деревню.
— Я еще как ребенком был, — говорит, бывало, — так мамка меня с ложечки водкой поила, чтобы не ревел, а семи
лет так уж и родитель по стаканчику
на день отпущать стал.
Входит Перегоренский, господин
лет шестидесяти, но еще бодрый и свежий. Видно, однако же, что, для подкрепления угасающих сил, он нередко прибегает к напитку, вследствие чего и нос его приобрел все возможные оттенки фиолетового цвета.
На нем порыжелый фрак с узенькими фалдочками и нанковые панталонцы без штрипок. При появлении его Алексей Дмитрич прячет обе руки к самым ягодицам, из опасения, чтоб господину Перегоренскому не вздумалось протянуть ему руку.
Сиживал-таки Порфирка наш голодом не один день; хаживал больше все
на босу ногу, зимой и
летом, в одном изодранном тулупчишке.
По тринадцатому
году отдали Порфирку в земский суд, не столько для письма, сколько
на побегушки приказным за водкой в ближайший кабак слетать. В этом почти единственно состояли все его занятия, и, признаться сказать не красна была его жизнь в эту пору: кто за волоса оттреплет, кто в спину колотушек надает; да бьют-то всё с маху, не изловчась, в такое место, пожалуй, угодит, что дух вон. А жалованья за все эти тиранства получал он всего полтора рубля в треть бумажками.
Усладительно видеть его
летом, когда он, усадив
на длинные дроги супругу и всех маленьких Порфирьичей и Порфирьевн, которыми щедро наделила его природа, отправляется за город кушать вечерний чай. Перед вами восстает картина Иакова, окруженного маленькими Рувимами, Иосиями, не помышляющими еще о продаже брата своего Иосифа.
Секретарь, не получавший подарков
лет десять, возразил
на это, что стряпчий подлец, а стряпчий отвечал, что не подлец, а тот подлец, кто платки из карманов ворует, и ударил секретаря вдругорядь в щеку.
Май уж
на исходе. В этот
год он как-то особенно тепел и радошен; деревья давно оделись густою зеленью, которая не успела еще утратить свою яркость и приобрести летние тусклые тоны. В воздухе, однако ж, слышится еще весенняя свежесть; реки еще через край полны воды, а земля хранит еще свою плодотворную влажность
на благо и крепость всякому злаку растущему.
— А как бы вам, сударь, не солгать?
лет с двадцать пять больше будет. Двадцать пять
лет в отставке, двадцать пять в службе, да хоть двадцати же пяти
на службу пошел… лет-то уж, видно, мне много будет.
— Лето-то все таким родом проходишь, а зиму прозимуешь у мощей святых или у образа чудотворного, а потом опять
лето пространствуешь, да уж
на другую зиму домой воротишься…
Хрептюгин — мужчина
лет сорока пяти, из себя видный и высокий, одетый по-немецкому и не дозволяющий себе ни малейшего волосяного украшения
на лице.
— Так, сударь; стало быть,
на лето-то в деревню погостить собрался?
— Порозы, сударь, порозы! Нонче езда малая, всё, слышь, больше по Волге да
на праходах ездят! Хошь бы глазком посмотрел, что за праходы такие!.. Еще зимой нешто, бывают-таки проезжающие, а
летом совсем нет никого!
— Обидит, сударь, это уж я вижу, что беспременно обидит! Жалко, уж и как жалко мне Иванушка! Пытал я тоже Кузьму-то Акимыча вразумлять!"Опомнись, мол, говорю, ты ли меня родил, или я тебя родил? Так за что ж ты меня
на старости-то
лет изобидеть хочешь!"
"Такого-то числа, месяца и
года, собравшись я, по усердию моему,
на поклонение св. мощам в *** монастырь, встречена была
на постоялом дворе, в деревне Офониной, здешним помещиком, господином Николаем Иванычем Щедриным, который, увлекши меня в горницу… (следовали обвинительные пункты).
Отставной капитан Пафнутьев, проситель шестидесяти
лет, с подвязанною рукою и деревяшкой вместо ноги вид имеет не столько воинственный, сколько наивный, голова плешивая, усы и бакенбарды от старости лезут, напротив того,
на местах, где не должно быть волос, как-то
на конце носа, оконечностях ушей, — таковые произрастают в изобилии. До появления князя стоит особняком от прочих просителей, по временам шмыгает носом и держит в неповрежденной руке приготовленную заранее просьбу.
Живновский. Тут, батюшка, толку не будет! То есть, коли хотите, он и будет, толк-от, только не ваш-с, а собственный ихний-с!.. Однако вы вот упомянули о каком-то «якобы избитии» — позвольте полюбопытствовать! я, знаете, с молодых
лет горячность имею, так мне такие истории… знаете ли, что я вам скажу? как посмотришь иной раз
на этакого гнусного штафирку, как он с камешка
на камешок пробирается, да боится даже кошку задеть, так даже кровь в тебе кипит: такая это отвратительная картина!
