Неточные совпадения
Как женщина властная и притом в сильной степени одаренная творчеством, она в одну минуту нарисовала
себе картину всевозможных противоречий и противодействий и сразу
так усвоила
себе эту мысль, что даже побледнела и вскочила с кресла.
Держит она
себя грозно; единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением, живет уединенно, расчетливо, почти скупо, с соседями дружбы не водит, местным властям доброхотствует, а от детей требует, чтоб они были в
таком у нее послушании, чтобы при каждом поступке спрашивали
себя: что-то об этом маменька скажет?
При этих условиях Арина Петровна рано почувствовала
себя одинокою,
так что, говоря по правде, даже от семейной жизни совсем отвыкла, хотя слово «семья» не сходит с ее языка и, по наружности, всеми ее действиями исключительно руководят непрестанные заботы об устройстве семейных дел.
Он вел жизнь праздную и бездельную, чаще всего запирался у
себя в кабинете, подражал пению скворцов, петухов и т. д. и занимался сочинением
так называемых «вольных стихов».
Арина Петровна сразу не залюбила стихов своего мужа, называла их паскудством и паясничаньем, а
так как Владимир Михайлыч собственно для того и женился, чтобы иметь всегда под рукой слушателя для своих стихов, то понятно, что размолвки не заставили долго ждать
себя.
Находясь в
таких отношениях, они пользовались совместною жизнью в продолжение с лишком сорока лет, и никогда ни тому, ни другой не приходило в голову, чтобы подобная жизнь заключала в
себе что-либо противоестественное.
— И сама понять не могу, что у него за глаза
такие, — рассуждала она иногда сама с
собою, — взглянет — ну, словно вот петлю закидывает.
Так вот и поливает ядом,
так и подманивает!
Он как бы провидел сомнения, шевелившиеся в душе матери, и вел
себя с
таким расчетом, что самая придирчивая подозрительность — и та должна была признать
себя безоружною перед его кротостью.
Что-то
такое шевелилось у нее внутри, в чем она не могла отдать
себе ясного отчета.
Весь вечер Арина Петровна думала и наконец-таки надумала: созвать семейный совет для решения балбесовой участи. Подобные конституционные замашки не были в ее нравах, но на этот раз она решилась отступить от преданий самодержавия, дабы решением всей семьи оградить
себя от нареканий добрых людей. В исходе предстоящего совещания она, впрочем, не сомневалась и потому с легким духом села за письма, которыми предписывалось Порфирию и Павлу Владимирычам немедленно прибыть в Головлево.
— Меня зачем же! Вы об
себе, а я и
так, по милости вашей маменьки, доволен.
— Во-вторых, сейчас бы штучку
себе завел. В Курске ходил я к владычице молебен служить,
так одну видел… ах, хороша штучка! Веришь ли, ни одной-то минуты не было, чтоб она спокойно на месте постояла!
Наконец он дошел до погоста, и тут бодрость окончательно оставила его. Барская усадьба смотрела из-за деревьев
так мирно, словно в ней не происходило ничего особенного; но на него ее вид произвел действие медузиной головы. Там чудился ему гроб. Гроб! гроб! гроб! — повторял он бессознательно про
себя. И не решился-таки идти прямо в усадьбу, а зашел прежде к священнику и послал его известить о своем приходе и узнать, примет ли его маменька.
— Покуда — живи! — сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду
себя для тебя присоветуют —
так я с тобой и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат —
так тому и быть!
Словом сказать, хотелось и еще раз приобщиться к той жизни, которая
так упорно отметала его от
себя, броситься к матери в ноги, вымолить ее прощение и потом, на радостях, пожалуй, съесть и упитанного тельца.
Даже дворники — и те дивятся: барыня, говорят, ты молоденькая и с достатком, а
такие труды на
себя принимаешь!
—
Так вот я затем вас и призвала, — вновь начала Арина Петровна, — судите вы меня с ним, со злодеем! Как вы скажете,
так и будет! Его осэдите — он будет виноват, меня осэдите — я виновата буду. Только уж я
себя злодею в обиду не дам! — прибавила она совсем неожиданно.
