Неточные совпадения
И в самом деле, из этого города даже дороги дальше никуда нет, как будто здесь конец
миру. Куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь; степь, лес
и луга; где-где вьется прихотливым извивом проселок,
и бойко проскачет по нем телега, запряженная маленькою резвою лошадкой,
и опять все затихнет, все потонет в общем однообразии…
И бог знает почему, вследствие ли душевной усталости или просто от дорожного утомления,
и острог
и присутственные места кажутся вам приютами
мира и любви, лачужки населяются Филемонами
и Бавкидами,
и вы ощущаете в душе вашей такую ясность, такую кротость
и мягкость…
Ну, это, я вам доложу, точно грех живую душу таким родом губить. А по прочему по всему чудовый был человек,
и прегостеприимный — после, как умер, нечем похоронить было: все, что ни нажил, все прогулял! Жена до сих пор по
миру ходит, а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят: из себя очень красивы.
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «
И как хорош, как светел божий
мир! — продолжает тот же голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за звуки, что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро
и свежо делается во всем организме, а со дна души незаметно встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
Нет сомнения, что известная всему
миру пресыщенность носов наших губернских аристократов, оказывающая чувствительность лишь к острым
и смолистым фимиамам, всего более руководила Катерину Дементьевну в этом выборе.
Таким образом,
и княжна очень скоро начала находить весьма забавным, что, например, вчерашнюю ночь Иван Акимыч, воротясь из клуба ранее обыкновенного, не нашел дома своей супруги, вследствие чего произошла небольшая домашняя драма, по-французски называемая roman intime, [интимный роман (франц.).] а по-русски потасовкой,
и оказалось нужным содействие полиции, чтобы водворить
мир между остервенившимися супругами.
Но танцам, как
и всему в
мире, есть конец. Наступает страшная для Марьи Ивановны минута ужина,
и я вижу, как она суетится около Василия Николаича, стараясь заранее заслужить его снисходительность.
И что ж, сударь? не прошло полгода, как муж у ней в душегубстве изобличен был
и в работы сослан, а она осталась одинокою в
мире сиротой… вот как бог-то противляющихся ему родителей наказывает!
— А какая у него одежа? пониток черный да вериги железные — вот
и одежа вся. Известно, не без того, чтоб люди об нем не знали; тоже прихаживали другие
и милостыню старцу творили: кто хлебца принесет, кто холстеца, только мало он принимал, разве по великой уж нужде. Да
и тут, сударь, много раз при мне скорбел, что по немощи своей, не может совершенно от
мира укрыться
и полным сердцем всего себя богу посвятить!
"Отвещал ей старец праведный:"Ты почто хощеши, раба, уведати имя мое? честно имя мое, да
и грозно вельми; не вместити его твоему убожеству; гладну я тебя воскормил, жаждущу воспоил, в дебрех, в вертепах тебя обрел — иди же ты, божья раба, с
миром, кресту потрудися! уготовано тебе царство небесное, со ангели со архангели, с Асаком-Обрамом-Иаковом — уготована пища райская, одежда вовеки неизносимая!"
Застонали бесы стонами велиими, заскрежетали они скрежетами зубовными
и взмолилися тако убогой страннице Пахомовне:"Отпусти ты нас, Федосьюшка, на вольной свет, на вольной свет, в прелестный
мир! что-то мы скажем нашему батюшке, нашему батюшке самому сатане!"
И по тому его сатанинскому повелению разлеталися бесы послушные; разлетались они по вольному свету, прелестному
миру, умышляли, како уловить им свет-Пахомовну.
И привел он ее к лесу темному; в тыим лесе одни только древа-осины проклятые: листами дрожжат, на весь
мир злобствуют.
Иван Онуфрич весь синь от злости; губы его дрожат; но он сознает, что есть-таки в
мире сила, которую даже его бесспорное
и неотразимое величие сломить не может! Все он себе покорил, даже желудок усовершенствовал, а придорожного мужика покорить не мог!