Налетов. Э… не может этого быть! вы
на себя клевещете! да, впрочем, это известная замашка детей прибавлять себе
лета… (Детским произношением.) Ну, пьизнайтесь, больсой оцень хоцется быть?
Живновский. Надо, надо будет скатать к старику; мы с Гордеем душа в душу жили… Однако как же это? Ведь Гордею-то нынче было бы под пятьдесят, так неужто дедушка его до сих пор
на службе состоит? Ведь старику-то без малого сто
лет, выходит. Впрочем, и то сказать, тогда народ-то был какой! едрёный, коренастый! не то что нынче…
— «А что за невестой дают?» — «Пять платьев да два монто, одно летнее, другое зимнее; из белья тоже все как следует; самовар-с; нас с женой
на свой кошт
год содержать будут, ну и мне тоже пару фрашную, да пару сертушную».
Гирбасов. Да, большую ловкость нужно иметь, чтоб нонче нашему брату
на свете век изжить. В старые
годы этой эквилибристики-то и знать не хотели.
Иду я это к секретарю, говорю ему: «Иван Никитич! состоя
на службе пятнадцать
лет, я хоша не имею ни жены, ни детей, но будучи, так сказать, обуреваем… осмеливаюсь»… ну, и так далее.
Петр Петрович Змеищев, старик
лет шестидесяти, в завитом парике и с полною челюстью зубов, как у щуки, сидит
на диване; сбоку,
на втором кресле,
на самом его кончике, обитает Федор Герасимыч Крестовоздвиженский.
Это река, доложу я вам, с позволения сказать-с; сегодня вот она здесь, а
на другой, сударь,
год, в эвтом-то месте уж песок, и она во куда побегла.
Ижбурдин. А как бы вам объяснить, ваше благородие? Называют это и мошенничеством, называют и просто расчетом — как
на что кто глядит. Оно конечно, вот как тонешь, хорошо, как бы кто тебе помог, а как с другого пункта
на дело посмотришь, так ведь не всякому же тонуть приходится. Иной двадцать
лет плавает, и все ему благополучно сходит: так ему-то за что ж тут терять? Это ведь дело не взаимное-с.
Оно конечно, сударь, отчего бы иногда и не прибавить, да испытали мы уж
на себе это средствие; дал ты ему нынче полтораста, он
на будущий
год уж двести запросит, да так-то разбалуется, что кажную зиму будет эту статью увеличивать.
А мне ли не твердили с детских
лет, что покорностью цветут города, благоденствуют селения, что она дает силу и крепость недужному
на одре смерти, бодрость и надежду истомленному работой и голодом, смягчает сердца великих и сильных, открывает двери темницы забытому узнику… но кто исчислит все твои благодеяния, все твои целения, о матерь всех доблестей?
Как хороши они и сколько зажгли сердец, несмотря
на свои четырнадцать только
лет: они еще носят коротенькие платьица, они могут еще громко говорить, громко смеяться; им не воспрещены еще те несколько резкие, угловатые движения, которые придают такой милый, оригинальный смысл каждому их слову!
— Рекомендую вам! Иван Семеныч Фурначев, сын статского советника Семена Семеныча Фурначева [60], который, двадцать
лет живя с супругой, не имел детей, покуда наконец, шесть
лет тому назад, не догадался съездить
на нижегородскую ярмарку. По этому-то самому Иван Семеныч и слывет здесь больше под именем антихриста… А что, Иван Семеныч, подсмотрел ты сегодня после обеда, как папка деньги считает?
Но у меня ничего этого нет, и я еще очень живо помню, как в
годы учения приходилось мне бегать по гостиному двору и из двух подовых пирогов, которые продаются
на лотках официянтами в белых галстуках, составлять весь обед свой…
Николай Федорыч мальчик —
лет семи и, в сущности, довольно похож
на Ивана Семеныча, только одет попроще: без бархатов и батиста.
Я взглянул
на его жену; это была молодая и свежая женщина,
лет двадцати пяти; по-видимому, она принадлежала к породе тех женщин, которые никогда не стареются, никогда не задумываются, смотрят
на жизнь откровенно, не преувеличивая в глазах своих ни благ, ни зол ее.
Тут же отец помер… а впрочем, славное, брат, житье в деревне! я хоть и смотрю байбаком и к лености с юных
лет сердечное влеченье чувствую, однако ведь
на все это законные причины есть…
— Содержал я здесь
на речке,
на Песчанке, казенную мельницу-с, содержал ее двенадцать
лет… Только стараниями своими привел ее, можно сказать, в отличнейшее положение, и капитал тут свой положил-с…
Вообще Володя был воспитываем в правилах субординации и доверия к папашиному авторитету, а о старых грехах почтенного родителя не было и помину, потому что
на старости
лет он и сам начал сознавать, что вольтерьянизм и вольнодумство не что иное, как дворянская забава.
