Неточные совпадения
Брали мы, правда, что брали — кто
богу не грешен, царю не виноват? да ведь и то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да и дела не делать? как возьмешь,
оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела не видно, и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
—
Бога вы не боитесь, свиньи вы этакие! — говорит
он, — знаете сами, какая у нас теперича особа! Нешто жалко мне водки-то, пойми ты это!.. Эй, музыканты!
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил
он, очевидно забывая, что тот же Топорков обольстил
его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец, есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете, человек военный, долго не думаю: кушак да шапку или, как сказал мудрец, omnia me cum me… [Все свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да все равно! слава
богу, теперь уж недалечко и до места.
И за всем тем чтоб было с чиновниками у
него фамильярство какое — упаси
бог! Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка», а явись ты к
нему в форме, да коли на обед звать хочешь, так зови толком: чтоб и уха из живых стерлядей была, и тосты по порядку, как следует.
— Ваше сиятельство! — вопиял
он, ловя ее руки, — заставьте
бога за вас молить! похлопочите у
его сиятельства!
— Славу
богу, Николай Иваныч, — отвечал один из
них, — нынешним летом покормились-таки; вот и мундирцы новенькие пошили.
Прими ж, сестра, мое ты поздравленье,
И да услышит
бог последнее моленье:
Да ниспошлет тебе
он сердца чистоту
И да низвержет в прах злодеев клевету.
— Так неужто жив сам-деле против кажного
их слова уши развесить надобно?
Они, ваше высокоблагородие, и невесть чего тут, воротимшись, рассказывают… У нас вот тутотка всё слава
богу, ничего-таки не слыхать, а в чужих людях так и реки-то, по-ихнему, молочные, и берега-то кисельные…
И что ж, сударь? не прошло полгода, как муж у ней в душегубстве изобличен был и в работы сослан, а она осталась одинокою в мире сиротой… вот как бог-то противляющихся
ему родителей наказывает!
Доложу вам так: овый идет в пустыню, чтоб плоть свою соблюсти: работать
ему не желается, подати платить неохота —
он и бежит в пустыню; овый идет в пустыню по злокозненному своему разуму, чтобы
ему, примерно, не
богу молиться, а кляузничать, да стадо Христово в соблазн вводить.
И указал
ему бог путь в пустыню…
— А какая у
него одежа? пониток черный да вериги железные — вот и одежа вся. Известно, не без того, чтоб люди об
нем не знали; тоже прихаживали другие и милостыню старцу творили: кто хлебца принесет, кто холстеца, только мало
он принимал, разве по великой уж нужде. Да и тут, сударь, много раз при мне скорбел, что по немощи своей, не может совершенно от мира укрыться и полным сердцем всего себя
богу посвятить!
— Так как же тут не поверуешь, сударь! — говорит
он, обращаясь уже исключительно ко мне, — конечно, живем мы вот здесь в углу, словно в языческой стороне, ни про чудеса, ни про знамения не слышим, ну и бога-то ровно забудем. А придешь, например, хошь в Москву, а там и камни-то словно говорят! пойдут это сказы да рассказы: там, послышишь, целение чудесное совершилось; там будто над неверующим знамение свое
бог показал: ну и восчувствуешь, и растопится в тебе сердце, мягче воску сделается!..
— А что, Пахомовна, — спросил
он, — видно, тоже
богу помолиться собралась?
— Что ж за глупость! Известно, папенька из сидельцев вышли, Аксинья Ивановна! — вступается Боченков и, обращаясь к госпоже Хрептюгиной, прибавляет: — Это вы правильно, Анна Тимофевна, сказали: Ивану Онуфричу денно и нощно
бога молить следует за то, что
он его, царь небесный, в большие люди произвел. Кабы не
бог, так где бы вам родословной-то теперь своей искать? В червивом царстве, в мушином государстве? А теперь вот Иван Онуфрич, поди-кось, от римских цезарей, чай, себя по женской линии производит!
— Так я, сударь, и пожелал; только что ж Кузьма-то Акимыч, узнавши об этом, удумал? Приехал
он ноне по зиме ко мне:"Ты, говорит, делить нас захотел, так я, говорит, тебе этого не позволяю, потому как я у графа первый человек! А как ты, мол, не дай
бог, кончишься, так на твоем месте хозяйствовать мне, а не Ивану, потому как
он малоумный!"Так вот, сударь, каки ноне порядки!
— Думал я, сударь, и так; да опять, как и напишешь-то к графу? по-мужицки-то
ему напишешь, так
он и читать не станет… вот что! Так уж я, сударь, подумавши, так рассудил, чтоб быть этому делу как
бог укажет!
