Неточные совпадения
В устах всех Петербург представляется чем-то вроде жениха, приходящего в полуночи [1](Смотри Примечания 1 в конце книги); но ни те, ни
другие, ни третьи не искренни; это так, façon de parler, [манера
говорить (франц.).] потому что рот у нас не покрыт.
Вот и припомнил он, что есть у него
друг и приятель Перетыкин: «Он,
говорит, тебя пристроит!» Пишет он к нему письмо, к Перетычке-то: «Помнишь ли, дескать,
друг любезный, как мы с тобой напролет ночи у метресс прокучивали, как ты, как я… помоги брату!» Являюсь я в Петербург с письмом этим прямо к Перетыкину.
«Это,
говорю, ваше превосходительство, мой брат, а ваш старинный
друг и приятель!» — «А, да,
говорит, теперь припоминаю! увлечения молодости!..» Ну, доложу вам, я не вытерпел! «А вы,
говорю, ваше превосходительство, верно и в ту пору канальей изволили быть!..» Так и ляпнул.
На
другой день, когда я проснулся, его уже не было; станционный писарь сообщил мне, что он уехал еще затемно и все спешил: «Мне,
говорит, пора; пора, брат, и делишки свои поправить». Показывал также ему свой бумажник и
говорил, что «тут, брат, на всю жизнь; с этим, дружище, широко не разгуляешься!..»
Однако сын не сын управительский, а надели рабу божьему на ноги колодки, посадили в темную, да на
другой день к допросу: «Куда деньги девал, что прежде воровал?» Как ни бились, — одних волос отец две головы вытаскал, — однако не признался: стоит как деревянный, слова не молвит. Только когда помянули Парашку — побледнел и затрясся весь, да и
говорит отцу...
— Вот-с, изволите видеть, — подхватывает торопливо Харченко, как будто опасаясь, чтобы Коловоротов или кто-нибудь
другой не посягнул на его авторскую славу, — вот изволите видеть: стоял один офицер перед зеркалом и волосы себе причесывал, и
говорит денщику:"Что это, братец, волосы у меня лезут?"А тот, знаете, подумавши этак минут с пять, и отвечает:"Весною, ваше благородие, всяка скотина линяет…"А в то время весна была-с, — прибавил он, внезапно краснея.
Я подхожу к
другой группе, где
друг мой Василий Николаич показывает публике медведя, то есть заставляет Алексея Дмитрича
говорить разную чепуху. Около них собралась целая толпа народа, в которой немолчно раздается громкий и искренний смех, свидетельствующий о необыкновенном успехе представления.
Налетов. Нет, позвольте, Самуил Исакович, уж если так
говорить, так свидетельств было два: по одному точно что «оказалось», а по
другому ровно ничего не оказалось. Так, по-моему, верить следует последнему свидетельству, во-первых, потому, что его производил человек благонамеренный, а во-вторых, потому, что и закон велит следователю действовать не в ущерб, а в пользу обвиненного… Обвинить всякого можно!
Налетов. Ну, полноте, я это так, в порыве чувств… никак не могу совладеть с собою! Коли женщина мне нравится, я весь тут… не обижайтесь, пожалуйста, будемте
говорить, как
друзья… Мы ведь
друзья? а?
Разбитной. Есть в ней, знаете, эта простота, эта мягкость манер, эта женственность, это je ne sais quoi enfin, [не знаю, наконец, что (франц.)] которое может принадлежать только аристократической женщине… (Воодушевляясь.) Ну, посмотрите на
других наших дам… ведь это просто совестно, ведь от них чуть-чуть не коровьим маслом воняет… От этого я ни в каком больше доме не бываю, кроме дома князя… Нет, как ни
говорите, чистота крови — это ничем не заменимо…
Сознайтесь сами, сударыня, вы можете заикаться, у
других бывает неприятная привычка жевать — я не про вас это
говорю, сударыня!
Князь Чебылкин. Нельзя, любезный
друг; закон прямо
говорит… нельзя!
Малявка. Ну! вот я и
говорю, то есть, хозяйке-то своей: «Смотри, мол, Матренушка, какая у нас буренушка-то гладкая стала!» Ну, и ничего опять, на том и стали, что больно уж коровушка-то хороша. Только на
другой же день забегает к нам это сотский."Ступай,
говорит, Семен: барин [В некоторых губерниях крестьяне называют станового пристава барином. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)] на стан требует". Ну, мы еще и в ту пору с хозяйкой маленько посумнились: «Пошто, мол, становому на стан меня требовать!..»
Малявка. Только я ему
говорю: помилосердуйте, мол, Яков Николаич, как же, мол, это возможно за целковый коровушку продать! у нас, мол, только и радости! Ну, он тутотка тольки посмеялся: «ладно»,
говорит… А на
другой, сударь, день и увели нашу коровушку на стан. (Плачет.)
Князь Чебылкин.