Ижбурдин. А кто его знает! мы об таком деле разве думали? Мы вот видим только, что наше дело к концу приходит, а как оно там напредки выдет — все это в руце божией… Наше теперича дело об том только думать, как бы самим-то нам в
мире прожить, беспечальну пробыть. (Встает.) Одначе, мы с вашим благородием тутотка забавляемся, а нас, чай,
и бабы давно поди ждут… Прощенья просим.
Произведения его фабрик, его промышленности первенствуют на всех рынках; нет нужды, что он сам одет в рубище: он видит только, что его торговля овладела целым
миром, все ему удивляются, все завидуют,
и вот, в порыве законной гордости, он восклицает:"О, какой я богатый, довольный
и благоденствующий народ!"
О, вы, которые живете другою, широкою жизнию, вы, которых оставляют жить
и которые оставляете жить других, — завидую вам!
И если когда-нибудь придется вам горько
и вы усомнитесь в вашем счастии, вспомните, что есть иной
мир,
мир зловоний
и болотных испарений,
мир сплетен
и жирных кулебяк —
и горе вам, если вы тотчас не поспешите подписать удовольствие вечному истцу вашей жизни — обществу!
Иду я по улице
и поневоле заглядываю в окна. Там целые выводки милых птенцов, думаю я, там любящая подруга жизни, там чадолюбивый отец, там так тепло
и уютно… а я! Я один как перст в целом
мире; нет у меня ни жены, ни детей, нет ни кола ни двора, некому ни приютить, ни приголубить меня, некому сказать мне «папасецка», некому назвать меня «брюханчиком»; в квартире моей холодно
и неприветно. Гриша вечно сапоги чистит [47] или папиросы набивает… Господи, как скучно!
Если я чему-нибудь в
мире завидовал, то это именно положению герцога Герольштейна [49], который, не щадя, можно сказать, своей изнеженной особы, заходил в tapis francs [притоны (франц.).]
и запанибрата разговаривал с шуринёрами [50].
Следовательно, все это, что ни существует, оправдывается
и исторически,
и физиологически,
и этнографически… tout va pour le mieux dans le meilleur des mondes, [все идет к лучшему в этом лучшем из
миров (франц.).] как удостоверяет наш общий приятель, доктор Панглосс.
В первой сфере я — раб своего сердца, раб даже своей плоти, я увлекаюсь, я умиляюсь, я делаюсь негодным человеком; во второй сфере — я совлекаю с себя ветхого человека, я отрешаюсь от видимого
мира и возвышаюсь до ясновиденья.
Бил я
и на то, что какая-нибудь скрытая связишка у бабы была; однако
и семьяне,
и весь
мир удостоверили, что баба во всех отношениях вела себя примерно; бил
и на то, что, быть может, ревность бабу мучила, —
и это оказалось неосновательным.
Но я вам сказал уже, что следственной части не люблю, по той главной причине, что тут живой материял есть. То ли дело судейская часть! Тут имеешь дело только с бумагою; сидишь себе в кабинете, никто тебя не смущает, никто не мешает; сидишь
и действуешь согласно с здравою логикой
и строгою законностью. Если силлогизм построен правильно, если все нужные посылки сделаны, — значит,
и дело правильное, значит, никто в
мире кассировать меня не в силах.
Вы можете, в настоящее время, много встретить людей одинакового со мною направления, но вряд ли встретите другого меня. Есть много людей, убежденных, как
и я, что вне администрации в
мире все хаос
и анархия, но это большею частию или горлопаны, или эпикурейцы, или такие младенцы, которые приступиться ни к чему не могут
и не умеют. Ни один из них не возвысился до понятия о долге, как о чем-то серьезном, не терпящем суеты, ни один не возмог умертвить свое я
и принесть всего себя в жертву своим обязанностям.