Я тоже подошел к окну.
На крыльце флигеля сидела девочка
лет пятнадцати, но такая хорошенькая, такая умница, что мне стало до крайности завидно, что какой-нибудь дряблый Буеракин может каждый день любоваться ее веселым, умным и свежим личиком, а я не могу.
Пробовали мы его в свою компанию залучить, однако пользы не оказалось никакой; первое дело, что отец отпускал ему самую малую сумму, всего тысяч десять
на серебро в
год, и, следовательно, денег у него в наличности не бывало; второе дело, что хотя он заемные письма и с охотою давал, но уплаты по ним приходилось ждать до смерти отца, а это в нашем быту не расчет; третье дело, чести в нем совсем не было никакой: другой, если ткнуть ему кулаком в рожу или назвать при всех подлецом, так из кожи вылезет, чтобы достать деньги и заплатить, а этот ничего, только смеется.
Впереди всех стоял молодой парень
лет двадцати, не более, по прозванию Колесов; он держал себя очень развязно, и тогда как прочие арестанты оказывали при расспросах более или менее смущения и вообще отвечали не совсем охотно, он сам вступал в разговор и вел себя как джентельмен бывалый, которому
на все наплевать.
Впервой-ет раз, поди
лет с десяток уж будет, шел, знашь, у нас по деревне парень, а я вот
на улице стоял…
— Видел.
Года два назад масло у них покупал, так всего туточка насмотрелся.
На моих глазах это было: облютела она
на эту самую
на Оринушку… Ну, точно, баба, она ни в какую работу не подходящая, по той причине, что убогая — раз, да и разумом бог изобидел — два, а все же християнский живот, не скотина же… Так она таскала-таскала ее за косы, инно жалость меня взяла.
— А что господа? Господа-то у них, может, и добрые, да далече живут, слышь.
На селе-то их
лет, поди, уж двадцать не чуть; ну, и прокуратит немец, как ему желается.
Года три назад, бают, ходили мужики жалобиться, и господа вызывали тоже немца — господа, нече сказать, добрые! — да коли же этака выжига виновата будет! Насказал, поди, с три короба: и разбойники-то мужики, и нерадивцы-то! А кто, как не он, их разбойниками сделал?
Родители мои исстари «християне» были;
лет около сотни будет назад, еще дедушка мой бежал из Великой России и поселился в Пермской губернии
на железном заводе.
Это, говорит, ты хочешь, чтоб меня засудили
на старости
лет; мало, что ли, я в те поры с покойничком денег истрясла?
Пришел я домой нищ и убог. Матушка у меня давно уж померла, а жена даже не узнала меня. Что тут у нас было брани да покоров — этого и пересказать не могу. Дома-то
на меня словно
на дикого зверя показывали:"Вот, мол, двадцать
лет по свету шатался, смотри, какое богачество принес".
Однако ж без проводника именно не сыщешь, по той причине, что уж оченно лес густ, а тропок и совсем нет: зимой тут весь ход
на лыжах, а
летом и ходить некому; крестьяне в работе, а старцы в разброде; остаются дома только самые старые и смиренные.
Старец Асаф, к которому я пристал, подлинно чудный человек был. В то время, как я в лесах поселился, ему было, почитай, более ста
лет, а
на вид и шестидесяти никто бы не сказал: такой он был крепкий, словоохотный, разумный старик. Лицом он был чист и румян; волосы
на голове имел мягкие, белые, словно снег, и не больно длинные; глаза голубые, взор ласковый, веселый, а губы самые приятные.
Но вот лес начинает мельчать; впереди сквозь редкие насаждения деревьев белеет свет, возвещающий поляну, реку или деревню. Вот лес уже кончился, и перед вами речонка, через которую вы когда-то переезжали
летом вброд. Но теперь вы ее не узнаете; перед вами целое море воды, потопившей собою и луга и лес верст
на семь. Вы подъезжаете к спуску, около которого должен стоять дощаник, но его нет.
Но чем далее нужно было углубляться в коридор, тем тусклее достигал свет, так что с трудом можно было распознать даже двери; тут-то и были покои самой Мавры Кузьмовны, жившей вместе с племянницей и несколькими посторонними старухами, которых она пропитывала
на старости
лет.
— Так-с; а то мы завсегда готовы… У нас, ваше благородие, завсегда и ворота, и горницы все без запору… такое уж Иван Демьяныч, дай бог им много
лет здравствовать, заведение завел… А то, коли с обыском, так милости просим хошь в эту горницу (она указывала
на кладовую), хошь куда вздумается… Так милости просим в наши покои.