Неточные совпадения
С тех пор, однако ж,
как двукратно княгиня Чебылкина съездила с дочерью в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi», [что там никогда не чувствуешь себя дома (франц.)] что «мы отвыкли от этого шума», что «le prince Курылкин, jeune homme tout-à-fait charmant, — mais que ça reste entre nous — m'a fait tellement la cour, [Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой человек — но пусть это останется между нами — так ухаживал
за мной (франц.).] что просто совестно! — но все-таки
какое же сравнение наш милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!»
Губерния наша дальняя, дворянства этого нет, ну, и жили мы тут
как у Христа
за пазушкой; съездишь, бывало, в год раз в губернский город, поклонишься чем бог послал благодетелям и знать больше ничего не хочешь.
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе
за подожданье по гривне с души, а
как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
Слово
за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж были мы все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу,
как все дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а
за оградой и свидетели, и все
как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович,
как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после,
за пуншиком, всю историю рассказал,
как она была.
Молчит Фейер, только усами,
как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку, а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку, а городничий в другую рядом: следил уж он
за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и что это
за город такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз,
как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою
за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну, была не была! Эй, музыканты!
На этот раз убеждения подействовали, и кадриль кой-как составилась. Из-за дверей коридора, примыкавшего к зале, выглядывали лица горничных и других зрителей лакейского звания, впереди которых, в самой уже зале, стоял камердинер его высокородия. Он держал себя,
как и следует камердинеру знатной особы, весьма серьезно, с прочими лакеями не связывался и, заложив руки назад, производил глубокомысленные наблюдения над танцующим уездом.
— А у меня сегодня был случай! — говорит Алексей Дмитрич, обращаясь к Михаиле Трофимычу, который,
как образованный человек, следит шаг
за шагом
за его высокородием, — приходит ко мне Маремьянкин и докладывает, что в уезде отыскано туловище… и
как странно! просто одно туловище, без головы! Imaginez-vous cela! [Вообразите себе! (франц.)]
— У кухмистера
за шесть гривен обед бирали, и оба сыты бывали? — продолжает Алексей Дмитрич, — а ждал ли ты, гадал ли ты в то время, чтоб вот, например,
как теперича… стоит перед тобой городничий — слушаю-с; исправник к тебе входит — слушаю-с; судья рапортует — слушаю-с… Так вот, брат, мы каковы!
За карточным столом Порфирий Петрович не столько великолепен, сколько мил; в целой губернии нет такого приятного игрока: он не сердится, когда проигрывает, не глядит вам алчно в глаза,
как бы желая выворотить все внутренности вашего кармана, не подсмеивается над вами, когда вы проигрываете, однако ж и не сидит
как истукан.
— Я, — говорит, — Евсигнеюшка, из-за тебя, смотри,
какой грех на душу приняла!
— Ты ее, батька, не замай, а не то и тебя пришибу, и деревню всю вашу выжгу, коли ей
какое ни на есть беспокойствие от вас будет. Я один деньги украл, один и в ответе
за это быть должон, а она тут ни при чем.
— Милости просим, милости просим, Порфирий Петрович! — восклицает Демьян Иваныч, — а я, любезный друг, вот помечтал тут маленько, да, признаться, чуть не соснул.
За надобностью, что ли,
за какой?
— А
за какие бы это провинности, не позволите ли полюбопытствовать?
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький,
как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня
за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
И
за всем тем чтоб было с чиновниками у него фамильярство
какое — упаси бог! Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка», а явись ты к нему в форме, да коли на обед звать хочешь, так зови толком: чтоб и уха из живых стерлядей была, и тосты по порядку,
как следует.
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И
как хорош,
как светел божий мир! — продолжает тот же голос. — Что
за живительная сила разлита всюду, что
за звуки, что
за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во всем организме, а со дна души незаметно встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
Но мало-помалу и эта докучная мысль начинает беспокоить вас реже и реже; вы даже сами спешите прогнать ее,
как назойливого комара, и, к полному вашему удовольствию, добровольно,
как в пуховике, утопаете в болоте провинцияльной жизни, которого поверхность так зелена, что издали, пожалуй, может быть принята
за роскошный луг.
Первым на ее голос отозвался управляющий палатой государственных имуществ,
как grand seigneur [вельможа (франц.).] и сам попечитель множества малюток, приславший табакерку с музыкой;
за ним последовал непременный член строительной комиссии, жена которого пожертвовала подушку с изображением турка, играющего на флейте.
