Неточные совпадения
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам,
а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе за подожданье по гривне с души,
а как в волости-то душ тысячи четыре,
так и выйдет рублев четыреста,
а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
Увидят, что человек-то дельный,
так и поддадутся, да и
как еще: прежде по гривенке, может, просил,
а тут — шалишь! по три пятака, дешевле не моги и думать.
— Я еще
как ребенком был, — говорит, бывало, —
так мамка меня с ложечки водкой поила, чтобы не ревел,
а семи лет
так уж и родитель по стаканчику на день отпущать стал.
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только!
так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали,
как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить — не идет, да и все тут, даже зло взяло.
А купец видит это, смеяться не смеется,
а так, равнодушествует, будто не замечает.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот
так и
так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да
таким, знаете, все полуимперьялами,
так, чтоб у лекаря нутро разгорелось,
а за оградой и свидетели, и все
как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся,
а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович,
как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал,
как она была.
А он, по счастью, был на ту пору в уезде, на следствии,
как раз с Иваном Петровичем. Вот и дали мы им знать, что будут завтра у них их сиятельство,
так имели бы это в предмете, потому что вот
так и
так, такие-то, мол, их сиятельство речи держит. Струсил наш заседатель, сконфузился
так, что и желудком слабеть начал.
— Что мне, брат, в твоей жизни, ты говори дело. Выручать
так выручать,
а не то выпутывайся сам
как знаешь.
Убьют они это зайца, шкуру с него сдерут, да
так, не потроша, и кидают в котел варить,
а котел-то не чищен,
как сделан; одно слово, смрад нестерпимый,
а они ничего, едят всё это месиво с аппетитом.
Ну, это, я вам доложу, точно грех живую душу
таким родом губить.
А по прочему по всему чудовый был человек, и прегостеприимный — после,
как умер, нечем похоронить было: все, что ни нажил, все прогулял! Жена до сих пор по миру ходит,
а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят: из себя очень красивы.
Так вот-с
какие люди бывали в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами в карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь,
а потом и пользуйся.
Как подходишь, где всему происшествию быть следует,
так не то чтоб прямо,
а бочком да ползком пробирешься, и сердце-то у тебя словно упадет, и в роту сушить станет.
Молчит Фейер, только усами,
как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку,
а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку,
а городничий в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и что это за город
такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
— У кухмистера за шесть гривен обед бирали, и оба сыты бывали? — продолжает Алексей Дмитрич, —
а ждал ли ты, гадал ли ты в то время, чтоб вот, например,
как теперича… стоит перед тобой городничий — слушаю-с; исправник к тебе входит — слушаю-с; судья рапортует — слушаю-с…
Так вот, брат, мы каковы!
Уехал, кажется, всего верст сорок или пятьдесят,
а истомеешь, отупеешь и раскиснешь
так,
как будто собственными своими благородными ногами пробежал верст полтораста.
Однако ж я должен сознаться, что этот возглас пролил успокоительный бальзам на мое крутогорское сердце; я тотчас же смекнул, что это нашего поля ягода. Если и вам, милейший мой читатель, придется быть в
таких же обстоятельствах, то знайте, что пьет человек водку, — значит, не ревизор,
а хороший человек. По той причине, что ревизор,
как человек злущий, в самом себе порох и водку содержит.
— Так-с; ну,
а я отставной подпоручик Живновский… да-с! служил в полку — бросил; жил в имении — пропил! Скитаюсь теперь по бурному океану жизни,
как челн утлый, без кормила, без весла…
— Драться я, доложу вам, не люблю: это дело ненадежное!
а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение, на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица жила, девица и бездетная,
так она истинная была на эти вещи затейница. И тоже бить не била,
а проштрафится у ней девка, она и пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски
какие — в застольную: и дворовые сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня,
как изволите видеть, цепкие,
а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не будет.
А я вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например, на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
— Константин Владимирыч носит белые брюки, и притом
так носит,
как будто они у него пестрые,
а он, Порфирий Петрович, вечно осужден на черный цвет.
Стала она сначала ходить к управительше на горькую свою долю жаловаться,
а управительшин-то сын молодой да
такой милосердый, да добрый; живейшее, можно сказать, участие принял. Засидится ли она поздно вечером — проводить ее пойдет до дому; сено ли у пономаря все выдет — у отца сена выпросит, ржицы из господских анбаров отсыплет — и все это по сердолюбию;
а управительша,
как увидит пономарицу, все плачет, точно глаза у ней на мокром месте.
