Неточные совпадения
Антона Васильева она прозвала «переметной сумуй» не за то, чтоб
он в
самом деле был когда-нибудь замечен в предательстве, а за то, что был слаб на язык.
Не раз случалось Антону Васильеву выслушивать от барыни
самые своеобразные приказания, но настоящее ее решение было до того неожиданно, что даже и
ему сделалось не совсем ловко.
Во-первых, мать давала
ему денег ровно столько, сколько требовалось, чтоб не пропасть с голода; во-вторых, в
нем не оказывалось ни малейшего позыва к труду, а взамен того гнездилась проклятая талантливость, выражавшаяся преимущественно в способности к передразниванью; в-третьих,
он постоянно страдал потребностью общества и ни на минуту не мог оставаться наедине с
самим собой.
— И
сама понять не могу, что у
него за глаза такие, — рассуждала она иногда
сама с собою, — взглянет — ну, словно вот петлю закидывает. Так вот и поливает ядом, так и подманивает!
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности того времени, когда она еще была «тяжела» Порфишей. Жил у
них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то
самый старец, когда она спросила
его, скоро ли последуют роды и кого-то Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал...
Он как бы провидел сомнения, шевелившиеся в душе матери, и вел себя с таким расчетом, что
самая придирчивая подозрительность — и та должна была признать себя безоружною перед
его кротостью.
Перечитывала Арина Петровна эти письма сыновей и все старалась угадать, который из
них ей злодеем будет. Прочтет письмо Порфирия Владимирыча, и кажется, что вот он-то и есть
самый злодей.
— В немецкое, чу, собрание свез. Думал дурака найти в карты обыграть, ан, заместо того,
сам на умного попался.
Он было и наутек, да в прихожей, сказывают, задержали. Что было денег — все обрали!
— Было всего. На другой день приходит к Ивану Михайлычу, да
сам же и рассказывает. И даже удивительно это: смеется… веселый! словно бы
его по головке погладили!
— Но кто ж
его знает, полно, есть ли еще этот Суздаль-монастырь, и в
самом ли деле
он для того существует, чтоб освобождать огорченных родителей от лицезрения строптивых детей?
На
нем ветхая и совершенно затасканная серая ополченка, галуны с которой содраны и проданы на выжигу; на ногах — стоптанные, порыжелые и заплатанные сапоги навыпуск; из-за распахнутой ополченки виднеется рубашка, почти черная, словно вымазанная сажей — рубашка, которую
он с истинно ополченским цинизмом
сам называет «блошницею».
Выпивши, Степан Владимирыч принимается за колбасу, которая оказывается твердою, как камень, соленою, как
сама соль, и облеченною в такой прочный пузырь, что нужно прибегнуть к острому концу ножа, чтобы проткнуть
его.
Побродив по двору, заглянув на задворки и в ясли к лошадям, вспугнувши голубей и даже попробовавши заснуть, Степан Владимирыч наконец убеждается, что
самое лучшее для
него — это последовать за прочими пассажирами в избу.
То же
самое приблизительно предстоит пережить и
ему.
Самый последний из людей может что-нибудь для себя сделать, может добыть себе хлеба —
он один ничего не может.
— И куда она экую прорву деньжищ девает! — удивлялся
он, досчитываясь до цифры с лишком в восемьдесят тысяч на ассигнации, — братьям, я знаю, не ахти сколько посылает,
сама живет скаредно, отца солеными полотками кормит… В ломбард! больше некуда, как в ломбард кладет.
— Покуда — живи! — сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение
они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю.
Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат — так тому и быть!
— Умирать, мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это мысли, а
самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне не дуют! Я слово —
они два! я слово —
они десять! Одну только угрозу и имею на
них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
Наконец билась-билась, думаю: Господи! да коли
он сам об себе радеть не хочет — неужто я обязана из-за
него, балбеса долговязого, жизнь свою убивать!
Сама и дом-то для
него высмотрела,
сама собственными руками, как одну копейку, двенадцать тысячек серебром денег выложила!
Дети — это любящие существа, в которых все, начиная от
них самих и кончая последней тряпкой, которую
они на себе имеют, — все принадлежит родителям.
Пробормотавши эти бессвязные слова,
он остановился и с разинутым ртом смотрел на мать, словно
сам не верил ушам своим.
— Маменька! — воскликнул
он, — вы больше, чем великодушны! Вы видите перед собой поступок… ну,
самый низкий, черный поступок… и вдруг все забыто, все прощено! Веллли-ко-лепно. Но извините меня… боюсь я, голубушка, за вас! Как хотите меня судите, а на вашем месте… я бы так не поступил!
Арина Петровна умолкла и уставилась глазами в окно. Она и
сама смутно понимала, что вологодская деревнюшка только временно освободит ее от «постылого», что в конце концов
он все-таки и ее промотает, и опять придет к ней, и что, как мать, она не может отказать
ему в угле, но мысль, что ее ненавистник останется при ней навсегда, что
он, даже заточенный в контору, будет, словно привидение, ежемгновенно преследовать ее воображение — эта мысль до такой степени давила ее, что она невольно всем телом вздрагивала.
Арина Петровна не отвечала. Она смотрела на
него и думала: неужто
он в
самом деле такой кровопивец, что брата родного на улицу выгонит?
