Неточные совпадения
«…Нет, нынче не то, что было в прежнее время; в прежнее время народ как-то проще, любовнее был. Служил я, теперича, в земском суде заседателем, триста рублей бумажками получал, семейством угнетен был,
а не хуже людей жил. Прежде знали, что чиновнику тоже пить-есть надо,
ну, и место давали так, чтоб прокормиться было чем…
А отчего? оттого, что простота во всем была, начальственное снисхождение было — вот что!
„Батюшка, Демьян Иваныч, так и так, помоги!“ Выслушает Демьян Иваныч, посмеется начальнически: „Вы, мол, сукины дети, приказные, и деньгу-то сколотить не умеете, всё в кабак да в карты!“
А потом и скажет: „
Ну, уж нечего делать, ступай в Шарковскую волость подать сбирать“.
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам,
а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе за подожданье по гривне с души,
а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста,
а где и больше…
Ну, и едешь домой веселее.
Вот как видят, что время уходит — полевая-то работа не ждет, —
ну, и начнут засылать сотского: „Нельзя ли, дескать, явить милость, спросить, в чем следует?“ Тут и смекаешь: коли ребята сговорчивые, отчего ж им удовольствие не сделать,
а коли больно много артачиться станут,
ну и еще погодят денек-другой.
Конечно, и все мы этого придерживались, да все же в меру: сидишь себе да благодушествуешь, и много-много что в подпитии;
ну,
а он, я вам доложу, меры не знал, напивался даже до безобразия лица.
—
А ну-ка ты, Гришуха, держи-ко покойника-то за нос, чтоб мне тут ловчей резать было.
Ну, и освобождают, разумеется, за посильное приношение.
А то другого заставляет внутренности держать; сами рассудите, кому весело мертвечину ослизлую в руке иметь,
ну, и откупаются полегоньку, — аи, глядишь, и наколотил Иван Петрович рубликов десяток,
а и дело-то все пустяковое.
Убиица-то он один, да знакомых да сватовей у него чуть не целый уезд; ты вот и поди перебирать всех этих знакомых, да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу оговаривал: был, мол, в таком-то часу у такого-то крестьянина? не пошел ли от него к такому-то?
а часы выбирай те, которые нужно…
ну, и привлекай, и привлекай.
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел.
Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали, как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить — не идет, да и все тут, даже зло взяло.
А купец видит это, смеяться не смеется,
а так, равнодушествует, будто не замечает.
—
Ну, говорит, подавай теперь деньги,
а не то, видит бог, пришибу.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся,
а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович, как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал, как она была.
Сторговались они,
а на другой день и приезжают их сиятельство ранехонько.
Ну и мы, то есть весь земский суд, натурально тут, все в мундирах; одного заседателя нет, которого нужно.
Само собой, следствие;
ну, невзначай так невзначай, и суд уездный решил дело так, что предать, мол, это обстоятельство воле божьей,
а мужика отдать на излечение уездному лекарю.
Делать нечего, разделся мужик,
а он ему и
ну по живому-то месту ковырять. Ревет дурак благим матом,
а он только смеется да бумагу показывает. Тогда только кончил, как тот три золотых ему дал.
Ну, это, я вам доложу, точно грех живую душу таким родом губить.
А по прочему по всему чудовый был человек, и прегостеприимный — после, как умер, нечем похоронить было: все, что ни нажил, все прогулял! Жена до сих пор по миру ходит,
а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят: из себя очень красивы.
Как все заприметит, что ему нужно,
ну и велит в ворота стучаться,
а сам покуда все в скважинку высматривает.
Служил он где-то в гусарах —
ну, на жидов охоту имел: то возьмет да собаками жида затравит, то посадит его по горло в ящик с помоями, да над головой-то саблей и махает,
а не то еще заложит их тройкой в бричку, да и разъезжает до тех пор, пока всю тройку не загонит.
— Вы, мол, так и так, платили старику по десяти рублев,
ну а мне, говорит, этого мало: я, говорит, на десять рублев наплевать хотел,
а надобно мне три беленьких с каждого хозяина.
Молчит Фейер, только усами, как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку,
а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку,
а городничий в другую рядом: следил уж он за ним шибко,
ну, и свидетели на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и что это за город такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
А купчину тем временем и в церковь уж вынесли… Ну-с и взяли они тут, сколько было желательно,
а купца так в парате и схоронили…
Ну, если да они скажут, что «я, дескать, с такими канальями хлеба есть не хочу!» —
а этому ведь бывали примеры.
—
Ну, да ты не тово! я это так!
А дать господину Желвакову чаю!
—
Ну, вы-то что? — говорит он судейше, —
ну, Степанида Карповна… это точно!
а вы-то что?
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик!
ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз, как следует образованному человеку!
Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу…
а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись…
а!
ну, была не была! Эй, музыканты!
—
Ну,
а что, Федя, ведь и мы веселиться умеем? — спрашивал Дмитрий Борисыч, изредка забегая к нему.
—
Ну,
а как, Федя, против ваших-то балов: наш, поди, никуда, чан, не годится?
—
Ну,
а помнишь ли, Федор, как мы в Петербурге-то бедствовали? — спрашивал Алексей Дмитрич.