И
за всем тем княжна не может не принять в соображение и того обстоятельства, что ведь Техоцкий совсем даже не человек, что ему можно приказать любить себя,
как можно приказать отнести письмо на почту.
Так пробыла она несколько минут, и Техоцкий возымел даже смелость взять ее сиятельство
за талию: княжна вздрогнула; но если б тут был посторонний наблюдатель, то в нем не осталось бы ни малейшего сомнения, что эта дрожь происходит не от неприятного чувства, а вследствие какого-то странного, всеобщего ощущения довольства,
как будто ей до того времени было холодно, и теперь вдруг по всему телу разлилась жизнь и теплота.
Разговаривая с ней
за ужином, я вижу,
как этот взор беспрестанно косит во все стороны, и в то время, когда, среди самой любезной фразы, голос ее внезапно обрывается и принимает тоны надорванной струны, я заранее уж знаю, что кто-нибудь из приглашенных взял два куска жаркого вместо одного, или что лакеи на один из столов, где должно стоять кагорское, ценою не свыше сорока копеек, поставил шато-лафит в рубль серебром.
Замечу мимоходом, что Марья Ивановна очень хорошо знает это обстоятельство, но потому-то она и выбрала Анфису Петровну в поверенные своей сплетни, что, во-первых, пренебрежение мсьё Щедрина усугубит рвение Анфисы Петровны, а во-вторых, самое имя мсьё Щедрина всю кровь Анфисы Петровны мгновенно превратит в сыворотку, что также на руку Марье Ивановне, которая,
как дама от природы неблагонамеренная,
за один раз желает сделать возможно большую сумму зла и уязвить своим жалом несколько персон вдруг.
В то самое время,
как взяточник снимает с бедняка последний кафтан, из задней декорации вдруг является рука, которая берет взяточника
за волосы и поднимает наверх…
Сей достопочтенный муж, жертва хозяйственных соображений своей супруги, до такой степени изморен голодом, что готов,
как Исав, продать право первородства
за блюдо чечевицы.
Но Василий Николаич
за все радушие хозяйки отплачивает самою черною неблагодарностью. Он тут же распускает слух, что собственными глазами видел,
как собирали с полу упавшее с блюда желе и укладывали вновь на блюдо, с очевидным намерением отравить им гостей. Марья Ивановна терпит пытку, потому что гарнизонные офицеры, оставшиеся
за штатом и больше всех других заслужившие право на ужин, в голодной тоске переглядываются друг с другом.
Давно ли русский мужичок, cet ours mal léche, [этот сиволапый (франц.).] являлся на театральный помост
за тем только, чтоб сказать слово «кормилец», «шея лебединая, брови соболиные», чтобы прокричать заветную фразу, вроде «идем!», «бежим!», или же отплясать где-то у воды [34] полуиспанский танец — и вот теперь он
как ни в чем не бывало семенит ногами и кувыркается на самой авансцене и оглашает воздух неистовыми криками своей песни!
— И
как завсегда чисто одет! даже
за канцеляриста признать нельзя.
—
За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое, а я и тут способы изыскиваю… стало быть, всякий купец такому человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись иду я по улице, а Сокуриха-купчиха смотрит из окна:"Вот, говорит, солидный
какой мужчина идет"… так, стало быть, ценят же!.. А
за что? не
за вертопрашество-с!
Впереди идут два маленьких сына генеральши, но такие миленькие,"такие душки",
как говорят в провинции, что их скорее можно признать
за хорошие конфетки, нежели
за мальчиков.
Шествие замыкается самим генералом Голубовицким, одетым в вицмундирный фрак и идущим,
как прилично высокому губернскому сановнику, с заложенными
за спину руками.
Генеральша пожелала отдохнуть. Частный пристав Рогуля стремглав бросается вперед и очищает от народа ту часть берегового пространства, которая необходима для того, чтоб открыть взорам высоких посетителей прелестную картину отплытия святых икон. Неизвестно откуда, внезапно являются стулья и кресла для генеральши и ее приближенных. Правда, что в помощь Рогуле вырос из земли отставной подпоручик Живновский, который, из любви к искусству, суетится и распоряжается,
как будто ему обещали
за труды повышение чином.
— Тяжелина, ваше благородие, небольшая. Не к браге, а
за святым делом иду:
как же можно, чтоб тяжело было! Известно, иной раз будто солнышко припечет, другой раз дождичком смочит, однако непереносного нету.