Хотя Порфирий Владимирыч и отказался от суда над братом, но великодушие маменьки
так поразило его, что он никак не решился скрыть от нее опасные последствия, которые влекла за
собой сейчас высказанная мера.
— Маменька! — воскликнул он, — вы больше, чем великодушны! Вы видите перед
собой поступок… ну, самый низкий, черный поступок… и вдруг все забыто, все прощено! Веллли-ко-лепно. Но извините меня… боюсь я, голубушка, за вас! Как хотите меня судите, а на вашем месте… я бы
так не поступил!
— А промотает,
так пусть на
себя и пеняет!
—
Так…
так… знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле
себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице! Вот кабы ты повел
себя скромненько да ладненько, ел бы ты и говядинку и телятинку, а не то
так и соусцу бы приказал. И всего было бы у тебя довольно: и картофельцу, и капустки, и горошку…
Так ли, брат, я говорю?
Ему становилось страшно; ему нужно было заморить в
себе чувство действительности до
такой степени, чтоб даже пустоты этой не было.
— Давненько-таки я у вас здесь, голубчики, не бывала! — молвила она, вдыхая в
себя вместо воздуха какую-то отвратительную смесь сивухи, тютюна и прокислых овчин.
Сие да послужит нам всем уроком: кто семейными узами небрежет — всегда должен для
себя такого конца ожидать. И неудачи в сей жизни, и напрасная смерть, и вечные мучения в жизни следующей — все из сего источника происходит. Ибо как бы мы ни были высокоумны и даже знатны, но ежели родителей не почитаем, то оные как раз и высокоумие, и знатность нашу в ничто обратят. Таковы правила, кои всякий живущий в сем мире человек затвердить должен, а рабы, сверх того, обязаны почитать господ.
Как ни ничтожны
такие пустяки, но из них постепенно созидается целая фантастическая действительность, которая втягивает в
себя всего человека и совершенно парализует его деятельность. Арина Петровна как-то вдруг выпустила из рук бразды правления и в течение двух лет только и делала, что с утра до вечера восклицала...
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело
так серьезно,
так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про
себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для
себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
— Ну, не маленькие, и сами об
себе помыслите! А я… удалюсь я с Аннушкиными сиротками к чудотворцу и заживу у него под крылышком! Может быть, и из них у которой-нибудь явится желание Богу послужить,
так тут и Хотьков рукой подать! Куплю
себе домичек, огородец вскопаю; капустки, картофельцу — всего у меня довольно будет!
Он выговорил все это залпом, злобствуя и волнуясь, и затем совсем изнемог. В продолжение, по крайней мере, четверти часа после того он кашлял во всю мочь,
так что было даже удивительно, что этот жалкий человеческий остов еще заключает в
себе столько силы. Наконец он отдышался и закрыл глаза.
Она видела, как Иудушка, покрякивая, встал с дивана, как он сгорбился, зашаркал ногами (он любил иногда притвориться немощным: ему казалось, что
так почтеннее); она понимала, что внезапное появление кровопивца на антресолях должно глубоко взволновать больного и, может быть, даже ускорить развязку; но после волнений этого дня на нее напала
такая усталость, что она чувствовала
себя точно во сне.
— Вот
так! — продолжал он, — вот теперь славно! Лежи
себе хорошохонько — хоть до завтрева поправлять не нужно!
Как ни сдерживал
себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие было до
такой степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать раз начатую комедию. С последними словами он действительно встал на колени и с четверть часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.
Вот и сегодня; еду к тебе и говорю про
себя: должно быть, у брата Павла капитал есть! а впрочем, думаю, если и есть у него капитал,
так уж, наверное, он насчет его распоряжение сделал!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай
себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького
себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки —
так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй
себя — спи
себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Вот и ты бы
так отвечал, — с эполетами теперь был бы. А ты, Володя, что с
собой думаешь?
— Он, бабушка, на днях яблоко в саду поднял да к
себе в шкапик и положил, а я взял да и съел.
