Неточные совпадения
Не
то чтобы он отличался великолепными зданиями, нет в нем садов семирамидиных, ни одного даже трехэтажного дома не встретите вы в длинном ряде улиц, да и улицы-то всё немощеные; но
есть что-то мирное, патриархальное во всей его физиономии, что-то успокоивающее душу в тишине, которая царствует на стогнах его.
Да, я люблю тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук,
то это не от недостатка горячего сочувствия к тебе, а потому собственно, что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много
есть путей служить общему делу; но смею думать, что обнаружение зла, лжи и порока также не бесполезно,
тем более что предполагает полное сочувствие к добру и истине.
«…Нет, нынче не
то, что
было в прежнее время; в прежнее время народ как-то проще, любовнее
был. Служил я, теперича, в земском суде заседателем, триста рублей бумажками получал, семейством угнетен
был, а не хуже людей жил. Прежде знали, что чиновнику тоже пить-есть надо, ну, и место давали так, чтоб прокормиться
было чем… А отчего? оттого, что простота во всем
была, начальственное снисхождение
было — вот что!
И все это ласковым словом, не
то чтоб по зубам да за волосы: „Я, дескать, взяток не беру, так вы у меня знай, каков я
есть окружной!“ — нет, этак лаской да жаленьем, чтоб насквозь его, сударь, прошибло!
А
то вот у нас еще фортель какой
был — это обыск повальный.
Министром ему
быть настоящее место по уму; один грех
был: к напитку имел не
то что пристрастие, а так — какое-то остервенение.
Да и времена
были тогда другие: нынче об таких случаях и дел заводить не велено, а в
те поры всякое мертвое тело
есть мертвое тело.
Убиица-то он один, да знакомых да сватовей у него чуть не целый уезд; ты вот и поди перебирать всех этих знакомых, да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу оговаривал:
был, мол, в таком-то часу у такого-то крестьянина? не пошел ли от него к такому-то? а часы выбирай
те, которые нужно… ну, и привлекай, и привлекай.
А
то была у нас и такая манера: заведешь, бывало, следствие, примерно хоть по конокрадству; облупишь мошенника, да и пустишь на волю.
Да только засвистал свою любимую „При дороженьке стояла“, а как
был чувствителен и не мог эту песню без слез слышать,
то и прослезился немного. После я узнал, что он и впрямь велел сотским тело-то на время в овраг куда-то спрятать.
На
ту пору
был начальником губернии такой зверь, что у!!! (и в старину такие скареды прорывались).
Женился он самым,
то есть, курьезнейшим образом.
И не
то чтоб денег у него не
было, а так, сквалыга
был, расстаться с ними жаль.
А он, по счастью,
был на
ту пору в уезде, на следствии, как раз с Иваном Петровичем. Вот и дали мы им знать, что
будут завтра у них их сиятельство, так имели бы это в предмете, потому что вот так и так, такие-то, мол, их сиятельство речи держит. Струсил наш заседатель, сконфузился так, что и желудком слабеть начал.
Сторговались они, а на другой день и приезжают их сиятельство ранехонько. Ну и мы,
то есть весь земский суд, натурально тут, все в мундирах; одного заседателя нет, которого нужно.
Получил Иван Петрович указ из суда — скучно ехать, даль ужасная! — однако вспомнил, что мужик зажиточный, недели с три пообождал, да как случилось в
той стороне по службе
быть, и к нему заодно заехал.
Так вот-с какие люди бывали в наше время, господа; это не
то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр
был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами в карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь, а потом и пользуйся.
Возили-возили, покуда осталась одна только изба: солдатка-вдова там жила;
той заплатить-то нечего
было — ну, там мы и оставили тело.
А на
ту пору у нас губернатор — такая ли собака
был, и теперь еще его помню, чтоб ему пусто
было.
Прозывался он Фейером, родом
был из немцев; из себя не
то чтоб видный, а больше жилистый, белокурый и суровый.
По
той единственной причине ему все его противоестественности с рук и сходили, что человек он
был золотой.
Напишут это из губернии — рыбу непременно к именинам надо, да такая чтоб
была рыба, кит не кит, а около
того.
Мечется Фейер как угорелый, мечется и день и другой —
есть рыба, да все не такая, как надо:
то с рыла вся в именинника вышла, скажут: личность;
то молок мало,
то пером не выходит, величественности настоящей не имеет.
А у нас в губернии любят, чтоб каждая вещь в своем,
то есть, виде
была.
— А я, ваше благородие, с малолетствия по своей охоте суету мирскую оставил и странником нарекаюсь; отец у меня царь небесный, мать — сыра земля; скитался я в лесах дремучих со зверьми дикиими, в пустынях жил со львы лютыими; слеп
был и прозрел, нем — и возглаголал. А более ничего вашему благородию объяснить не могу, по
той причине, что сам об себе сведений никаких не имею.
Как подходишь, где всему происшествию
быть следует, так не
то чтоб прямо, а бочком да ползком пробирешься, и сердце-то у тебя словно упадет, и в роту сушить станет.