— Мне, милостивый государь, чужого ничего не надобно, — продолжала она, садясь возле меня на лавке, — и хотя я неимущая, но, благодарение
богу, дворянского своего происхождения забыть не в силах… Я имею счастие быть лично известною вашим папеньке-маменьке… конечно, перед
ними я все равно, что червь пресмыкающий, даже меньше того, но как при всем том я добродетель во всяком месте, по дворянскому моему званию, уважать привыкла, то и родителей ваших не почитать не в силах…
Забиякин. Только
он сидит и прихлебывает себе чай… ну, взорвало, знаете, меня, не могу я этого выдержать! Пей
он чай, как люди пьют, я бы ни слова —
бог с
ним! а то, знаете, помаленьку, точно
бог весть каким блаженством наслаждается… Ну, я, конечно, в то время
его раскровенил.
Рыбушкин (почти засыпает). Ну да… дда! и убью! ну что ж, и убью! У меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в сердце рана… и все от
него… от этого титулярного советника… так вот и сосет, так и сосет… А ты на нее не смотри… чаще бей… чтоб помнила, каков муж есть… а мне… из службы меня выгнали… а я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный какой — ей-богу, не виноват… это она все… все Палашка!.. ведьма ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит
его.)
За свои грехи
они нонче зрения уж лишились, так
им теперича впору
богу молиться, а не то что дела делать.
За это, может, и зрение-то у
них бог отнял.
Подивились мы только в ту пору, как
его бог помиловал, что лошадь в прах не расшибла.
Вот
он бороду себе выбрил, так разве поэтому только супротив нас лучше будет, а грамота-то и у
него не
бог весть какая! аз-ангел-ангельский-архангел-архангельский-буки-бабаки…
А Михайло-то Трофимыч этаким манером поопросивши всех:"Ну, говорит, теперь дело, славу
богу, кажется, округлено!"Сел
он писать донесение, кончил и мне прочитал.
Кажется, так бы и расцеловал
его: такой
он там хитрый да смышленый из бумаги-то смотрит!"Однако, — говорю я
ему, — как бы тебе этак, ваше благородие,
бога не прогневить!"–"А что?"–"Да так, уж больно ты хорошо себя описал, а ведь посмотреть, так ты дело-то испортил только".
Повторяю вам, вы очень ошибаетесь, если думаете, что вот я призову мужика, да так и начну
его собственными руками обдирать… фи! Вы забыли, что от
него там
бог знает чем пахнет… да и не хочу я совсем давать себе этот труд. Я просто призываю писаря или там другого, et je lui dis:"Mon cher, tu me dois tant et tant", [и я
ему говорю «Дорогой мой, ты мне должен столько то и столько то» (франц.).] — ну, и дело с концом. Как уж
он там делает — это до меня не относится.
Если бы мы самобытно развивались,
бог знает, как бы
оно пошло; может быть, направо, а может быть, и налево.
Слова нет, надо между
ними вводить какие-нибудь новости, чтоб
они видели, что тут есть заботы, попечения, и все это, знаете, неусыпно, — но какие новости? Вот я, например, представил проект освещения изб дешевыми лампами. Это и само по себе полезно, и вместе с тем удовлетворяет высшим соображениям, потому что l’armée, mon cher, demande des soldats bien portants, [армия, дорогой мой, требует здоровых солдат (франц.).] а
они там этой лучиной да дымом
бог знает как глаза свои портят.
— Слышал, братец, слышал! Только не знал наверное, ты ли: ведь вас, Щедриных, как собак на белом свете развелось… Ну, теперь, по крайней мере, у меня протекция есть, становой в покое оставит, а то такой стал озорник, что просто не приведи
бог… Намеднись град у нас выпал, так
он, братец ты мой, следствие приехал об этом делать, да еще кабы сам приехал, все бы не так обидно, а то писаришку своего прислал… Нельзя ли, дружище, так как-нибудь устроить, чтобы
ему сюда въезду не было?
В одном углу торчала этажерка с множеством трубок, а в другом шкап, но и в
нем хранились не книги, а разбитые бутылки, подсвечники, сапожная щетка,
бог весть откуда зашедшая, синяя помадная банка и вообще всякий хлам.
— Ну, слава
богу! кажется, все обстоит по-старому! — продолжал
он, весело потирая руки, — Немврод в движении, — стало быть, хищные звери не оставили проказ своих… Ну, а признайтесь, вы, верно, на ловлю собрались?
Меня и на деревне знали; и не пьяница я был, и не вор, а вот сделал же такое дело… ну, да уж
бог с
ним! из сказки слова не выкинешь…
— Конечно-с, мы с
ним ездили на лодке, с хозяином-с; это я перед вашим высокоблагородием как перед богом-с… А только каким манером
они утонули, этого ни я, ни товарищ мой объясниться не можем-с, почему что как на это
их собственное желание было, или как
они против меня озлобление имели, так, может, через эвто самое хотели меня под сумнение ввести, а я в эвтом деле не причастен.
—
Оно конечно-с, — сказал
он, — ваше высокоблагородие над нами властны, а это точно, что я перед
богом в эвтом деле не причинен. Против воли хозяйской как идти можно? сами вы извольте рассудить.
