Неточные совпадения
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий
раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела
такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с
такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Это, по-видимому, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги,
так что он всякий
раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего?
— Позвольте, я сейчас расскажу вашему кучеру. — Тут Манилов с
такою же любезностью рассказал дело кучеру и сказал ему даже один
раз «вы».
— Да что ж пенька? Помилуйте, я вас прошу совсем о другом, а вы мне пеньку суете! Пенька пенькою, в другой
раз приеду, заберу и пеньку.
Так как же, Настасья Петровна?
Некоторые крестьяне несколько изумили его своими фамилиями, а еще более прозвищами,
так что он всякий
раз, слыша их, прежде останавливался, а потом уже начинал писать.
Впрочем, редко случалось, чтобы это было довезено домой; почти в тот же день спускалось оно все другому, счастливейшему игроку, иногда даже прибавлялась собственная трубка с кисетом и мундштуком, а в другой
раз и вся четверня со всем: с коляской и кучером,
так что сам хозяин отправлялся в коротеньком сюртучке или архалуке искать какого-нибудь приятеля, чтобы попользоваться его экипажем.
Потом пили какой-то бальзам, носивший
такое имя, которое даже трудно было припомнить, да и сам хозяин в другой
раз назвал его уже другим именем.
Несмотря, однако ж, на
такую размолвку, гость и хозяин поужинали вместе, хотя на этот
раз не стояло на столе никаких вин с затейливыми именами. Торчала одна только бутылка с каким-то кипрским, которое было то, что называют кислятина во всех отношениях. После ужина Ноздрев сказал Чичикову, отведя его в боковую комнату, где была приготовлена для него постель...
Он пытался несколько
раз с нею заговорить, но как-то не пришлось
так.
Известно, что есть много на свете
таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором
раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!»
Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу
такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти
такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед,
так что он должен был всякий
раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух.
Александра Степановна как-то приезжала
раза два с маленьким сынком, пытаясь, нельзя ли чего-нибудь получить; видно, походная жизнь с штабс-ротмистром не была
так привлекательна, какою казалась до свадьбы.
В другой
раз Александра Степановна приехала с двумя малютками и привезла ему кулич к чаю и новый халат, потому что у батюшки был
такой халат, на который глядеть не только было совестно, но даже стыдно.
Председатель, который был премилый человек, когда развеселялся, обнимал несколько
раз Чичикова, произнеся в излиянии сердечном: «Душа ты моя! маменька моя!» — и даже, щелкнув пальцами, пошел приплясывать вокруг него, припевая известную песню: «Ах ты
такой и этакой камаринский мужик».
В анониме было
так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий
раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы
такая была писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте.
Всякий дом казался ей длиннее обыкновенного; белая каменная богадельня с узенькими окнами тянулась нестерпимо долго,
так что она наконец не вытерпела не сказать: «Проклятое строение, и конца нет!» Кучер уже два
раза получал приказание: «Поскорее, поскорее, Андрюшка! ты сегодня несносно долго едешь!» Наконец цель была достигнута.
— Это, однако ж, странно, — сказала во всех отношениях приятная дама, — что бы
такое могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь, тут ровно ничего не понимаю. Вот уже во второй
раз я все слышу про эти мертвые души; а муж мой еще говорит, что Ноздрев врет; что-нибудь, верно же, есть.
Случись же
так, что, как нарочно, в то время, когда господа чиновники и без того находились в затруднительном положении, пришли к губернатору
разом две бумаги.
Из числа многих в своем роде сметливых предположений было наконец одно — странно даже и сказать: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия
так велика и обширна, что даже несколько
раз выходили и карикатуры, где русский изображен разговаривающим с англичанином.
Так скажут многие читатели и укорят автора в несообразностях или назовут бедных чиновников дураками, потому что щедр человек на слово «дурак» и готов прислужиться им двадцать
раз на день своему ближнему.
И сколько
раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога?
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый
раз, как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно ты сделал
такой выбор, я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь,
так вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
В продолжение всей болтовни Ноздрева Чичиков протирал несколько
раз себе глаза, желая увериться, не во сне ли он все это слышит. Делатель фальшивых ассигнаций, увоз губернаторской дочки, смерть прокурора, которой причиною будто бы он, приезд генерал-губернатора — все это навело на него порядочный испуг. «Ну, уж коли пошло на то, — подумал он сам в себе, —
так мешкать более нечего, нужно отсюда убираться поскорей».