— До вас еще не дошла очередь, княжна… До сих пор мы с Николаем Иванычем об том только говорили, что
мир полон скуки
и что порядочному человеку ничего другого не остается… но угадайте, на чем мы решили?
Привычка ли обращаться преимущественно с явлениям
мира действительного, сердечная ли сухость, следствии той же практичности, которая приковывает человека к факту
и заставляет считать бреднями все то, что ускользает от простого, чувственного осязания, — как бы то ни было, но, во всяком случае, мне показалось что я внезапно очутился в какой-то совершенно иной атмосфере, в которой не имел ни малейшего желания оставаться долее.
— Честной компании
мира и благоденствия желаем, — отвечал Василий Иваныч, утирая пот, катившийся по лицу. —
Мир вам,
и мы к вам!
Знаете, я все добиваюсь, нельзя ли как-нибудь до такого состояния дойти, чтоб внутри меня все вконец успокоилось, чтоб
и кровь не волновалась,
и душа чтоб переваривала только те милые образы, те кроткие ощущения, которые она самодеятельно выработала… вы понимаете? — чтоб этого внешнего
мира с его прискорбием не существовало вовсе, чтоб я сам был автором всех своих радостей, всей своей внутренней жизни…
Оттепель — полное томительной неги пение соловья, задумчивый свист иволги, пробуждение всех звуков, которыми наполняется божий
мир, как будто ищет
и рвется природа вся в звуках излиться после долгого насильственного молчания; оттепель же — карканье вороны, наравне с соловьем радующейся теплу.
Подойдет к нему супруга, подползут ребятишки, мал мала меньше…"Как хорош
и светел божий
мир!" — воскликнет Михайло Степаныч."
И как отделан будет наш садик, душечка!" — отвечает супруга его."А у папки денески всё валёванные!" — кричит старший сынишка, род enfant terrible, [сорванца (франц.).] которого какой-то желчный господин научил повторять эту фразу.
— Пашенька! — сказал Буеракин, — известно ли вам, отчего у нас на дворе сегодня птички поют, а с крыш капель льется? Неизвестно? так знайте же: оттого так тепло в
мире, оттого птички радуются, что вот господин Щедрин приехал, тот самый господин Щедрин, который сердца становых смягчает
и вселяет в непременном заседателе внезапное отвращение к напитку!
— Я ему говорил тоже, что, мол, нас
и барин николи из своих ручек не жаловал, а ты, мол, колбаса, поди како дело завел, над христианским телом наругаться! Так он пуще еще осерчал, меня за бороду при всем
мире оттаскал:"Я, говорит, всех вас издеру! мне, говорит, не указ твой барин! барин-то, мол, у вас словно робенок малый, не смыслит!"
Находившись, по обязанности, в частом соприкосновении с этим темным
и безотрадным
миром, в котором, кажется, самая идея надежды
и примирения утратила всякое право на существование, я никогда не мог свыкнуться с ним, никогда не мог преодолеть этот смутный трепет, который, как сырой осенний туман, проникает человека до костей, как только хоть издали послышится глухое
и мерное позвякиванье железных оков, беспрерывно раздающееся в длинных
и темных коридорах замка Атмосфера арестантских камор, несмотря на частое освежение, тяжела
и удушлива; серовато-желтые лица заключенников кажутся суровыми
и непреклонными, хотя, в сущности, они по большей части выражают только тупость
и равнодушие; однообразие
и узкость форм, в которые насильственно втиснута здесь жизнь, давит
и томит душу.
И между тем там, за этими толстыми железными затворами, в этих каменных стенах, куда не проникает ни один звук, ни один луч веселого божьего
мира, есть также своего рода жизнь; там также установляются своеобразные отношения, заводятся сильные
и слабые, образуется свое общее мнение, свой суд — посильнее
и подействительнее суда смотрительского.
