Неточные совпадения
И целый
год я обязанность свою исполнял благочестиво и свято и не касался сего (он ткнул пальцем
на полуштоф), ибо чувство имею.
Самая маленькая девочка,
лет шести, спала
на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув голову в диван.
Старшая девочка,
лет девяти, высокенькая и тоненькая, как спичка, в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом
на голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два
года назад, потому что он не доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького брата, обхватив его шею своею длинною, высохшею как спичка рукой.
Это была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти
лет, бывшая в полном рабстве у сестры своей, работавшая
на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои.
Конечно, если бы даже целые
годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное
на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха,
на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
— Конечно, назад, да зачем назначать? Сама мне, ведьма, час назначила. Мне ведь крюк. Да и куда, к черту, ей шляться, не понимаю? Круглый
год сидит, ведьма, киснет, ноги болят, а тут вдруг и
на гулянье!
Это был очень молодой человек,
лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся старее своих
лет, одетый по моде и фатом, с пробором
на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец
на белых, отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями
на жилете.
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает
на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех
лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь
на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но
год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала
на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
Оно правда, с уговором: этот износишь,
на будущий
год другой даром дают, ей-богу!
И помни, опять с прежним условием: эти износишь,
на будущий
год другие даром берешь!
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести
лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря
на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
Он аккомпанировал стоявшей впереди его
на тротуаре девушке,
лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, [Кринолин — широкая юбка со вшитыми в нее обручами из китового уса.] в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было старое и истасканное.
Раскольников любопытно поглядел
на говорившую. Это была рябая девка,
лет тридцати, вся в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и осуждала она спокойно и серьезно.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь
на высоте,
на скале, и
на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя
на аршине пространства, всю жизнь, тысячу
лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
— Да неужели ж я и не погляжу
на него, после трех-то
лет! — заплакала Пульхерия Александровна.
Несмотря
на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три
года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих
лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости.
Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет
на тебя смотреть и вздыхать, и так целый
год сряду.
Отвечая
на них, он проговорил три четверти часа, беспрестанно прерываемый и переспрашиваемый, и успел передать все главнейшие и необходимейшие факты, какие только знал из последнего
года жизни Родиона Романовича, заключив обстоятельным рассказом о болезни его.
Да недалеко ходить: известно ли вам, как он, полтора
года назад, меня изумил, потряс и чуть совсем не уморил, когда вздумал было жениться
на этой, как ее, —
на дочери этой Зарницыной, хозяйки его?
В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря
на свои восемнадцать
лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих
лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.
Это был человек
лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами
на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной
на затылке.
Прошлого
года уверил нас для чего-то, что в монахи идет: два месяца стоял
на своем!
— Случайно-с… Мне все кажется, что в вас есть что-то к моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь
лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского
на Сенной в старину ночевывал, и
на шаре с Бергом, может быть, полечу.
Об издательской-то деятельности и мечтал Разумихин, уже два
года работавший
на других и недурно знавший три европейские языка, несмотря
на то, что дней шесть назад сказал было Раскольникову, что в немецком «швах», с целью уговорить его взять
на себя половину переводной работы и три рубля задатку: и он тогда соврал, и Раскольников знал, что он врет.
Смотрится
на себя в зеркало, любуется, и никаких-то, никаких-то у ней платьев нет, никаких-то вещей, вот уж сколько
лет!
— Это вы от вчерашней вашей неудачи так злы и привязываетесь, — прорвался, наконец, Лебезятников, который, вообще говоря, несмотря
на всю свою «независимость» и
на все «протесты», как-то не смел оппонировать Петру Петровичу и вообще все еще наблюдал перед ним какую-то привычную, с прежних
лет, почтительность.
Катерина Ивановна ужасно обрадовалась ему, во-первых потому, что он был единственный «образованный гость» из всех гостей и, «как известно, через два
года готовился занять в здешнем университете профессорскую кафедру», а во-вторых потому, что он немедленно и почтительно извинился перед нею, что, несмотря
на все желание, не мог быть
на похоронах.
Ну… ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их
на мои первые
годы, не мучая мать,
на обеспечение себя в университете,
на первые шаги после университета, — и сделать все это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и
на новую, независимую дорогу стать…
Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные
годы этой холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность
на «аршине пространства». В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.
Действительно, сквозь толпу протеснялся городовой. Но в то же время один господин в вицмундире и в шинели, солидный чиновник
лет пятидесяти, с орденом
на шее (последнее было очень приятно Катерине Ивановне и повлияло
на городового), приблизился и молча подал Катерине Ивановне трехрублевую зелененькую кредитку. В лице его выражалось искреннее сострадание. Катерина Ивановна приняла и вежливо, даже церемонно, ему поклонилась.
Сидел в мое время один смиреннейший арестант целый
год в остроге,
на печи по ночам все Библию читал, ну и зачитался, да зачитался, знаете, совсем, да так, что ни с того ни с сего сгреб кирпич и кинул в начальника, безо всякой обиды с его стороны.
В комнатке находились еще мальчик-шарманщик, с маленьким ручным органчиком, и здоровая, краснощекая девушка в подтыканной полосатой юбке и в тирольской шляпке с лентами, певица,
лет восемнадцати, которая, несмотря
на хоровую песню в другой комнате, пела под аккомпанемент органщика, довольно сиплым контральтом, какую-то лакейскую песню…
— Я кто такой? Вы знаете: дворянин, служил два
года в кавалерии, потом так здесь в Петербурге шлялся, потом женился
на Марфе Петровне и жил в деревне. Вот моя биография!
— Ну так что ж, ну и
на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по крайней мере, прямой вопрос. В этом разврате по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже
на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с
летами, может быть, не так скоро зальешь. Согласитесь сами, разве не занятие в своем роде?
Я семь
лет прожил в деревне у Марфы Петровны, а потому, набросившись теперь
на умного человека, как вы, —
на умного и в высшей степени любопытного, просто рад поболтать, да, кроме того, выпил эти полстакана вина и уже капельку в голову ударило.
Она бы пошла
на это нарочно сама, а в четвертом и в пятом веках ушла бы в Египетскую пустыню и жила бы там тридцать
лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями.
Дочь вышла замуж и не навещает, а
на руках два маленькие племянника (своих-то мало), да взяли, не кончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через месяц только что шестнадцать
лет минет, значит, через месяц ее и выдать можно.
Раскольников взял газету и мельком взглянул
на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор, в первый раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три
года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью
на стол.
Сибирь.
На берегу широкой, пустынной реки стоит город, один из административных центров России; в городе крепость, в крепости острог. В остроге уже девять месяцев заключен ссыльнокаторжный второго разряда, Родион Раскольников. Со дня преступления его прошло почти полтора
года.
Одним словом, кончилось тем, что преступник присужден был к каторжной работе второго разряда,
на срок всего только восьми
лет, во уважение явки с повинною и некоторых облегчающих вину обстоятельств.
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия. Семь
лет, толькосемь
лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть
на эти семь
лет, как
на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…