Неточные совпадения
Весь вечер Арина Петровна думала и наконец-таки надумала: созвать семейный совет для решения балбесовой участи. Подобные конституционные замашки не были в ее нравах, но на этот
раз она решилась отступить от преданий самодержавия, дабы решением всей семьи оградить себя от нареканий добрых людей. В исходе предстоящего совещания она, впрочем, не сомневалась и потому с легким духом села за письма, которыми предписывалось Порфирию и Павлу Владимирычам немедленно прибыть в Головлево.
Переваливаясь, отправляется он на сенник и на этот
раз,
так как желудок у него обременен, засыпает богатырским сном. В пять часов он опять уже на ногах. Видя, что лошади стоят у пустых яслей и чешутся мордами об края их, он начинает будить ямщика.
Так идет дело до станции, с которой дорога повертывает на Головлево. Только тут Степан Владимирыч несколько остепеняется. Он явно упадает духом и делается молчаливым. На этот
раз уж Иван Михайлыч ободряет его и паче всего убеждает бросить трубку.
Словом сказать, хотелось и еще
раз приобщиться к той жизни, которая
так упорно отметала его от себя, броситься к матери в ноги, вымолить ее прощение и потом, на радостях, пожалуй, съесть и упитанного тельца.
В каком-то азарте пробирался он от конторы к погребам, в одном халате, без шапки, хоронясь от матери позади деревьев и всевозможных клетушек, загромождавших красный двор (Арина Петровна, впрочем, не
раз замечала его в этом виде, и закипало-таки ее родительское сердце, чтоб Степку-балбеса хорошенько осадить, но, по размышлении, она махнула на него рукой), и там с лихорадочным нетерпением следил, как разгружались подводы, приносились с усадьбы банки, бочонки, кадушки, как все это сортировалось и, наконец, исчезало в зияющей бездне погребов и кладовых.
Как сама она,
раз войдя в колею жизни, почти машинально наполняла ее одним и тем же содержанием,
так, по мнению ее, должны были поступать и другие.
Сие да послужит нам всем уроком: кто семейными узами небрежет — всегда должен для себя
такого конца ожидать. И неудачи в сей жизни, и напрасная смерть, и вечные мучения в жизни следующей — все из сего источника происходит. Ибо как бы мы ни были высокоумны и даже знатны, но ежели родителей не почитаем, то оные как
раз и высокоумие, и знатность нашу в ничто обратят. Таковы правила, кои всякий живущий в сем мире человек затвердить должен, а рабы, сверх того, обязаны почитать господ.
Таким образом, на первый
раз дело кончилось ничем. Но есть разговоры, которые,
раз начавшись, уже не прекращаются. Через несколько часов Арина Петровна вновь возвратилась к прерванной беседе.
Несколько дней сряду велся этот праздный разговор; несколько
раз делала Арина Петровна самые смелые предположения, брала их назад и опять делала, но, наконец, довела дело до
такой точки, что и отступить уж было нельзя.
— Посмотрите на меня! — продолжал он, — как брат — я скорблю! Не
раз, может быть, и всплакнул… Жаль брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь, да и опомнишься: а Бог-то на что! Неужто Бог хуже нашего знает, как и что? Поразмыслишь эдак — и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И вам, маменька, и вам, племяннушки, и вам… всем! — обратился он к прислуге. — Посмотрите на меня, каким я молодцом хожу!
— Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте ни дня ни часа — вот это какая тайна! Вот он все планы планировал, думал, уж
так высоко,
так высоко стоит, что и рукой до него не достанешь, а Бог-то
разом, в одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан они уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги, что там записано, не скоро выскоблишь!
Как ни сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие было до
такой степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать
раз начатую комедию. С последними словами он действительно встал на колени и с четверть часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.
Никогда не приходило Арине Петровне на мысль, что может наступить минута, когда она будет представлять собой «лишний рот», — и вот эта минута подкралась и подкралась именно в
такую пору, когда она в первый
раз в жизни практически убедилась, что нравственные и физические ее силы подорваны.
Она поняла, что в человеческом существе кроются известные стремления, которые могут долго дремать, но,
раз проснувшись, уже неотразимо влекут человека туда, где прорезывается луч жизни, тот отрадный луч, появление которого
так давно подстерегали глаза среди безнадежной мглы настоящего.
И она знала это и не обижалась,
так что когда Иудушка в первый
раз слегка потрепал ее по жирному загривку, то она только лопатками передернула.
Эти разговоры имели то преимущество, что текли, как вода, и без труда забывались; следовательно, их можно было возобновлять без конца с
таким же интересом, как будто они только сейчас в первый
раз пущены в ход.
— То-то вот и есть. Мы здесь мудрствуем да лукавим, и
так прикинем, и этак примерим, а Бог
разом, в один момент, все наши планы-соображения в прах обратит. Вы, маменька, что-то хотели рассказать, что с вами в двадцать четвертом году было?
— А я все об том думаю, как они себя соблюдут в вертепе-то этом? — продолжает между тем Арина Петровна, — ведь это
такое дело, что тут только
раз оступись — потом уж чести-то девичьей и не воротишь! Ищи ее потом да свищи!
«Пойду сейчас и покончу
разом! — говорил он себе, — или нет! Нет, зачем же сегодня… Может быть, что-нибудь… да, впрочем, что же
такое может быть? Нет, лучше завтра… Все-таки, хоть нынче день… Да, лучше завтра. Скажу — и уеду».
— А хоть бы и
так — опять-таки он не прав. Попросил
раз прощенья, видит, что папа не прощает, — и в другой
раз попроси!