По временам
ему до страсти хотелось «дерябнуть», «куликнуть» и вообще «закатиться» (у
него, как увидим дальше, были даже деньги для этого), но
он с самоотвержением воздерживался, словно рассчитывая, что «
самое время» еще не наступило.
— А вы бы, молодая особа, язычок-то на привязи придержали! — замечает доктор и, обращаясь к Арине Петровне, прибавляет: — Да что ж вы
сами, мамашечка!
сами бы уговорить
его попробовали!
От нечего делать она научилась на старости лет вязанию, но и
оно не спорится у ней, потому что мысль ее постоянно где-то витает — где? — она и
сама не всегда разберет, но, во всяком случае, не около вязальных спиц.
В это время, в
самый развал комитетов, умер и Владимир Михайлыч. Умер присмиренный, умиротворенный, отрекшись от Баркова и всех дел
его. Последние слова
его были...
Перед
самым концом эмансипационного дела
он совсем неожиданно посетил Головлево и нашел Арину Петровну унывающею, почти измученною.
Порфиша ухмыльнулся, как будто
ему и
самому очень уж смешно показалось, «что из этого выйдет».
Только что начал
он руки на молитву заводить — смотрит, ан в
самом кумполе свет, и голубь на
него смотрит!» Вот с этих пор я себе и положила: какова пора ни мера, а конец жизни у Сергия-троицы пожить!
— Ну, не маленькие, и
сами об себе помыслите! А я… удалюсь я с Аннушкиными сиротками к чудотворцу и заживу у
него под крылышком! Может быть, и из
них у которой-нибудь явится желание Богу послужить, так тут и Хотьков рукой подать! Куплю себе домичек, огородец вскопаю; капустки, картофельцу — всего у меня довольно будет!
Несколько дней сряду велся этот праздный разговор; несколько раз делала Арина Петровна
самые смелые предположения, брала
их назад и опять делала, но, наконец, довела дело до такой точки, что и отступить уж было нельзя.
Порфирий Владимирыч ничего у ней не просил — она
сама шла навстречу
его желаниям.
И вот, в ту
самую минуту, когда капитал Арины Петровны до того умалился, что сделалось почти невозможным самостоятельное существование на проценты с
него, Иудушка, при
самом почтительном письме, прислал ей целый тюк форм счетоводства, которые должны были служить для нее руководством на будущее время при составлении годовой отчетности. Тут, рядом с главными предметами хозяйства, стояли: малина, крыжовник, грибы и т. д. По всякой статье был особенный счет приблизительно следующего содержания...
В
самом деле,
он постоянно и как-то нелепо роптал.
Это был целый глупо-героический роман, с превращениями, исчезновениями, внезапными обогащениями, роман, в котором главными героями были:
он сам и кровопивец Порфишка.
Он сам не сознавал вполне, как глубоко залегла в
нем ненависть к Порфишке.
Эти слезы пришли издалека; капля по капле копились
они с той
самой минуты, как она выехала из Головлева и поселилась в Дубровине.
— Никак я вас не понимаю… Вы на весь свет меня дураком прославили — ну, и дурак я! И пусть буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали — капитал
им из рук в руки передай! А
сам что? — в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться идти да оттуда глядеть, как вы моим капиталом распоряжаться будете?
— Ну, брат, вставай! Бог милости прислал! — сказал
он, садясь в кресло, таким радостным тоном, словно и в
самом деле «милость» у
него в кармане была.
Павел Владимирыч наконец понял, что перед
ним не тень, а
сам кровопивец во плоти.
Он как-то вдруг съежился, как будто знобить
его начало. Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет
ему горло.
Арина Петровна задумывается. Сначала ей приходит на мысль: что, ежели и в
самом деле… прокляну? Так-таки возьму да и прокляну… прроклиннаю!! Потом на смену этой мысли поступает другой, более насущный вопрос: что-то Иудушка? какие-то проделки
он там, наверху, проделывает? так, чай, и извивается! Наконец ее осеняет счастливая мысль.
Многих
он так-то затаскал и
сам ничего не выиграл (
его привычку кляузничать так везде знали, что, почти не разбирая дел, отказывали в
его претензиях), и народ волокитами да прогулами разорил.
— Кушайте, батюшка! — убеждал
он отца благочинного, — все это запасы покойного братца! любил покойник покушать! И
сам хорошо кушал, а еще больше других любил угостить! Ах, брат, брат! оставил ты нас! Нехороший ты, брат, недобрый!
— Так тарантас-то, маменька, как же? вы
сами доставите или прислать за
ним прикажете? — наконец не выдержал
он.
Подстеречь этот удар, сознать
его приближение очень трудно; приходится просто и безмолвно покориться
ему, ибо это тот
самый удар, который недавнего бодрого человека мгновенно и безапелляционно превращает в развалину.
Какие-то смутные планы будущего волновали
их — планы, в которых представления о труде шли вперемежку с представлениями об удовольствиях, конечно,
самого невинного свойства.
Правда, она отговаривала внучек от
их намерения, но слабо, без убеждения; она беспокоилась насчет ожидающего
их будущего, тем более что
сама не имела никаких связей в так называемом свете, но в то же время чувствовала, что разлука с девушками есть дело должное, неизбежное.