Неточные совпадения
Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от города, и звуки касаются слуха вашего безразлично, в виде общего гула,
как будто весь воздух полон чудной музыки,
как будто все вокруг вас живет и дышит; и если вы когда-нибудь
были ребенком, если у вас
было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами; и внезапно воскреснет в вашем сердце вся его свежесть, вся его впечатлительность, все верованья, вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт и которая так долго и так всецело утешала ваше существование.
Очевидно, что всех понятий,
как бы они ни
были ограниченны, этими двумя фразами никак не выразишь, и бедные девицы вновь осуждены прибегнуть к этому дубовому русскому языку, на котором не выразишь никакого тонкого чувства.
— Э-э-эх, ребятушки, да
как же с батюшкой-царем-то
быть! ведь ему деньги надобны; вы хошь бы нас, своих начальников, пожалели!
— Я еще
как ребенком
был, — говорит, бывало, — так мамка меня с ложечки водкой
поила, чтобы не ревел, а семи лет так уж и родитель по стаканчику на день отпущать стал.
—
Как разорять! видишь, следствие приехали делать, указ
есть.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж
были мы все
выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу,
как все дело
было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
Приедет, бывало, в расправу и разложит все эти аппараты: токарный станок,
пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать;
как соберет на другой день баб с ребятами — и пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не
будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и все
как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович,
как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал,
как она
была.
Однако пошли тут просьбы да кляузы разные,
как водится, и всё больше на одного заседателя. Особа
была добрая, однако рассвирепела. „Подать, говорит, мне этого заседателя“.
А он, по счастью,
был на ту пору в уезде, на следствии,
как раз с Иваном Петровичем. Вот и дали мы им знать, что
будут завтра у них их сиятельство, так имели бы это в предмете, потому что вот так и так, такие-то, мол, их сиятельство речи держит. Струсил наш заседатель, сконфузился так, что и желудком слабеть начал.
Убьют они это зайца, шкуру с него сдерут, да так, не потроша, и кидают в котел варить, а котел-то не чищен,
как сделан; одно слово, смрад нестерпимый, а они ничего,
едят всё это месиво с аппетитом.
Получил Иван Петрович указ из суда — скучно ехать, даль ужасная! — однако вспомнил, что мужик зажиточный, недели с три пообождал, да
как случилось в той стороне по службе
быть, и к нему заодно заехал.
Ну, это, я вам доложу, точно грех живую душу таким родом губить. А по прочему по всему чудовый
был человек, и прегостеприимный — после,
как умер, нечем похоронить
было: все, что ни нажил, все прогулял! Жена до сих пор по миру ходит, а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят: из себя очень красивы.
Так вот-с
какие люди бывали в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр
был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами в карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь, а потом и пользуйся.
Дело
было зимнее; мертвое-то тело надо
было оттаять; вот и повезли мы его в что ни на
есть большую деревню, ну, и начали,
как водится, по домам возить да отсталого собирать.
Мечется Фейер
как угорелый, мечется и день и другой —
есть рыба, да все не такая,
как надо: то с рыла вся в именинника вышла, скажут: личность; то молок мало, то пером не выходит, величественности настоящей не имеет.
Как подходишь, где всему происшествию
быть следует, так не то чтоб прямо, а бочком да ползком пробирешься, и сердце-то у тебя словно упадет, и в роту сушить станет.
Не то чтоб полная
была или краснощекая,
как наши барыни, а шикая да беленькая вся, словно будто прозрачная.
Да и мало ли еще случаев
было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз,
как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
А то еще вот
какой случай
был.
— Помню, господин Желваков!
будем,
будем, господин Желваков! Кшецынский! и ты, братец, можешь с нами! Смотри же, не ударь лицом в грязь: я люблю, чтоб у меня веселились… Ну, что новенького в городе?
Как поживают пожарные лошадки?
Замечательнейшею странностью в его липе
было то, что ноздри его представлялись бесстрашному зрителю
как бы вывороченными наизнанку, вследствие чего местные чиновники, кроме прозвища Живоглот, называли его еще Пугачевым и «рваными ноздрями».
—
Как же это? надо, брат, надо отыскать голову… Голова, братец, это при следствии главное… Ну, сам ты согласись, не
будь, например, у нас с тобой головы, что ж бы это такое вышло! Надо, надо голову отыскать!
Во-вторых, представляется весьма важный вопрос:
будет ли его высокородие играть в карты, и если не
будет, то
каким образом занять ихнюю особу?
— Что, если бы всё этакие-то
были! Вон он
какой убогой! нищему даже подать нечего!
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз,
как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе —
выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну,
была не
была! Эй, музыканты!
— А у меня сегодня
был случай! — говорит Алексей Дмитрич, обращаясь к Михаиле Трофимычу, который,
как образованный человек, следит шаг за шагом за его высокородием, — приходит ко мне Маремьянкин и докладывает, что в уезде отыскано туловище… и
как странно! просто одно туловище, без головы! Imaginez-vous cela! [Вообразите себе! (франц.)]
Разумеется, первое дело самовар, и затем уже является на стол посильная, зачерствевшая от времени закуска, и прилаживается складная железная кровать, без которой в Крутогорской губернии путешествовать так же невозможно,
как невозможно
быть станционному дому без клопов и тараканов.