— Так-с;
ну,
а я отставной подпоручик Живновский… да-с! служил в полку — бросил; жил в имении — пропил! Скитаюсь теперь по бурному океану жизни, как челн утлый, без кормила, без весла…
Ну,
а нам этих негоциантов, что в кургузых там пиджаках щеголяют да тенерифцем отделываются, даром не надобно!
«
А кто это, говорит, этот господин Живновский?» — и так, знаете, это равнодушно, и губы у него такие тонкие —
ну, бестия, одно слово — бестия!..
«Это, говорю, ваше превосходительство, мой брат,
а ваш старинный друг и приятель!» — «
А, да, говорит, теперь припоминаю! увлечения молодости!..»
Ну, доложу вам, я не вытерпел! «
А вы, говорю, ваше превосходительство, верно и в ту пору канальей изволили быть!..» Так и ляпнул.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня, как изволите видеть, цепкие,
а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не будет.
А я вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например, на обед:
ну, надоела борода — и вон ступай.
— Ре-ко-мен-да-цшо!
А зачем, смею вас спросить, мне рекомендация? Какая рекомендация? Моя рекомендация вот где! — закричал он, ударя себя по лбу. — Да, здесь она, в житейской моей опытности! Приеду в Крутогорск, явлюсь к начальству, объясню, что мне нужно… ну-с, и дело в шляпе…
А то еще рекомендация!.. Эй, водки и спать! — прибавил он совершенно неожиданно.
—
Ну,
а являлись ли вы, как предполагали?
Видит жена, что муж малодушествует, ее совсем обросил, только блудницей вавилонской обзывает,
а сам на постели без дела валяется,
а она бабенка молодая да полная, жить-то хочется, —
ну, и пошла тоже развлекаться.
Долго ли, коротко ли,
а стали на селе замечать, что управительский сын и лег и встал все у пономарицы.
А она себе на уме, видит, что он уж больно голову терять начал,
ну, и попридерживать его стала.
— Эка штука деньги! — думает Порфирка, —
а у меня их всего два гривенника. Вот, мол, кабы этих гривенников хошь эко место, завел бы я лавочку, накупил бы пряников. Идут это мальчишки в школу,
а я им: «Не побрезгуйте, честные господа, нашим добром!»
Ну, известно, кой пряник десять копеек стоит,
а ты за него шесть пятаков.
Задаром-с, совсем задаром, можно сказать, из уважения к вам, что как вы мои начальники были, ласкали меня —
ну, и у нас тоже не бесчувственность,
а чувство в сердце обитает-с.
В те поры вон убийцу оправили,
а то еще невинного под плети подвели,
ну, и меня тоже, можно сказать, с чистою душой, во все эти дела запутали.
Другой смотрит в дело и видит в нем фигу,
а Порфирий Петрович сейчас заприметит самую настоящую «суть», —
ну и развивает ее как следует.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так,
а я села вот этак,
а потом ты взял меня за руку,
а я, дескать, хотела ее отнять,
ну,
а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь,
а так, пустяки одни.
«Кому от этого вред!
ну, скажите, кому? — восклицает остервенившийся идеолог-чиновник, который великим постом в жизнь никогда скоромного не едал, ни одной взятки не перекрестясь не бирал,
а о любви к отечеству отродясь без слез не говаривал, — кому вред от того, что вино в казну не по сорока,
а по сорока пяти копеек за ведро ставится!»
—
Ну да, самое последнее — такое вот, где все приказывают,
а сам никому не приказываешь, где заставляют писать, дежурить…
—
Ну,
а какое место выше чиновника?
— Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, — как же вы не понимаете?
Ну, вы представьте себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так сказать, первоприсутствующий…
Ну вот, я из одной комиссии и пишу, теперича, к себе, в другую комиссию, что надо вот Василию Николаичу дом починить,
а из этой-то комиссии пишу опять к себе в другую комиссию, что, врешь, дома чинить не нужно, потому что он в своем виде… понимаете?
— Знакомят с какими-то лакеями, мужиками, солдатами… Слова нет, что они есть в природе, эти мужики, да от них ведь пахнет, —
ну, и опрыскай его автор чем-нибудь, чтобы, знаете, в гостиную его ввести можно.
А то так со всем, и с запахом, и ломят… это не только неприлично, но даже безнравственно…
mais vous concevez, mon cher, делай же он это так, чтоб читателю приятно было;
ну, представь взяточника, и изобрази там… да в конце-то, в конце-то приготовь ему возмездие, чтобы знал читатель, как это не хорошо быть взяточником…
а то так на распутии и бросит — ведь этак и понять, пожалуй, нельзя, потому что, если возмездия нет, стало быть, и факта самого нет, и все это одна клевета…
— Я и сам не прочь иногда посмеяться, — снова проповедует его сиятельство, — il ne faut pas être toujours taciturne, c'est mauvais genre! [не следует быть всегда молчаливым, это дурная манера! (франц.)] мрачные физиономии бывают только у лакеев, потому что они озабочены, как бы им подноса не уронить;
ну,
а мы с подносами не ходим, следовательно, и приличие требует иногда посмеяться; но согласитесь, что у наших писателей смех уж чересчур звонок…
—
Ну, то-то же! — шепчет Василий Николаич, —
а то проврался было, старик!