Татьяна Сергеевна была дама образованная, нервная; смолоду слыла красавицей; сначала, скуки ради, пошаливала,
а потом уж и привычку
такую взяла. Муж у нее был
как есть зверь лесной, ревнив страх,
а временем и поколотит. Взяло Порфирия Петровича сердоболье; начал ездить к Татьяне Сергеевне и все соболезнует.
— Вы меня извините, Татьяна Сергеевна, — говорил он ей, — не от любопытства, больше от жажды просвещения-с, от желания усладить душу пером вашим —
такое это для меня наслаждение видеть,
как ваше сердечко глубоко все эти приятности чувствует… Ведь я по простоте, Татьяна Сергеевна, я ведь по-французскому не учился,
а чувствовать, однако, могу-с…
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие
такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький,
как ты сел вот
так,
а я села вот этак,
а потом ты взял меня за руку,
а я, дескать, хотела ее отнять, ну,
а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь,
а так, пустяки одни.
И за всем тем чтоб было с чиновниками у него фамильярство
какое — упаси бог! Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка»,
а явись ты к нему в форме, да коли на обед звать хочешь,
так зови толком: чтоб и уха из живых стерлядей была, и тосты по порядку,
как следует.
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И
как хорош,
как светел божий мир! — продолжает тот же голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за звуки, что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего
так вдруг бодро и свежо делается во всем организме,
а со дна души незаметно встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
Очевидно, что
такие сафические мысли [20] могут осаждать голову только в крайних и не терпящих отлагательства «случаях». Княжна плачет, но мало-помалу источник слез иссякает; на сцену выступает вся желчь, накопившаяся на дне ее тридцатилетнего сердца; ночь проводится без сна, среди волнений, порожденных злобой и отчаяньем… На другой день зеркало имеет честь докладывать ее сиятельству, что их личико желто,
как выжатый лимон,
а глаза покрыты подозрительною влагой…
И в самом деле,
как бы ни была грязна и жалка эта жизнь, на которую слепому случаю угодно было осудить вас, все же она жизнь,
а в вас самих есть
такое нестерпимое желание жить, что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить
как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
Она не имела времени или не дала себе труда подумать, что
такие люди, если они еще и водятся на белом свете, высоко держат голову и гордо выставляют свой нахальный нос в жертву дерзким ветрам,
а не понуривают ее долу,
как это делал Техоцкий.
—
Так вот мы каковы! — говорил Техоцкий, охорашиваясь перед куском зеркала, висевшим на стене убогой комнаты, которую он занимал в доме провинцияльной секретарши Оболдуевой, — в нас, брат, княжны влюбляются!..
А ведь она… того! — продолжал он, приглаживая начатки усов, к которым все канцелярские чувствуют вообще некоторую слабость, — бабенка-то она хоть куда! И
какие, брат, у нее ручки… прелесть!
так вот тебя и манит,
так и подмывает!
Так пробыла она несколько минут, и Техоцкий возымел даже смелость взять ее сиятельство за талию: княжна вздрогнула; но если б тут был посторонний наблюдатель, то в нем не осталось бы ни малейшего сомнения, что эта дрожь происходит не от неприятного чувства,
а вследствие какого-то странного, всеобщего ощущения довольства,
как будто ей до того времени было холодно, и теперь вдруг по всему телу разлилась жизнь и теплота.
— Еще бы! — отвечает Марья Ивановна, и голос ее дрожит и переходит в декламацию,
а нос, от душевного волнения, наполняется кровью, независимо от всего лица,
как пузырек, стоящий на столе, наполняется красными чернилами, — еще бы! вы знаете, Анфиса Петровна, что я никому не желаю зла — что мне? Я
так счастлива в своем семействе! но это уж превосходит всякую меру! Представьте себе…
— Умный человек-с, — говаривал мне иногда по этому поводу крутогорский инвалидный начальник, — не может быть злым, потому что умный человек понятие имеет-с,
а глупый человек
как обозлится,
так просто, без всякого резона,
как индейский петух, на всех бросается.
— Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, —
как же вы не понимаете? Ну, вы представьте себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я,
так сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я из одной комиссии и пишу, теперича, к себе, в другую комиссию, что надо вот Василию Николаичу дом починить,
а из этой-то комиссии пишу опять к себе в другую комиссию, что, врешь, дома чинить не нужно, потому что он в своем виде… понимаете?
mais vous concevez, mon cher, делай же он это
так, чтоб читателю приятно было; ну, представь взяточника, и изобрази там… да в конце-то, в конце-то приготовь ему возмездие, чтобы знал читатель,
как это не хорошо быть взяточником…
а то
так на распутии и бросит — ведь этак и понять, пожалуй, нельзя, потому что, если возмездия нет, стало быть, и факта самого нет, и все это одна клевета…
— Да ноне чтой-то и везде жить некорыстно стало.
Как старики-то порасскажут,
так что в старину-то одного хлеба родилось!
А ноне и земля-то словно родить перестала… Да и народ без християнства стал… Шли мы этта на богомолье,
так по дороге-то не то чтоб тебе копеечку или хлебца, Христа ради, подать,
а еще тебя норовят оборвать… всё больше по лесочкам и ночлежничали.
— За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое,
а я и тут способы изыскиваю… стало быть, всякий купец
такому человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись иду я по улице,
а Сокуриха-купчиха смотрит из окна:"Вот, говорит, солидный
какой мужчина идет"…
так, стало быть, ценят же!..
А за что? не за вертопрашество-с!
—
А все-таки это мило! — говорит она медленно,
как бы просыпаясь от сна.
— И сам, сударь, еще не знаю. Желанье
такое есть, чтоб до Святой Горы дойти,
а там
как бог даст.
— Я
так, ваше высокоблагородие, понимаю, что все это больше от ихней глупости, потому
как с умом человек, особливо служащий-с, всякого случаю опасаться должон. Идешь этта иной раз до города,
так именно издрожишься весь, чтоб кто-нибудь тебя не изобидел… Ну,
а они что-с?
так разве, убогонькие!
А есть и
такие, которые истинно от страстей мирских в пустыню бегут и ни о чем больше не думают,
как бы душу свою спасти.
—
Так как же тут не поверуешь, сударь! — говорит он, обращаясь уже исключительно ко мне, — конечно, живем мы вот здесь в углу, словно в языческой стороне, ни про чудеса, ни про знамения не слышим, ну и бога-то ровно забудем.
А придешь, например, хошь в Москву,
а там и камни-то словно говорят! пойдут это сказы да рассказы: там, послышишь, целение чудесное совершилось; там будто над неверующим знамение свое бог показал: ну и восчувствуешь, и растопится в тебе сердце, мягче воску сделается!..
—
А посиди с нами, касатка; барин добрый, кваску велит дать… Вот, сударь, и Пахомовна,
как не я же, остатнюю жизнь в странничестве препровождает, — обратился Пименов ко мне, — Да и других много
таких же найдется…
Хотя он одет в бархатную курточку, по
так как"от свиньи родятся не бобренки,
а все поросенки", то образ мыслей и наклонностей его отстоит далече от благоуханной сферы, в которой находятся его родители.
— Ну, уж ты там
как хочешь, Иван Онуфрич, — прерывает Боченков, почесывая поясницу, —
а я до следующей станции на твое место в карету сяду,
а ты ступай в кибитку. Потому что ты
как там ни ломайся,
а у меня все-таки кости дворянские,
а у тебя холопские.
— Да уж я не знаю, Прохор Семеныч,
как вам сказать,
а все-таки как-то лучше,
как большой самовар есть…
— Так-то
так, сударь,
а все
как будто сумнително маненько!..
А правду ли еще, сударь, в народе бают, некрутчина должна быть вскорости объявлена?
— Пустяки все это, любезный друг! известно, в народе от нечего делать толкуют! Ты пойми, Архип-простота,
как же в народе этакому делу известным быть!
такие, братец, распоряжения от правительства выходят,
а черный народ все равно что мелево: что в него ни кинут, все оно и мелет!
—
Так, дружище,
так… Ну, однако, мы теперича на твой счет и сыти и пьяни… выходит, треба есть нам соснуть. Я пойду, лягу в карете,
а вы, мадамы,
как будет все готово, можете легонько прийти и сесть… Только, чур, не будить меня, потому что я спросоньев лют бываю!
А ты, Иван Онуфрич, уж
так и быть, в кибитке тело свое белое маленько попротряси.
Почуял, что ли, он во сне, что кони не бегут,
как вскочит, да на меня!"Ах ты сякой!"да"Ах ты этакой!"Только бить не бьет,
а так, знаешь, руками помахивает!