Неточные совпадения
Горничные
ходили на цыпочках; ключница Акулина совалась, как помешанная: назначено
было после обеда варенье варить, и вот пришло время, ягоды вычищены, готовы, а от барыни ни приказу, ни отказу нет; садовник Матвей пришел
было с вопросом, не пора ли персики обирать, но в девичьей так на него цыкнули, что он немедленно отретировался.
— Во-вторых, сейчас бы штучку себе завел. В Курске
ходил я к владычице молебен служить, так одну видел… ах, хороша штучка! Веришь ли, ни одной-то минуты не
было, чтоб она спокойно на месте постояла!
А доктора сказывают, что питье тогда на пользу, когда при нем и закуска благопотребная
есть, как говорил преосвященный Смарагд, когда мы через Обоянь
проходили.
С утра, чуть брезжил свет, уж весь горизонт
был сплошь обложен ими; облака стояли словно застывшие, очарованные;
проходил час, другой, третий, а они всё стояли на одном месте, и даже незаметно
было ни малейшей перемены ни в колере, ни в очертаниях их.
Он принял ее довольно сносно, то
есть обязался кормить и
поить ее и сирот-племянниц, но под двумя условиями: во-первых, не
ходить к нему на антресоли, а во-вторых — не вмешиваться в распоряжения по хозяйству.
— Кругом тучи
ходят — Головлево далеко ли? у кровопивца вчера проливной
был! — а у нас нет да и нет!
Ходят тучки, похаживают кругом — и хоть бы те капля на наш пай!
— Посмотрите на меня! — продолжал он, — как брат — я скорблю! Не раз, может
быть, и всплакнул… Жаль брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь, да и опомнишься: а Бог-то на что! Неужто Бог хуже нашего знает, как и что? Поразмыслишь эдак — и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И вам, маменька, и вам, племяннушки, и вам… всем! — обратился он к прислуге. — Посмотрите на меня, каким я молодцом
хожу!
—
Будешь, батюшка, чувствовать, как грудь-то ходуном
ходит!
Покуда покойник лежал в доме, домашние
ходили на цыпочках, заглядывали в столовую (там, на обеденном столе,
был поставлен гроб), качали головами, шептались.
Но ежели дни
проходили в бессознательной дремоте, то ночи
были положительно мучительны.
Ах! поскорее бы эта ночь
прошла! Завтра… ну, завтра пусть
будет, что
будет! Но что он должен
будет завтра выслушать… ах, чего только он не выслушает! Завтра… но для чего же завтра? ведь
есть и еще целый день впереди… Ведь он выговорил себе два дня собственно для того, чтобы иметь время убедить, растрогать… Черта с два! убедишь тут, растрогаешь! Нет уж…
Это
была уже не прежняя наивная, малокровная и несколько вялая девушка, которая в Дубровине и в Погорелке, неуклюже покачиваясь и потихоньку попевая,
ходила из комнаты в комнату, словно не зная, где найти себе место.
— Все-таки дома, я полагаю, вам
было лучше. Товарки
были, друг к другу в гости
ходили, играли…
Одевался, умывался, хлопал себя по ляжкам, крестился,
ходил, сидел, отдавал приказания вроде: «так так-то, брат!» или: «так ты уж тово… смотри, брат, как бы чего не
было!» Вообще поступал так, как бы оставлял Головлево не на несколько часов, а навсегда.
— Тебе не сидится, а я лошадок не дам! — шутил Иудушка, — не дам лошадок, и сиди у меня в плену! Вот неделя
пройдет — ни слова не скажу! Отстоим обеденку,
поедим на дорожку, чайку попьем, побеседуем… Наглядимся друг на друга — и с Богом! Да вот что! не съездить ли тебе опять на могилку в Воплино? Все бы с бабушкой простилась — может, покойница и благой бы совет тебе подала!
— А мы-то как надеялись! Всё промежду себя говорили: непременно наши барышни в Погорелке жить
будут! А летом у нас здесь даже очень хорошо: в лес по грибы
ходить можно! — соблазняла матушка.