Говори же, мой
друг!
Вот выбрал я
другой день, опять иду к нему. «Иван Никитич, —
говорю ему, — имейте сердоболие, ведь я уж десять лет в помощниках изнываю; сами изволите знать, один столом заправляю; поощрите!» А он: «Это,
говорит, ничего не значит десять лет; и еще десять лет просидишь, и все ничего не значит».
Дернов. То-то вот и есть, что наш брат хам уж от природы таков: сперва над ним глумятся, а потом, как выдет на ровную-то дорогу, ну и норовит все на
других выместить. Я,
говорит, плясал, ну, пляши же теперь ты, а мы, мол, вот посидим, да поглядим, да рюмочку выкушаем, покедова ты там штуки разные выкидывать будешь.
С одной стороны, старая система торговли, основанная, как вы
говорили сами, на мошенничестве и разных случайностях, далее идти не может; с
другой стороны, устройство путей сообщения, освобождение торговли от стесняющих ее ограничений, по вашим словам, неминуемо повлечет за собой обеднение целого сословия, в руках которого находится в настоящее время вся торговля…
Процветают у него искусства и науки; конечно, и те и
другие составляют достояние только немногих избранных, но он, погруженный в невежество, не знает, как налюбоваться, как нагордиться тем, что эти избранные — граждане его страны:"Это, —
говорит он, — мои искусства, мои науки!"
— Что вы всё одни да одни! зайдите хоть к нам, отобедаем вместе! —
говорит мне мой искреннейший
друг, Василий Николаич Проймин [52], тот самый, которому помещик Буеракин в великую заслугу ставит его наивное"хоть куда!". [См. «Влад. Конст. Буеракин» (Прим. Салтыкова-Щедрина.).]
Повторяю вам, вы очень ошибаетесь, если думаете, что вот я призову мужика, да так и начну его собственными руками обдирать… фи! Вы забыли, что от него там бог знает чем пахнет… да и не хочу я совсем давать себе этот труд. Я просто призываю писаря или там
другого, et je lui dis:"Mon cher, tu me dois tant et tant", [и я ему
говорю «Дорогой мой, ты мне должен столько то и столько то» (франц.).] — ну, и дело с концом. Как уж он там делает — это до меня не относится.
— А чем мои занятия худы? — спросил он в свою очередь, — напротив того, я полагаю, что они в высшей степени нравственны, потому что мои откровенные беседы с молодым поколением поселяют в нем отвращение к тем мерзостям, в которых закоренели их милые родители… Да позвольте полюбопытствовать, о каких это «
других» занятиях вы
говорите?
— До вас еще не дошла очередь, княжна… До сих пор мы с Николаем Иванычем об том только
говорили, что мир полон скуки и что порядочному человеку ничего
другого не остается… но угадайте, на чем мы решили?
Однако, как бы ты думал?
говорил он,
говорил со мною, да вдруг, так, знаешь, в скобках, и дал мне почувствовать, что ему такой-то действительный статский советник Стрекоза внучатным братом приходится, а княгиня, дескать, Оболдуй-Тараканова
друг детства с его женою, а вчера, дескать, у них раут был, баронесса Оксендорф приезжала…
— Уж так-то, брат, хорошо, что даже вспомнить грустно! Кипело тогда все это, земля, бывало, под ногами горела! Помнишь ли, например, Катю — ведь что это за прелесть была! а! как цыганские-то песни пела! или вот эту:"Помнишь ли, мой любезный
друг"? Ведь душу выплакать можно! уж на что селедка — статский советник Кобыльников из Петербурга приезжал, а и тот двадцатипятирублевую кинул — камни
говорят!
Всякому из нас памятны, вероятно, эти дни учения, в которые мы не столько учимся, сколько любим
поговорить, а еще больше послушать, как
говорят другие, о разных взглядах на науку и в особенности о том, что надо во что бы то ни стало идти вперед и развиваться.
— Entre nous soit dit, [Между нами
говоря (франц.).] —
говаривал он мне по этому случаю, — мы одни только и можем понимать
друг друга.
Говорит он довольно вразумительно, но с околичностями, и усердно смеется, когда того требуют обстоятельства или когда видит, что
другие смеются.
Другой вот, немец или француз, над всякою вещью остановится, даже смотреть на него тошно, точно родить желает, а наш брат только подошел, глазами вскинул, руками развел:"Этого-то не одолеть,
говорит: да с нами крестная сила! да мы только глазом мигнем!"И действительно, как почнет топором рубить — только щепки летят; генияльная, можно сказать, натура! без науки все науки прошел!
Несмотря на это, он все-таки был отличнейший человек: в нем в высшей степени было развито то высокое благодушие, которое претворяет чиновника в человека, которое, незаметно для них самих, проводит живую и неразрывную связь между судьею и подсудимым, между строгим исполнителем закона и тем, который,
говоря отвлеченно, составляет лишь казус, к которому тот или
другой закон применить можно.