Не
то чтоб полная
была или краснощекая, как наши барыни, а шикая да беленькая вся, словно будто прозрачная.
Глаза у ней
были голубые, да такие мягкие да ласковые, что, кажется, зверь лютый — и
тот бы не выдержал — укротился.
Тот было уж и в ноги, нельзя ли поменьше, так куда тебе, и слушать не хочет.
Да и мало ли еще случаев
было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в
том, что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
А
то еще вот какой случай
был.
Приходит он к городничему и рассказывает, что вот так и так, „желает, дескать, борода в землю в мундире лечь, по закону же не имеет на
то ни малейшего права; так не угодно ли вам
будет, Густав Карлыч, принять это обстоятельство к соображению?“
А купчину
тем временем и в церковь уж вынесли… Ну-с и взяли они тут, сколько
было желательно, а купца так в парате и схоронили…
Темно. По улицам уездного городка Черноборска, несмотря на густую и клейкую грязь, беспрестанно снуют экипажи самых странных видов и свойств. Городничий уже раз десять, в течение трех часов, успел побывать у подъезда ярко освещенного каменного дома, чтобы осведомиться о здоровье генерала. Ответ
был, однако ж, всякий раз один и
тот же: «Его высокородие изволят еще почивать».
— Стою я это, и вижу вдруг, что будто передо мною каторга, и ведут будто меня, сударь, сечь, и кнут будто
тот самый, которым я стегал этих лошадей — чтоб им пусто
было!
На этом самом месте и разбудил меня Алексеев, а
то бы, может, и бог знает что со мной
было!
Дело в
том, что в этот самый день случилось Дмитрию Борисычу
быть именинником, и он вознамерился сотворить для дорогого гостя бал на славу.
— Да ты попробуй прежде,
есть ли сахар, — сказал его высокородие, — а
то намеднись, в Окове, стряпчий у меня целых два стакана без сахару
выпил… после уж Кшецынский мне это рассказал… Такой, право, чудак!.. А благонравный! Я, знаешь, не люблю этих вот, что звезды-то с неба хватают; у меня главное, чтоб
был человек благонравен и предан… Да ты, братец, не торопись, однако ж, а не
то ведь язык обожжешь!
Между
тем для Дмитрия Борисыча питие чая составляло действительную пытку. Во-первых, он
пил его стоя; во-вторых, чай действительно оказывался самый горячий, а продлить эту операцию значило бы сневежничать перед его высокородием, потому что если их высокородие и припускают, так сказать, к своей высокой особе,
то это еще не значит, чтоб позволительно
было утомлять их зрение исполнением обязанностей, до дел службы не относящихся.
Живоглотом он прозван по
той причине, что,
будучи еще в детстве и обуреваемый голодом, которого требованиям не всегда мог удовлетворить его родитель, находившийся при земском суде сторожем, нередко блуждал по берегу реки и вылавливал в ней мелкую рыбешку, которую и проглатывал живьем, твердо надеясь на помощь божию и на чрезвычайную крепость своего желудка, в котором, по собственному его сознанию, камни жерновые всякий злак в один момент перемалывали.
— Благополучно, ваше высокородие, — ревет Живоглот, раз навсегда закаявшись докладывать его высокородию о чем бы
то ни
было неблагополучном.
—
То есть, кроме этой головы… Эта, братец, голова, я тебе скажу… голова эта весь сегодняшний день мне испортила… я, братец, Тит; я, братец, люблю, чтоб у меня тово…
Живоглот потупился. В эту минуту он готов
был отрезать себе язык за
то, что он сболтнул сдуру этакую скверную штуку.
И хоть бы доподлинно эта голова
была, думал он, тысячный раз проклиная себя, а
то ведь и происшествия-то никакого не
было! Так, сдуру ляпнул, чтоб похвастаться перед начальством деятельностью!
Сей же Живоглот, придя в дом к отставному коллежскому регистратору Рыбушкину, в
то время, когда у
того были гости, усиленно требовал, для своего употребления, стакан водки и, получив в
том отказ, разогнал гостей и хозяев, произнося при этом: аллё машир!
Во-вторых, представляется весьма важный вопрос:
будет ли его высокородие играть в карты, и если не
будет,
то каким образом занять ихнюю особу?
— Все силы-меры, ваше высокородие…
то есть, сколько стаёт силы-возможности, — отвечает Дмитрий Борисыч.
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе —
выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а
то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну,
была не
была! Эй, музыканты!
Дело
было весною, а в
тот год весна
была ранняя.
Дорога уже испортилась; черная, исковерканная полоса ее безобразным горбом выступает из осевшего по сторонам снега; лошади беспрестанно преступаются, и потому вы волею-неволею должны ехать шагом; сверх
того, местами попадаются так называемые зажоры, которые могут заставить вас простоять на месте часов шесть и более, покуда собьют окольный народ, и с помощью его ваша кибитка
будет перевезена или, правильнее, перенесена на руках по
ту сторону колодца, образовавшегося посреди дороги.