Никто не видал, чтобы он хоть
раз был не тем, чем всегда, хоть на улице, хоть у себя дома; хоть бы
раз показал он в чем-нибудь участье, хоть бы напился пьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью, какому предается разбойник в пьяную минуту, но даже тени не было в нем ничего
такого.
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий
раз их под руку; сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в мире, и всякий
раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, — но все это осталось решительно без всякого замечания,
так, как будто ничего этого не было и делано.
Однако же, встречаясь с ним, он всякий
раз ласково жал ему руку и приглашал его на чай,
так что старый повытчик, несмотря на вечную неподвижность и черствое равнодушие, всякий
раз встряхивал головою и произносил себе под нос: «Надул, надул, чертов сын!»
Уже начинал было он полнеть и приходить в те круглые и приличные формы, в каких читатель застал его при заключении с ним знакомства, и уже не
раз, поглядывая в зеркало, подумывал он о многом приятном: о бабенке, о детской, и улыбка следовала за
такими мыслями; но теперь, когда он взглянул на себя как-то ненароком в зеркало, не мог не вскрикнуть: «Мать ты моя пресвятая! какой же я стал гадкий!» И после долго не хотел смотреться.
Что занимаюсь философией да иной
раз нет времени,
так уж я и не отец? ан вот нет же, отец! отец, черт их побери, отец!
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не
раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он
такого, из чего Тентетников мог видеть, что гость его был скорее практический человек.
Запустить
так имение, которое могло бы приносить по малой мере пятьдесят тысяч годового доходу!» И, не будучи в силах удержать справедливого негодования, повторял он: «Решительно скотина!» Не
раз посреди
таких прогулок приходило ему на мысль сделаться когда-нибудь самому, — то есть, разумеется, не теперь, но после, когда обделается главное дело и будут средства в руках, — сделаться самому мирным владельцем подобного поместья.
Один
раз после обеда, оборачивая, по обыкновению, пальцем серебряную табакерку вокруг ее оси, сказал он
так...
Чичиков не смутился. В третий
раз выбрал он время, уже после ужина, и сказал
так...
— Вот смотрите, в этом месте уже начинаются его земли, — говорил Платонов, указывая на поля. — Вы увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь возьмешь дорогу налево. Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого в пятнадцать лет не поднялся <бы>
так, а у него в восемь вырос. Смотрите, вот лес и кончился. Начались уже хлеба; а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько
раз они гуще, чем у другого.
— Да уж в работниках не будете иметь недостатку. У нас целые деревни пойдут в работы: бесхлебье
такое, что и не запомним. Уж вот беда-то, что не хотите нас совсем взять, а отслужили бы верою вам, ей-богу, отслужили. У вас всякому уму научишься, Константин Федорович.
Так прикажите принять в последний
раз.
— Уж в последний
раз, Константин Федорович. Если вы не возьмете, то у меня никто не возьмет.
Так уж прикажите, батюшка, принять.
— Иной
раз, право, мне кажется, что будто русский человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь все сделать — и ничего не можешь. Все думаешь — с завтрашнего дни начнешь новую жизнь, с завтрашнего дни примешься за все как следует, с завтрашнего дни сядешь на диету, — ничуть не бывало: к вечеру того же дни
так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается, как сова, сидишь, глядя на всех, — право и эдак все.
— Как же
так вдруг решился?.. — начал было говорить Василий, озадаченный не на шутку
таким решеньем, и чуть было не прибавил: «И еще замыслил ехать с человеком, которого видишь в первый
раз, который, может быть, и дрянь, и черт знает что!» И, полный недоверия, стал он рассматривать искоса Чичикова и увидел, что он держался необыкновенно прилично, сохраняя все то же приятное наклоненье головы несколько набок и почтительно-приветное выражение в лице,
так что никак нельзя было узнать, какого роду был Чичиков.
Ставши спиной к товарам и лицом к покупателю, купец, с обнаженной головою и шляпой на отлете, еще
раз приветствовал Чичикова. Потом надел шляпу и, приятно нагнувшись, обеими же руками упершись в стол, сказал
так...
Шутить он не любил и двумя городами
разом хотел заткнуть глотку всем другим портным,
так, чтобы впредь никто не появился с
такими городами, а пусть себе пишет из какого-нибудь «Карлсеру» или «Копенгара».