Неточные совпадения
— Ты что, как мышь на крупу, надулся! —
не утерпит, прикрикнет она на него, — или уж с этих пор в тебе яд-то действует! нет того, чтобы к матери подойти: маменька,
мол, приласкайте меня, душенька!
Но Степан Владимирыч ничего
не замечает: все легкомыслие вдруг соскочило с него, и он идет, словно на Страшный суд.
Потянулся ряд вялых, безубразных дней, один за другим утопающих в серой, зияющей бездне времени. Арина Петровна
не принимала его; к отцу его тоже
не допускали. Дня через три бурмистр Финогей Ипатыч объявил ему от маменьки «положение», заключавшееся в том, что он будет получать стол и одежду и, сверх того, по фунту Фалера [Известный в то время табачный фабрикант, конкурировавший с Жуковым. (Примеч. М.Е. Салтыкова-Щедрина.)] в месяц. Он выслушал маменькину волю и только
заметил...
Время проходило, и он
не замечал его.
— Умирать, мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, —
не черные это мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего
не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки
заметили это — и в ус мне
не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
Виноват,
мол, маменька, так и так —
не воздержался!
Или, лучше сказать,
не смею и
не имею права.
Если б вам пришлось даже и переступить, в минуту родительского гнева, меру справедливости — и тут мы
не смеем роптать, потому что пути провидения скрыты от нас.
— А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении — вот как! Бог-то, вы думаете,
не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы, может быть, и
не подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, — а он там уж и решил: дай,
мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!
В каком-то азарте пробирался он от конторы к погребам, в одном халате, без шапки, хоронясь от матери позади деревьев и всевозможных клетушек, загромождавших красный двор (Арина Петровна, впрочем,
не раз
замечала его в этом виде, и закипало-таки ее родительское сердце, чтоб Степку-балбеса хорошенько осадить, но, по размышлении, она махнула на него рукой), и там с лихорадочным нетерпением следил, как разгружались подводы, приносились с усадьбы банки, бочонки, кадушки, как все это сортировалось и, наконец, исчезало в зияющей бездне погребов и кладовых.
Случайный проблеск чувства, мелькнувший было в разговоре с кровопивцем Порфишкой, погас мгновенно, так что она и
не заметила.
— А ежели ты чем недоволен был — кушанья, может быть, недостало, или из белья там, — разве
не мог ты матери откровенно объяснить? Маменька,
мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы тебе? Или вот хоть бы и винца — ну, захотелось тебе винца, ну, и Христос с тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко? А то на-тко: у раба попросить
не стыдно, а матери слово молвить тяжело!
Впрочем, несмотря на сие, все почести отшедшему в вечность были отданы сполна, яко сыну. Покров из Москвы выписали, а погребение совершал известный тебе отец архимандрит соборне. Сорокоусты же и поминовения и поднесь совершаются, как следует, по христианскому обычаю. Жаль сына, но роптать
не смею и вам, дети мои,
не советую. Ибо кто может сие знать? — мы здесь ропщем, а его душа в горних увеселяется!»
— Ежели же их на все на четыре стороны выпустят: бегите,
мол, милые, вытаращивши глаза! — ну, уж
не знаю!
Не знаю!
не знаю!
не знаю, что из этого выйдет!
— Да ты, никак, уж хоронить меня собрался! — сухо
заметила она, —
не рано ли, голубчик!
не ошибись!
Больной чуть-чуть дрогнул, но Арина Петровна
не заметила этого и продолжала...
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей
не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого — ну, да
не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна
не замечаем… так-то, брат!
Несколько раз Порфирий Владимирыч заглядывал в ее комнату, чтоб покалякать с милым другом маменькой (он очень хорошо понимал ее приготовления к отъезду, но делал вид, что ничего
не замечает), но Арина Петровна
не допускала его.
К обеду, который, по обычаю, был подан сейчас, как пришли с похорон, были приглашены три священника (в том числе отец благочинный) и дьякон. Дьячкам была устроена особая трапеза в прихожей. Арина Петровна и сироты вышли в дорожном платье, но Иудушка и тут сделал вид, что
не замечает. Подойдя к закуске, Порфирий Владимирыч попросил отца благочинного благословить яствие и питие, затем налил себе и духовным отцам по рюмке водки, умилился и произнес...
— Мой тарантас, мой!
Не дубровинский, а мой!
не смей говорить… слышишь?
С другой стороны, она
не могла
не заметить, что и с сиротами делается что-то неладное.
Это до такой степени въелось в нравы, что никто даже
не замечает, что тут кроется самое дурацкое противоречие, что правда жизни является рядом с правдою лицемерия и обе идут рука об руку, до того перепутываясь между собой, что становится затруднительным сказать, которая из этих двух правд имеет более прав на признание.
— А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званье родились? А все оттого, что милость Божья к нам была. Кабы
не она, и мы сидели бы теперь в избушечке, да горела бы у нас
не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку — об этом и думать бы
не „
смели! Сидели бы; я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать сбирали, Евпраксеюшка бы красну ткала… А может быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал…
В таком тоне разговор длился с полчаса, так что нельзя было понять, взаправду ли отвечает Петенька или только отделывается. Поэтому как ни вынослив был Иудушка относительно равнодушия своих детей, однако и он
не выдержал и
заметил...