— Мне не то обидно, —
говорил он почти шепотом, — что меня ушлют — мир везде велик, стало быть, и здесь и в
другом месте, везде жить можно — а то вот, что всяк тебя убийцей зовет, всяк пальцем на тебя указывает!
Другой, сударь, сызмальства вор, всю жизнь по чужим карманам лазил, а и тот норовит в глаза тебе наплевать: я, дескать, только вор, а ты убийца!..
Одни на воду веруют; соберутся, знашь, в избе, поставят посреди чан с водой и стоят вокруг, доколе вода не замутится;
другие девку нагую в подполье запирают, да потом ей кланяются; третьи
говорят"Несогрешивый спасенья не имет", — и стараются по этой причине как возможно больше греха на душу принять, чтоб потом было что замаливать.
— Да, —
говорит, — это точно, что от тебя приношение бывает, и мы,
говорит, оченно за это тебе благодарны; да то, вишь, приношение вообще, а Степка в него не входит. Степка, стало быть, большой человек, и за этакого человека с
другого три тысячи целковых взять нельзя: мало будет; ну, а тебя начальство пожаловать желает, полагает взять только три. Так ты это чувствуй; дашь — твой Степка, не дынь — наш Степка.
К тому же и на места эти не все одинако указывают; один
говорит:"Дойдешь до Златоуста, вороти на сивер";
другие:"От Златоуста на восход ступай".
— А я тут их всех гуртом окрутил, —
говорит Мартемьян, — чего нам ждать? указу нам нету, а слуги Христовы надобны. Вот
другой еще у нас старец есть, Николой зовется: этот больше веселый да забавный. Наши девки все больно об нем стужаются."У меня,
говорит, робят было без счету: я им и отец, и кум, и поп; ты,
говорит, только напусти меня, дяденька, а я уж християнское стадо приумножу". Такой веселой.
— Нет, об этом надо ладком
поговорить — приходи как-нибудь ко мне, а теперь некогда,
другие дела есть… А что, Кузьмовна, кабы ты эти дела-то оставила? — прибавил я как будто стороною.
— А что, —
говорю, — мать, ведь мы с тобой, кажется,
друг дружку понимать можем?
— Как не живы — живут; только один-от, на старости лет, будто отступился, стал вино пить, табак курить; я,
говорит, звериному образу подражать не желаю, а желаю,
говорит, с хорошими господами завсегда компанию иметь; а
другой тоже прощенья приезжал ко мне сюда просить, и часть мою, что мне следовало, выдал, да вот и племянницу свою подарил… я, сударь, не из каких-нибудь…
— Только стало мне жить при ней полегче. Начала она меня в скиты сговаривать; ну, я поначалу-то было в охотку соглашалась, да потом и
другие тоже тут люди нашлись:"Полно,
говорят, дура, тебя хотят от наследства оттереть, а ты и рот разинула". Ну, я и уперлась. Родитель было прогневался, стал обзывать непристойно, убить посулил, однако Манефа Ивановна их усовестили. Оне у себя в голове тоже свой расчет держали. Ходил в это время мимо нашего дому…
— Ты, любезный
друг, не проповедуй, —
говорит он мне таким голосом, который тщетно усиливается сделать строгим, — это, братец, безнравственно, потому что тебя, чиновника, ставит в какие-то панибратские отношения с какою-нибудь канальей — фи!.. А ты проникнись, ты исполни все, что нужно по форме — ну, и жамкни его, чтоб не забывал он, что между ним и тобою общего только одна случайность, что он каналья, а ты чиновник…
С
другой стороны, случалось мне нередко достигать и таких результатов, что, разговаривая и убеждая, зарапортуешься до того, что начнешь уверять обвиненного, что я тут ничего, что я тут так, что я совсем не виноват в том, что мне, а не
другому поручили следствие, что я, собственно
говоря, его
друг, а не гонитель, что если… и остановишься только в то время, когда увидишь вытаращенные на тебя глаза преступника, нисколько не сомневающегося, что следователь или хитрейшая бестия в подлунной, или окончательно спятил с ума.
Первое дело, что все мы
друг дружку уж больно близко знаем; второе дело, что нового ничего почесть не случается, следственно,
говорить не об чем; а третье дело, капиталов у нас никаких нет, а потому и угощеньев не водится.
Пошел я на
другой день к начальнику, изложил ему все дело; ну, он хошь и Живоглот прозывается (Живоглот и есть), а моему делу не препятствовал. «С богом,
говорит, крапивное семя размножать — это, значит, отечеству украшение делать». Устроил даже подписку на бедность, и накидали нам в ту пору двугривенными рублей около двадцати. «Да ты,
говорит, смотри, на свадьбу весь суд позови».
— Да что, —
говорит, — разве у вас нонче
другой советник, что надпись словно тут
другая?