Человек он был простой
и малограмотный до наивности; убежден был, что Лондон стоит на устье Волги
и что есть в
мире народ, называемый хвецы[68], который исключительно занят выделкой мази для рощения волос.
— Мне не то обидно, — говорил он почти шепотом, — что меня ушлют —
мир везде велик, стало быть,
и здесь
и в другом месте, везде жить можно — а то вот, что всяк тебя убийцей зовет, всяк пальцем на тебя указывает! Другой, сударь, сызмальства вор, всю жизнь по чужим карманам лазил, а
и тот норовит в глаза тебе наплевать: я, дескать, только вор, а ты убийца!..
— Приступаю к тягостнейшему моменту моей жизни, — продолжал Перегоренский угрюмо, — к истории переселения моего из
мира свободного мышления в
мир авкторитета… Ибо с чем могу я сравнить узы, в которых изнываю? зверообразные инквизиторы гишпанские
и те не возмыслили бы о тех муках, которые я претерпеваю! Глад
и жажда томят меня; гнусное сообщество Пересечкина сокращает дни мои… Был я в селе Лекминском, был для наблюдения-с,
и за этою, собственно, надобностью посетил питейный дом…
— Но здесь, здесь именно
и открылась
миру гнусность злодея, надменностию своею нас гнетущего
и нахальством обуревающего… Получив мое извещение
и имея на меня, как исконный враг рода человеческого, злобу, он, не помедлив даже мало, повелел псом своим повлещи меня в тюрьму, доколе не представлю ясных доказательств вымышленного якобы мною злоумышления… где
и до днесь пребывание имею…
"Ты почто, раба, жизнью печалуешься? Ты воспомни, раба, господина твоего, господина твоего самого Христа спаса истинного! как пречистые руце его гвоздями пробивали, как честные нозе его к кипаристу-древу пригвождали, тернов венец на главу надевали, как святую его кровь злы жидове пролияли… Ты воспомни, раба,
и не печалуйся; иди с
миром, кресту потрудися; дойдешь до креста кипарисного, обретешь тамо обители райские; возьмут тебя, рабу, за руки ангели чистые, возьмут рабу, понесут на лоно Авраамлее…"
— А Христос ее знает! Бает, с Воргушина, от немки от управительши по
миру ходит! Летось она
и ко мне эк-ту наслалась:"Пусти, говорит, родименькой, переночевать". Ну,
и порассказала же она мне про ихние распорядки! Хошь она
и в ту пору на язык-от не шустра была, а наслушался я.
— А вот видишь, положенье у них такое есть, что всяка душа свою тоись тяготу нести должна; ну, а Оринушка каку тяготу нести может — сам видишь! Вот
и удумали они с мужем-то, чтоб пущать ее в
мир; обрядили ее, знашь, сумой, да от понедельника до понедельника
и ходи собирай куски, а в понедельник беспременно домой приди
и отдай, чего насобирала. Как не против указанного насобирает — ну,
и тасканцы.
А я, знашь, в ту пору, как ее бросил на гуменнике,
и развязать-то второпях позабыл… Гляжу, к обеду
и становой прикатил; поволокли нас всех туда
миром; сняли с нее вожжи, со старухи.
— Кая для тебя польза, — отвечал он мне (а говорил он все на манер древней, славянской речи), —
и какой прибыток уведать звание смиренного раба твоего, который о том только
и помыслу имеет, чтоб самому о том звании позабыть
и спасти в
мире душу свою?
— Соколов привели, ваше высокоблагородие! — сказал он, входя в мою комнату, — таких соколов, что сам Иван Демьяныч, можно сказать, угорел. А! Маремьяна-старица, обо всем
мире печальница! — продолжал он, обращаясь к Мавре Кузьмовне, — каково, сударушка, поживаешь? ну, мы, нече сказать, благодаря богу, живем, хлеб жуем, а потроха-то твои тоже повычистили! да
и сокола твоего в золотую клетку посадили… фю!