— Скончалась, мой друг! и как еще скончалась-то! Мирно, тихо, никто и не слыхал! Вот уж именно непостыдныя кончины живота своего удостоилась! Обо всех вспомнила, всех благословила, призвала священника, причастилась… И
так это вдруг спокойно,
так спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это высказала: что это, говорит, как мне вдруг хорошо! И представь себе: только что она это высказала, — вдруг начала вздыхать! Вздохнула
раз, другой, третий — смотрим, ее уж и нет!
— Не то чтобы очень, всего с небольшим сутки лежали.
Так, словно сами собой извелись. Ни больны настоящим манером не были, ничту! Ничего почесть и не говорили, только про вас с сестрицей
раза с два помянули.
Сколько
раз, бывало, сидя в Погорелке на мезонине, она видела себя в мечтах серьезною девушкой, трудящейся, алчущей образовать себя, с твердостью переносящей нужду и лишения, ради идеи блага (правда, что слово «благо» едва ли имело какое-нибудь определенное значение); но едва она вышла на широкую дорогу самодеятельности, как сама собою сложилась
такая практика, которая сразу разбила в прах всю мечту.
Как будто с нее сняли все покровы до последнего и всенародно вывели ее обнаженною; как будто все эти подлые дыхания, зараженные запахами вина и конюшни,
разом охватили ее; как будто она на всем своем теле почувствовала прикосновение потных рук, слюнявых губ и блуждание мутных, исполненных плотоядной животненности глаз, которые бессмысленно скользят по кривой линии ее обнаженного тела, словно требуют от него ответа: что
такое «la chose»?
И за обедом пробовала она ставить этот вопрос, и за вечерним чаем, но всякий
раз Иудушка начинал тянуть какую-то постороннюю канитель,
так что Аннинька не рада была, что и возбудила разговор, и об одном только думала: когда же все это кончится?
Освобождение из головлевского плена до
такой степени обрадовало Анниньку, что она ни
разу даже не остановилась на мысли, что позади ее, в бессрочном плену, остается человек, для которого с ее отъездом порвалась всякая связь с миром живых.
За эту услугу Порфирий Владимирыч подарил Улитушке шерстяной материи на платье, но до себя все-таки не допустил. Опять шарахнулась Улитушка с высоты величия в преисподнюю, и на этот
раз, казалось,
так, что уж никто на свете ее никогда не поманит пальцем.
На сей
раз Иудушка обернулся, но лицо у него было
такое спокойное, елейное, как будто он только что, в созерцании божества, отложил всякое житейское попечение и даже не понимает, по какому случаю могут тревожить его.
— Хоть и грех, по молитве, бранить, но как человек не могу не попенять: сколько
раз я просил не тревожить меня, когда я на молитве стою! — сказал он приличествующим молитвенному настроению голосом, позволив себе, однако, покачать головой в знак христианской укоризны, — ну что еще
такое у вас там?
— Ах ты, дурная, дурная! да разве мы без билета его туда отдадим! А ты билетец возьми! По билетцу-то мы и сами его как
раз отыщем! Вот выхолят, выкормят, уму-разуму научат, а мы с билетцем и тут как тут: пожалуйте молодца нашего, Володьку-проказника, назад! С билетцем-то мы его со дна морского выудим…
Так ли я говорю?
Порфирий Владимирыч даже помертвел от неожиданности. Он смотрел во все глаза на взбунтовавшуюся наперсницу, и целая масса праздных слов
так и закипала у него в груди. Но в первый
раз в жизни он смутно заподозрил, что бывают случаи, когда и праздным словом убить человека нельзя.
Эта материя была особенно ненавистна для Порфирия Владимирыча. Хотя он и допускал прелюбодеяние в размерах строгой необходимости, но все-таки считал любовное времяпрепровождение бесовским искушением. Однако он и на этот
раз смалодушничал, тем больше что ему хотелось чаю, который уж несколько минут прел на конфорке, а Евпраксеюшка и не думала наливать его.
На этой фразе мысль неизменно обрывалась. После обеда лег он, по обыкновению, заснуть, но только измучился, проворочавшись с боку на бок. Евпраксеюшка пришла домой уж тогда, когда стемнело, и
так прокралась в свой угол, что он и не заметил. Приказывал он людям, чтоб непременно его предупредили, когда она воротится, но и люди, словно стакнулись, смолчали. Попробовал он опять толкнуться к ней в комнату, но и на этот
раз нашел дверь запертою.
— И прекрасно. Когда-нибудь после съездишь, а покудова с нами поживи. По хозяйству поможешь — я ведь один! Краля-то эта, — Иудушка почти с ненавистью указал на Евпраксеюшку, разливавшую чай, — все по людским рыскает,
так иной
раз и не докличешься никого, весь дом пустой! Ну а покамест прощай. Я к себе пойду. И помолюсь, и делом займусь, и опять помолюсь… так-то, друг! Давно ли Любинька-то скончалась?
Но Милославский 10-й был
так глуп и притом
так упорно нетрезв, что ни
разу ничего ей не высказал, а только таращил глаза и как-то нелепо икал, когда она проходила мимо.
— Позвольте вам доложить, кралечка! вы не
так кушаете-с! вы слишком уж скоро-с! — поучал он ее, когда она немного успокоилась, — пакальчик (
так называл он рюмку) следует держать в ручках вот как-с! Потом поднести к устам и не торопясь:
раз, два, три… Господи баслави!
И каким ничтожным червем нужно быть, чтобы выползти из-под
такой груды
разом налетевших камней?