Идет Пахомовна путем-дороженькой; идет-идет, кручинится:"
Как же я, горькая сирота, во святой град приду! масла искупити мне не на что, свещу поставить угоднику не из чего, милостыню сотворить нищему и убогому — нечем!"И предстал перед ней змей-скорпий, всех змиев естеством злейший, от бога
за погубление человеческое проклятый.
Многие помнят также,
как Иван Онуфрич в ту пору поворовывал и
как питейный ревизор его
за волосяное царство таскивал; помнят,
как он постепенно, тихим манером идя, снял сначала один уезд, потом два, потом вдруг и целую губернию;
как самая кожа на его лице из жесткой постепенно превращалась в мягкую, а из загорелой в белую…
— Обидит, сударь, это уж я вижу, что беспременно обидит! Жалко, уж и
как жалко мне Иванушка! Пытал я тоже Кузьму-то Акимыча вразумлять!"Опомнись, мол, говорю, ты ли меня родил, или я тебя родил? Так
за что ж ты меня на старости-то лет изобидеть хочешь!"
Папенька мой держали меня очень строго, потому что человек в юношестве больше всего всякими соблазнами,
как бы сказать, обуреваем бывает, и хотя сватались
за меня даже генералы, но он согласия своего на брак мой не дал, и осталась я после их смерти (маменька моя еще при жизни ихней скончались) девицею.
Конечно, я,
как дочь, не смею против родителя роптать, однако и теперь могу сказать, что отдай меня в ту пору папенька
за генерала, то не вышло бы ничего, и не осталась бы я навек несчастною…
Забиякин. Но, сознайтесь сами, ведь я дворянин-с; если я,
как человек, могу простить, то,
как дворянин, не имею на это ни малейшего права! Потому что я в этом случае, так сказать, не принадлежу себе. И вдруг какой-нибудь высланный из жительства,
за мошенничество, иудей проходит мимо тебя и смеет усмехаться!
То есть вы не думайте, чтоб я сомневался в благородстве души вашей — нет! А так, знаете, я взял бы этого жидочка
за пейсики, да головенкой-то бы его об косяк стук-стук… Так он, я вам ручаюсь, в другой раз смотрел бы на вас не иначе,
как со слезами признательности… Этот народ ученье любит-с!
Белугин (вынимает из жилетки серебряную луковицу). Да-с; теперича будет часика три,
как дожидаемся… (К Скопищеву.) А что, Егор Иваныч, видно, убраться отселева
за добра-ума.
Белугин (вполголоса). Так-то вот все ест! Давеча чай с кренделями кушал, теперича завтракает, ужо, поди,
за обед сядет — только чудо, право,
как и дела-то делаются!
Живновский (Забиякину). Ишь, шельма,
как тает! молодец он, а все, знаете, не то, что в наше время бывало… орлы! Налетишь, бывало, из-за сизых туч, так все эти курочки словно сожмутся, даже взглянуть не смеют: просто трепет какой-то!
Живновский. Помилуйте, ваше сиятельство, если б вам известно было,
за какие дела я под судом находился — самые пустяки-с! Можно сказать, вследствие благородства своих чувств,
как не могу стерпеть, чтоб мне кто-нибудь на ногу наступил…
Только я от него побег к писарю: «Иван Павлыч, говорю,
за что, мол, Обрам Сергеич меня искровенил?» А писарь-то — уж почудилось ему, что ли, что-нибудь! —
как размахнется, да и ну меня по зубам лущить…
Малявка. Только я ему говорю: помилосердуйте, мол, Яков Николаич,
как же, мол, это возможно
за целковый коровушку продать! у нас, мол, только и радости! Ну, он тутотка тольки посмеялся: «ладно», говорит… А на другой, сударь, день и увели нашу коровушку на стан. (Плачет.)
— «А что
за невестой дают?» — «Пять платьев да два монто, одно летнее, другое зимнее; из белья тоже все
как следует; самовар-с; нас с женой на свой кошт год содержать будут, ну и мне тоже пару фрашную, да пару сертушную».
Ижбурдин. А не дай я ему этого ящика, и невесть бы он мне
какой тут пакости натворил! Тут, Савва Семеныч, уж ни
за чем не гонись, ничем не брезгуй. Смотришь только ему в зубы,
как он над тобой привередничает, словно баба беременная; того ему подай, или нет, не надо, подай другого. Только об одном и тоскует,
как бы ему такое что-нибудь выдумать, чтобы вконец тебя оконфузить.