Так он потом искал его, искал, всех людей к допросу требовал…
В
таком духе разговор длится и до обеда, и во время обеда, и после обеда. Арине Петровне даже на стуле не сидится от нетерпения. По мере того как Иудушка растабарывает, ей все чаще и чаще приходит на мысль: а что, ежели… прокляну? Но Иудушка даже и не подозревает того, что в душе матери происходит целая буря; он смотрит
так ясно и продолжает
себе потихоньку да полегоньку притеснять милого друга маменьку своей безнадежною канителью.
Через три дня у Арины Петровны все было уже готово к отъезду. Отстояли обедню, отпели и схоронили Павла Владимирыча. На похоронах все произошло точно
так, как представляла
себе Арина Петровна в то утро, как Иудушке приехать в Дубровино. Именно
так крикнул Иудушка: «Прощай, брат!» — когда опускали гроб в могилу, именно
так же обратился он вслед за тем к Улитушке и торопливо сказал...
— Нет, и не отчаянные, а наука
такая есть. Будто бы человек сам
собою… Живет это, и вдруг — умер!
Никогда не приходило Арине Петровне на мысль, что может наступить минута, когда она будет представлять
собой «лишний рот», — и вот эта минута подкралась и подкралась именно в
такую пору, когда она в первый раз в жизни практически убедилась, что нравственные и физические ее силы подорваны.
Прежняя лихорадочная деятельность вдруг уступила место сонливой праздности, а праздность, мало-помалу, развратила волю и привела за
собой такие наклонности, о которых, конечно, и во сне не снилось Арине Петровне за несколько месяцев тому назад.
Но покуда слезы лились, бессознательная мысль продолжала свое дело и, незаметно для Арины Петровны, отвлекала ее от источника, породившего печальное настроение,
так что через несколько минут старуха и сама с удивлением спрашивала
себя, что
такое случилось с нею.
И
так как ее жизненные идеалы немногим разнились от идеалов любого крестьянина, то и представление о «хорошем житье», которым она
себя обольщала, было довольно низменного свойства.
Покуда силы сохраняли остатки прежней крепости, переход не выказывался наружу, но как только она
себя сознала безвозвратно осужденною на беспомощность и одиночество,
так тотчас же в душу начали заползать все поползновения малодушия и мало-помалу окончательно развратили и без того уже расшатанную волю.
Спросите
себя: что было бы с Аделью, если б авторам вздумалось продолжить свою пьесу еще на пять
таких же актов, и вы можете безошибочно ответить на этот вопрос, что в продолжение следующих четырех актов Адель опять будет осквернять супружеское ложе, а в пятом опять обратится к публике с тем же заявлением.
Это до
такой степени въелось в нравы, что никто даже не замечает, что тут кроется самое дурацкое противоречие, что правда жизни является рядом с правдою лицемерия и обе идут рука об руку, до того перепутываясь между
собой, что становится затруднительным сказать, которая из этих двух правд имеет более прав на признание.
Запершись в деревне, он сразу почувствовал
себя на свободе, ибо нигде, ни в какой иной сфере, его наклонности не могли бы найти
себе такого простора, как здесь.
И действительно, как только он поселился в Головлеве,
так тотчас же создал
себе такую массу пустяков и мелочей, которую можно было не переставая переворачивать, без всякого опасения когда-нибудь исчерпать ее.
Представьте
себе столоначальника, которому директор, под веселую руку, сказал бы: «Любезный друг! для моих соображений необходимо знать, сколько Россия может ежегодно производить картофеля —
так потрудитесь сделать подробное вычисление!» Встал ли бы в тупик столоначальник перед подобным вопросом?
Даже тогда, когда он «приблизил» ее к
себе, — и тут она спросила только: «можно ли ей, когда захочется, кваску холодненького без спросу испить?» —
так что сам Иудушка умилился ее бескорыстию и немедленно отдал в ее распоряжение, сверх кваса, две кадушки моченых яблоков, уволив ее от всякой по этим статьям отчетности.