Замечательно
было также то обстоятельство, что слова «плачу» и «стражду» безотменно сопровождались возгласом: «Эй, Прошка, водки!», а
как проезжий
пел беспрестанно, то и водки, уповательно, вышло немалое количество.
Однако ж я должен сознаться, что этот возглас пролил успокоительный бальзам на мое крутогорское сердце; я тотчас же смекнул, что это нашего поля ягода. Если и вам, милейший мой читатель, придется
быть в таких же обстоятельствах, то знайте, что
пьет человек водку, — значит, не ревизор, а хороший человек. По той причине, что ревизор,
как человек злущий, в самом себе порох и водку содержит.
Была вдова Поползновейкина, да и та спятила: «Ишь, говорит,
какие у тебя ручищи-то! так, пожалуй, усахаришь, что в могилу ляжешь!» Уж я
каких ей резонов не представлял: «Это, говорю, сударыня, крепость супружескую обозначает!» — так куда тебе!
— Но, однако ж, воротясь, задал-таки я Сашке трезвону: уповательно полагать должно, помнит и теперь… Впрочем, и то сказать, я с малолетства такой уж прожектер
был. Голова, батюшка, горячая; с головой сладить не могу! Это вот
как в критиках пишут, сердце с рассудком в разладе — ну,
как засядет оно туда, никакими силами оттуда и не вытащишь: на стену лезть готов!
Живновский в увлечении, вероятно, позабыл, что перед ним сидит один из смиренных обитателей Крутогорска. Он быстрыми шагами ходил взад и вперед по комнате, потирая руки, и физиономия его выражала нечто плотоядное,
как будто в самом деле он готов
был живьем пожрать крутогорскую страну.
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая, что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец,
есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете, человек военный, долго не думаю: кушак да шапку или,
как сказал мудрец, omnia me cum me… [Все свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да все равно! слава богу, теперь уж недалечко и до места.
— Драться я, доложу вам, не люблю: это дело ненадежное! а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение, на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица жила, девица и бездетная, так она истинная
была на эти вещи затейница. И тоже бить не била, а проштрафится у ней девка, она и пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски
какие — в застольную: и дворовые сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
Вот и припомнил он, что
есть у него друг и приятель Перетыкин: «Он, говорит, тебя пристроит!» Пишет он к нему письмо, к Перетычке-то: «Помнишь ли, дескать, друг любезный,
как мы с тобой напролет ночи у метресс прокучивали,
как ты,
как я… помоги брату!» Являюсь я в Петербург с письмом этим прямо к Перетыкину.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня,
как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не
будет. А я вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например, на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
Баталионный командир, охотно отдающий справедливость всему великому, в заключение своих восторженных панегириков об нем всегда прибавляет: «
Как жаль, что Порфирий Петрович ростом не вышел: отличный
был бы губернатор!» Нельзя сказать также, чтоб и во всей позе Порфирия Петровича
было много грации; напротив того, весь он как-то кряжем сложен; но зато сколько спокойствия в этой позе! сколько достоинства в этом взоре, померкающем от избытка величия!
Порфирий Петрович не
поет и не играет ни на
каком инструменте.
Говорят, будто у Порфирия Петровича
есть деньги, но это только предположение, потому что он ими никого никогда не ссужал. Однако,
как умный человек, он металла не презирает, и в душе отдает большое предпочтение тому, кто имеет, перед тем, кто не имеет. Тем не менее это предпочтение не выражается у него как-нибудь нахально, и разве некоторая томность во взгляде изобличит внутреннюю тревогу души его.
Однако не вдруг и не без труда досталось ему это завидное положение. Он,
как говорят его почтенные сограждане, произошел всю механику жизни и вышел с честью из всех потасовок, которыми судьбе угодно
было награждать его.
Дело
было весеннее: на полях травка только что показываться стала, и по ночам морозцем еще порядочно прихватывало. Снял он с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей на плеча, да
как стал застегивать, руки-то и не отнимаются; а коленки пуще дрожат и подгибаются. А она так-то ласково на него поглядывает да по головке рукой гладит.
— Вот, — говорит, — кабы у меня муж такой красавчик да умница
был,
как вы, Евсигней Федотыч…
— Ты ее, батька, не замай, а не то и тебя пришибу, и деревню всю вашу выжгу, коли ей
какое ни на
есть беспокойствие от вас
будет. Я один деньги украл, один и в ответе за это
быть должон, а она тут ни при чем.
Задаром-с, совсем задаром, можно сказать, из уважения к вам, что
как вы мои начальники
были, ласкали меня — ну, и у нас тоже не бесчувственность, а чувство в сердце обитает-с.
Другой смотрит в дело и видит в нем фигу, а Порфирий Петрович сейчас заприметит самую настоящую «
суть», — ну и развивает ее
как следует.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая
была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький,
как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
И за всем тем чтоб
было с чиновниками у него фамильярство
какое — упаси бог! Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка», а явись ты к нему в форме, да коли на обед звать хочешь, так зови толком: чтоб и уха из живых стерлядей
была, и тосты по порядку,
как следует.
И действительно, неизвестно,
как жила его жена внутренне; известно только, что она никому не жаловалась и даже
была весела, хоть при Порфирии Петровиче
как будто робела.