— Разумеется, вам лучше знать, как над собой поступить, а только мы
было думали, что вы к нам возворотитесь. Дом у нас теплый, просторный — хоть в горелки играй! очень хорошо покойница бабенька его устроила! Скучно сделалось — санки запряжем, а летом — в лес по грибы
ходить можно!
А теперь, благодаря опытности Арины Петровны и ловкости Улитушки, он надеялся, что «беда»
пройдет без огласки и что ему самому,
быть может, придется узнать о результате ее, когда уже все совсем
будет кончено.
А так как Евпраксеюшка в это время
была уже на сносях, то для нее не существовало даже ресурса хозяйственных хлопот, которые в
былое время настолько утомляли ее физически, что она к вечеру
ходила уже как сонная.
— Не приду, потому что
ходить незачем. Кабы за делом, я бы и без зова твоего пошел. За пять верст нужно по делу идти — за пять верст пойду; за десять верст нужно — и за десять верст пойду! И морозец на дворе, и метелица, а я все иду да иду! Потому знаю: дело
есть, нельзя не идти!
Оставалась одна Евпраксеюшка, но независимо от того, что это
был ресурс очень ограниченный, и в ней произошла какая-то порча, которая не замедлила пробиться наружу и раз навсегда убедить Иудушку, что красные дни
прошли для него безвозвратно.
Весь этот день ему
было не по себе. Он еще не имел определенных опасений за будущее, но уже одно то волновало его, что случился такой факт, который совсем не входил в обычное распределение его дня, и что факт этот
прошел безнаказанно. Даже к обеду он не вышел, а притворился больным и скромненько, притворно ослабевшим голосом попросил принести ему
поесть в кабинет.
Вообще Любинька, по-видимому, окончательно сожгла свои корабли, и об ней
ходили самые неприятные для сестрина самолюбия слухи. Говорили, что каждый вечер у ней собирается кутежная ватага, которая ужинает с полуночи до утра. Что Любинька председает в этой компании и, представляя из себя «цыганку», полураздетая (при этом Люлькин, обращаясь к пьяным друзьям, восклицал: посмотрите! вот это так грудь!), с распущенными волосами и с гитарой в руках,
поет...
Но Милославский 10-й
был так глуп и притом так упорно нетрезв, что ни разу ничего ей не высказал, а только таращил глаза и как-то нелепо икал, когда она
проходила мимо.
Вся зима
прошла в каком-то неслыханном чаду, Аннинька окончательно закружилась, и ежели по временам вспоминала об «сокровище», то только для того, чтобы сейчас же мысленно присовокупить: «Какая я, однако ж,
была дура!» Кукишев, под влиянием гордого сознания, что его идея насчет «крали» равного достоинства с Любинькой осуществилась, не только не жалел денег, но, подстрекаемый соревнованием, выписывал непременно два наряда, когда Люлькин выписывал только один, и ставил две дюжины шампанского, когда Люлькин ставил одну.
Она
ходила взад и вперед,
напевая вполголоса и стараясь утомить себя и, главное, ни о чем не думать.
Вопросы эти заставляли ее стонать. Она бегала и кружилась по зале, стараясь угомонить взбудораженные воспоминания. А навстречу так и плыли: и герцогиня Герольштейнская, потрясающая гусарским ментиком, и Клеретта Анго, в подвенечном платье, с разрезом впереди до самого пояса, и Прекрасная Елена, с разрезами спереди, сзади и со всех боков… Ничего, кроме бесстыдства и наготы… вот в чем
прошла вся жизнь! Неужели все это
было?
В течение нескольких поколений три характеристические черты
проходили через историю этого семейства: праздность, непригодность к какому бы то ни
было делу и запой.
«В субботу приобщаться
будем — надо на могилку к покойной маменьке проститься
сходить!» — вдруг мелькнуло у него в голове.
Наконец он не выдержал, встал с постели и надел халат. На дворе
было еще темно, и ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха. Порфирий Владимирыч некоторое время
ходил по комнате, останавливался перед освещенным лампадкой образом искупителя в терновом венце и вглядывался в него. Наконец он решился. Трудно сказать, насколько он сам сознавал свое решение, но через несколько минут он, крадучись, добрался до передней и щелкнул крючком, замыкавшим входную дверь.