Неточные совпадения
И
только. Но через три дня (
вот оно — три раза-то прокричал!) она родила сына (
вот оно — петушок-петушок!), которого и назвали Порфирием, в честь старца-провидца…
— Ну, уж там как хочешь разумей, а
только истинная это правда, что такое «слово» есть. А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка;
вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
И
вот теперь он с нетерпением ждал приезда братьев. Но при этом он совсем не думал о том, какое влияние будет иметь этот приезд на дальнейшую его судьбу (по-видимому, он решил, что об этом и думать нечего), а загадывал
только, привезет ли ему брат Павел табаку и сколько именно.
— Так
вот я затем вас и призвала, — вновь начала Арина Петровна, — судите вы меня с ним, со злодеем! Как вы скажете, так и будет! Его осэдите — он будет виноват, меня осэдите — я виновата буду.
Только уж я себя злодею в обиду не дам! — прибавила она совсем неожиданно.
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас есть, чаем и сахаром мы обеспечены,
только вина недоставало — захотим, и вино будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан
вот оно что!
Только что начал он руки на молитву заводить — смотрит, ан в самом кумполе свет, и голубь на него смотрит!»
Вот с этих пор я себе и положила: какова пора ни мера, а конец жизни у Сергия-троицы пожить!
—
Вот ты меня бранишь, а я за тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что ты это не от себя, а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю.
Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да не
только я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить!
Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай
только Богу помолюсь!
В Головлеве он ниоткуда не встречал не
только прямого отпора, но даже малейшего косвенного ограничения, которое заставило бы его подумать:
вот, дескать, и напакостил бы, да людей совестно.
— Нет еще, и письмо-то вчера
только получила; с тем и поехала к вам, чтобы показать, да
вот за тем да за сем чуть было не позабыла.
— Ах, грех какой! Хорошо еще, что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше что меня озарило. Ни праздник у нас сегодня, ни что — просто с Введеньева дня лампадки зажжены, —
только подходит ко мне давеча Евпраксеюшка, спрашивает: «Лампадки-то боковые тушить, что ли?» А я, точно
вот толкнуло меня, подумал эдак с минуту и говорю: не тронь! Христос с ними, пускай погорят! Ан вон оно что!
Только что начнет заводить его сон — вдруг: и рад бы до неба достать, да руки коротки! или: по одежке протягивай ножки…
вот я…
вот ты… прытки вы очень, а знаешь пословицу: поспешность потребна
только блох ловить?
— Что ты, что ты! — заметалась она, — да у меня и денег,
только на гроб да на поминовенье осталось! И сыта я
только по милости внучек, да
вот чем у сына полакомлюсь! Нет, нет, нет! Ты уж меня оставь! Сделай милость, оставь! Знаешь что, ты бы у папеньки попросил!
— Что ты! что ты! да я бы с радостью,
только какие же у меня деньги! и денег у меня таких нет! А ты бы к папеньке обратился, да с лаской, да с почтением!
вот, мол, папенька, так и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком да с улыбочкой, да ручку поцелуй, да на коленки встань, да поплачь — он это любит, — ну и развяжет папенька мошну для милого сынка.
— Ну, спал — так и слава Богу. У родителей
только и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно
вот в колыбельке тебя покачивает. Так как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
—
Вот, маменька, и погодка у нас унялась, — начал Иудушка, — какое вчера смятение было, ан Богу стоило
только захотеть —
вот у нас тишь да гладь да Божья благодать! так ли, друг мой?
— Ах, детки, детки! — говорит он, — и жаль вас, и хотелось бы приласкать да приголубить вас, да, видно, нечего делать — не судьба! Сами вы от родителей бежите, свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и отца с матерью. Ну, и нечего делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым побыть, чем со стариком ворчуном!
Вот и смиряешь себя, и не ропщешь;
только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю свою!
— Да постойте, дайте-ка я шторку подниму да посмотрю на вас! Э! да вы молодец молодцом, голубушка! Стоит
только подбодриться, да Богу помолиться, да прифрантиться — хоть сейчас на бал! Дайте-ка,
вот я вам святой водицы Богоявленской привез, откушайте-ка!
— Скончалась, мой друг! и как еще скончалась-то! Мирно, тихо, никто и не слыхал!
Вот уж именно непостыдныя кончины живота своего удостоилась! Обо всех вспомнила, всех благословила, призвала священника, причастилась… И так это вдруг спокойно, так спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это высказала: что это, говорит, как мне вдруг хорошо! И представь себе:
только что она это высказала, — вдруг начала вздыхать! Вздохнула раз, другой, третий — смотрим, ее уж и нет!
— Понятное дело, не переделаем.
Только я
вот об чем думаю: как это вам, дядя, жить не страшно?