Целых два года Володя перемогался; сначала выказывал гордость и решимость
не нуждаться в помощи отца; потом ослаб, стал
молить, доказывать, грозить…
Петенька, по обыкновению, подошел к руке отца, но Иудушка подал руку боком, и все
заметили, что он даже
не перекрестил сына.
Он мог молиться и проделывать все нужные телодвижения — и в то же время смотреть в окно и
замечать,
не идет ли кто без спросу в погреб и т. д.
Иудушка ничего
не сказал. Только можно было
заметить, как дрогнули у него губы. И вслед за тем он, по обыкновению, начал шептать.
— Постой, попридержи свои дерзости, дай мне досказать. Что это
не одни слова — это я тебе сейчас докажу… Итак, я тебе давеча сказал: если ты будешь просить должного, дельного — изволь, друг! всегда готов тебя удовлетворить! Но ежели ты приходишь с просьбой
не дельною — извини, брат! На дрянные дела у меня денег нет, нет и нет! И
не будет — ты это знай! И
не смей говорить, что это одни «слова», а понимай, что эти слова очень близко граничат с делом.
Тридцать лет сряду Порфирий Владимирыч толкался и мелькал в департаменте; потом в одно прекрасное утро исчез — и никто
не заметил этого.
Она
не замечала даже, что постоянно находится в обществе одних мужчин и что между нею и другими женщинами, имеющими постоянное положение, легла какая-то непреодолимая преграда…
В этом отношении ее можно было уподобить тому человеку, который с приветливым выражением лица входит в общество давно
не виденных им людей и вдруг
замечает, что к его приветливости все относятся как-то загадочно.
— Стой, погоди! Так вот я и говорю: как нужен дядя — он и голубчик, и миленький, и душенька, а
не нужен — сейчас ему хвост покажут! А нет того, чтоб спроситься у дяди: как,
мол, вы, дяденька-голубчик, полагаете, можно мне в Москву съездить?
— Нельзя же совсем
не слушать. Он может
заметить это, обидеться.
Иудушка до того победил ее непреоборимостью своего празднословия, что она
не смела даже уклониться, когда он обнимал ее и по-родственному гладил по спине, приговаривая: вот теперь ты паинька!
Тем
не меньше Аннинька
не могла
не заметить, что даже эти забытые, изнуренные и бедные люди относятся к ней
не так, как к настоящей прихожанке, а скорее с сожалением, как к заблудшей овце.
— Я так рассуждаю, что ум дан человеку
не для того, чтоб испытывать неизвестное, а для того, чтоб воздерживаться от грехов. Вот ежели я, например, чувствую плотскую немощь или смущение и призываю на помощь ум: укажи,
мол, пути, как мне ту немощь побороть — вот тогда я поступаю правильно! Потому что в этих случаях ум действительно пользу оказать может.
— По крайности, теперь хоть забава бы у меня была! Володя! Володюшка! рожоный мой! Где-то ты? чай, к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на вас нет, господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в яму: никто,
мол,
не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору ножом себя по горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над собой надругаться давать!
На этой фразе мысль неизменно обрывалась. После обеда лег он, по обыкновению, заснуть, но только измучился, проворочавшись с боку на бок. Евпраксеюшка пришла домой уж тогда, когда стемнело, и так прокралась в свой угол, что он и
не заметил. Приказывал он людям, чтоб непременно его предупредили, когда она воротится, но и люди, словно стакнулись, смолчали. Попробовал он опять толкнуться к ней в комнату, но и на этот раз нашел дверь запертою.
Мало-помалу арена столовой сделалась недостаточною для нее; она врывалась в кабинет и там настигала Иудушку (прежде она и подумать
не посмела бы войти туда, когда барин «занят»).
Гарцуя в нерешимости между конторщиком Игнатом и кучером Архипушкой и в то же время кося глазами на краснорожего плотника Илюшу, который с целой артелью подрядился вывесить господский погреб, она ничего
не замечала, что делается в барском доме.
Иудушка очень хорошо читает на лице маменьки слова: кровопивец ты несуразный! — но делает вид, что
не замечает их.
— Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и
не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто
не замечает. Пускай,
мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое и
не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
— Тебе вот «кажется», а поразмысли да посуди — ан, может, и
не так на поверку выйдет. Теперь, как ты за ржицей ко мне пришел, грех сказать! очень ты ко мне почтителен и ласков; а в позапрошлом году, помнишь, когда жнеи мне понадобились, а я к вам, к мужичкам, на поклон пришел? помогите,
мол, братцы, вызвольте! вы что на мою просьбу ответили? Самим, говорят, жать надо! Нынче, говорят,
не прежнее время, чтоб на господ работать, нынче — воля! Воля, а ржицы нет!
Вот она поднялась на взлобок и поравнялась с церковью («
не благочинный ли? — мелькнуло у него, — то-то у попа
не отстряпались о сю пору!»), вот повернула вправо и направилась прямо к усадьбе: «так и есть, сюда!» Порфирий Владимирыч инстинктивно запахнул халат и отпрянул от окна, словно боясь, чтоб проезжий
не заметил его.
— Вот плакать и отчаиваться — это грех! — учительно
заметил Порфирий Владимирыч, — по-христиански-то, знаешь ли, как надо?
не плакать, а покоряться и уповать — вот как по-христиански надлежит!