— Ваше высокоблагородие! — сказал Пересечкин, обращаясь к Якову Петровичу, — вот-с, изволите сами теперича видеть, как
они меня, можно сказать, денно и нощно обзывают… Я, ваше высокоблагородие, человек смирный-с, я, осмелюсь сказать, в крайности теперича находился и ежели согрешил-с, так опять же не перед
ними, а перед богом-с…
— Был с нами еще секретарь из земского суда-с, да столоначальник из губернского правления… ну-с, и
они тут же… то есть мещанин-с… Только были мы все в подпитии-с, и отдали
им это предпочтение-с… то есть не мы, ваше высокоблагородие, а Аннушка-с… Ну-с, по этой причине мы точно
их будто помяли… то есть бока ихние-с, — это и следствием доказано-с… А чтоб мы до чего другого касались… этого я, как перед
богом, не знаю…
— Это единому
богу известно-с, — отвечал
он, бросивши на меня угрюмый взгляд.
— А вор, батюшка, говорит: и знать не знаю, ведать не ведаю; это, говорит,
он сам коровушку-то свел да на меня, мол, брешет-ну! Я
ему говорю: Тимофей, мол, Саввич,
бога, мол, ты не боишься, когда я коровушку свел? А становой-ет, ваше благородие, заместо того-то, чтобы меня, знашь, слушать, поглядел только на меня да головой словно замотал."Нет, говорит, как посмотрю я на тебя, так точно, что ты корову-то украл!"Вот и сижу с этих пор в остроге. А на что бы я ее украл? Не видал я, что ли, коровы-то!
Жили у нас, ваше благородие, в городе барышни, а мы у
них в кучерах наймовались; жили старушки смирно,
богу молились, капитал сберегали-с…
Каково поживаете, каково прижимаете! ну, и мы тоже, мол, слава
богу, век живем, хлеб жуем!"А
они, сердешные, встали на коленки да только ровно крестятся: умирать-то, вишь, больно не хочется…
Ну, это точно, что мы
им богу помолиться дали, да опосля и прикончили разом обеих… даже не пикнули-с!
Пришел дедушко, и повел я
его прямо на печь: мотри, мол, како детище
бог для праздника дал.
— Видел. Года два назад масло у
них покупал, так всего туточка насмотрелся. На моих глазах это было: облютела она на эту самую на Оринушку… Ну, точно, баба, она ни в какую работу не подходящая, по той причине, что убогая — раз, да и разумом
бог изобидел — два, а все же християнский живот, не скотина же… Так она таскала-таскала ее за косы, инно жалость меня взяла.
"Я старец. Старцем я прозываюсь потому, первое, что греховную суету оставил и удалился в пустынножительство, а второе потому, что в писании божественном искуснее, нечем прочие християне. Прочие християне в темноте ходят,
бога только по имени знают; спросишь
его «какой ты веры?» —
он тебе отвечает «старой», а почему «старой» и в чем она состоит, для
него это дело темное.
Лет за пятнадцать до смерти принял родитель иночество от некоего старца Агафангела, приходившего к нам из стародубских монастырей. С этих пор
он ничем уж не занимался и весь посвятил себя
богу, а домом и всем хозяйством заправляла старуха мать, которую
он и называл «посестрией». Помню я множество странников, посещавших наш дом: и невесть откуда приходили
они! и из Стародуба, и с Иргиза, и с Керженца, даже до Афона доходили иные; и всех-то отец принимал, всех чествовал и отпускал с милостыней.
Горько сделалось родителю; своими глазами сколько раз я видал, как
он целые дни молился и плакал. Наконец
он решился сам идти в Москву. Только
бог не допустил
его до этого; отъехал
он не больше как верст сто и заболел. Вам, ваше благородие,
оно, может, неправдой покажется, что вот простой мужик в такое большое дело все свое, можно сказать, сердце положил. Однако это так.
Принял
он, сударь, и схиму, перед кончиной, по той причине, что перед лицо божие похотел предстать в ангельском всеоружии; об одном только жалел, что не сподобил
его бог мученический венец восприять, что вот
он на свободе преставляется, а не в узах и не в тесноте.
Конечно, сударь, и отец и дед мой, все были люди семьянистые, женатые; стало быть, нет тут греха. Да и
бог сказал:"Не добро быти единому человеку". А все-таки какая-нибудь причина тому есть, что писание, коли порицает какую ни на есть вещь или установление или деяние, не сравнит
их с мужем непотребным, а все с девкой жидовкой, с женой скверной. Да и Адам не сам собой в грехопадение впал, а все через Евву.
Оно и выходит, что баба всему будто на земле злу причина и корень.
Получаю я однажды писемцо, от одного купца из Москвы (богатейший был и всему нашему делу голова), пишет, что, мол, так и так, известился
он о моих добродетелях, что от
бога я светлым разумом наделен, так не заблагорассудится ли мне взять на свое попечение утверждение старой веры в Крутогорской губернии, в которой «християне» претерпевают якобы тесноту и истязание великое.