А то сижу я смирнехонько да тихохонько, сижу, ничего не говорю,
только думаю, как бы получше да поудобнее, чтобы всем на радость да на утешение — а ты! фу-ты, ну-ты! —
вот ты на мои ласки какой ответ даешь!
—
Вот об чем я еще хотела вас спросить, — говорила между тем попадья, — в приходе у нас девушка одна есть, лыщевского дворового дочка; так она в Петербурге у одной актрисы в услуженье была. Хорошо, говорит, в актрисах житье,
только билет каждый месяц выправлять надо… правда ли это?
Арина Петровна хотела было взгрустнуть, пользуясь этим случаем, что
вот и до сих пор, даже на старости лет, ей приходится тяготы носить; но предмет разговора был так привлекателен, что она
только губами чмокнула и продолжала...
— Ну, сударка, теперь
только распоясывайся! Любо было кататься, — попробуй-ка саночки повозить! Попробуй! попробуй! Я
вот трех сынов да дочку вырастила, да пятерых детей маленькими схоронила — я знаю!
Вот они где у нас, мужчинки-то, сидят! — прибавила она, ударяя себя кулаком по затылку.
—
Только в дом принесут — я уж и слышу, что ее принесли! Так
вот благим матом и кричу: вон! вон ее, проклятую, несите! А после, как выпросталась, — и опять ничего! и опять полюбила!
— А
вот с икоркой у меня случай был — так именно диковинный! В ту пору я — с месяц ли, с два ли я
только что замуж вышла — и вдруг так ли мне этой икры захотелось, вынь да положь! Заберусь это, бывало, потихоньку в кладовую и все ем, все ем!
Только и говорю я своему благоверному: что, мол, это, Владимир Михайлыч, значит, что я все икру ем? А он этак улыбнулся и говорит: «Да ведь ты, мой друг, тяжела!» И точно, ровно через девять месяцев после того я и выпросталась, Степку-балбеса родила!
И
вот, когда, после тщетных попыток забыть и убить, делалось, наконец, ясным, что он пойман, — на него нападала тоска. Он принимался ходить по комнате, ни об чем не думая, а
только ощущая, что внутри у него сосет и дрожит.
— Часто мы видим, что люди не
только впадают в грех мысленный, но и преступления совершают — и всё через недостаток ума. Плоть искушает, а ума нет —
вот и летит человек в пропасть. И сладенького-то хочется, и веселенького, и приятненького, а в особенности ежели женский пол… как тут без ума уберечись! А коли ежели у меня есть ум, я взял канфарки или маслица; там потер, в другом месте подсыпал — смотришь, искушение-то с меня как рукой сняло!
И
вот она начала вслушиваться в его бесконечные словоизлияния и действительно
только одно в них и поняла: что Иудушка пристает, досаждает, зудит.
—
Вот уж правду погорелковская барышня сказала, что страшно с вами. Страшно и есть. Ни удовольствия, ни радости, одни
только каверзы… В тюрьме арестанты лучше живут. По крайности, если б у меня теперича ребенок был — все бы я забаву какую ни на есть видела. А то на-тко! был ребенок — и того отняли!
— Я, маменька, не сержусь, я
только по справедливости сужу… что правда, то правда — терпеть не могу лжи! с правдой родился, с правдой жил, с правдой и умру! Правду и Бог любит, да и нам велит любить.
Вот хоть бы про Погорелку; всегда скажу, много, ах, как много денег вы извели на устройство ее.
— Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то —
вот он. И там, и тут, и
вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит,
только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак!
Вот за это за самое и не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
— Можно и четвертцу.
Только зараньше я тебе говорю: кусается, друг, нынче рожь, куда как кусается! Так
вот как мы с тобой сделаем: я тебе шесть четверичков отмерить велю, а ты мне, через восемь месяцев, два четверичка приполнцу отдашь — так оно четвертца в аккурат и будет! Процентов я не беру, а от избытка ржицей…
— Да, сперва «были барышни», а потом отравились —
только и всего. А я
вот струсила, жить захотела! к вам
вот приехала! Ненадолго, не пугайтесь… умру!
— А
вот и имущество мое! — прибавила она, указывая на жиденький чемодан, — тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я, Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна, ни одной косточки во мне не больной нет, а тут, как нарочно, холодище… Еду, да об одном
только думаю:
вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне… есть у вас?
Вот уборная, оклеенная дешевенькими обоями по дощатой перегородке с неизбежным трюмо и не менее неизбежным букетом от подпоручика Папкова 2-го;
вот сцена с закопченными, захватанными и скользкими от сырости декорациями;
вот и она сама вертится на сцене, именно
только вертится, воображая, что играет;
вот театральный зал, со сцены кажущийся таким нарядным, почти блестящим, а в действительности убогий, темный, с сборною мебелью и с ложами, обитыми обшарканным малиновым плисом.
— Всех простил! — вслух говорил он сам с собою, — не
только тех, которые тогданапоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после,
вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью… Ужасно! ах, это ужасно!