Неточные совпадения
— Вот и для сирот денежки прикапливаю, а что они прокормлением да уходом стоят — ничего уж с них
не беру! За
мою хлеб-соль, видно, Бог мне заплатит!
— Пошел с
моих глаз… тихоня! ты думаешь, что забьешься в угол, так я и
не понимаю? Насквозь тебя понимаю, голубчик! все твои планы-прожекты как на ладони вижу!
— Ишь ведь как пишет! ишь как языком-то вертит! — восклицала она, — недаром Степка-балбес Иудушкой его прозвал! Ни одного-то ведь слова верного нет! всё-то он лжет! и «милый дружок маменька», и про тягости-то
мои, и про крест-то
мой… ничего он этого
не чувствует!
— А за то, что
не каркай. Кра! кра! «
не иначе, что так будет»… пошел с
моих глаз долой… ворона!
— Ну нет — это, брат, аттбнде! — я бы тебя главнокомандующим надо всеми имениями сделал! Да, друг, накормил, обогрел ты служивого — спасибо тебе! Кабы
не ты, понтировал бы я теперь пешедралом до дома предков
моих! И вольную бы тебе сейчас в зубы, и все бы перед тобой
мои сокровища открыл — пей, ешь и веселись! А ты как обо мне полагал, дружище?
— Покуда — живи! — сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с
моего стола, а на прочее —
не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду
не бывало, а для тебя и подавно заводить
не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю. Сама на душу греха брать
не хочу, как братья решат — так тому и быть!
— Зачем мне тебя притеснять, друг
мой, я мать тебе! Вот Порфиша: и приласкался и пожалел — все как след доброму сыну сделал, а ты и на мать-то путем посмотреть
не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она —
не мать, а ворог тебе!
Не укуси, сделай милость!
— Умирать,
мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, —
не черные это мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего
не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне
не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
Нет, друг
мой любезный, так нелегко, так нелегко, что, бывало, ночью
не спишь — все тебе мерещится, как бы так дельцо умненько обделать, чтоб до времени никто и пронюхать об нем
не мог!
— А вы, чай, думаете, даром состояние-то матери досталось! — продолжала Арина Петровна, — нет, друзья
мои! даром-то и прыщ на носу
не вскочит: я после первой-то покупки в горячке шесть недель вылежала! Вот теперь и судите: каково мне видеть, что после таких-то, можно сказать, истязаний трудовые
мои денежки, ни дай ни вынеси за что, в помойную яму выброшены!
— Ну, голубчик, с тобой — после! — холодно оборвала его Арина Петровна, — ты, я вижу, по Степкиным следам идти хочешь… ах,
не ошибись,
мой друг! Покаешься после — да поздно будет!
— После,
мой друг, после с тобой поговорим. Ты думаешь, что офицер, так и управы на тебя
не найдется! Найдется, голубчик, ах как найдется! Так, значит, вы оба от сэдбища отказываетесь?
— Так… так… знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника
моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться
не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с голоду
не помрет. А потом как?
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт — слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так
не прогневайся, друг
мой, — на то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим по углам да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
— Целый день молчит! — говорила она, — ведь думает же, балбес, об чем-нибудь, покуда молчит! вот помяните
мое слово, ежели он усадьбы
не спалит!
Впрочем, несмотря на сие, все почести отшедшему в вечность были отданы сполна, яко сыну. Покров из Москвы выписали, а погребение совершал известный тебе отец архимандрит соборне. Сорокоусты же и поминовения и поднесь совершаются, как следует, по христианскому обычаю. Жаль сына, но роптать
не смею и вам, дети
мои,
не советую. Ибо кто может сие знать? — мы здесь ропщем, а его душа в горних увеселяется!»
— Благодарю
моего Бога, что
не допустил меня, наряду с холопами, предстать перед лицо свое!
— Нет, ты
не смейся,
мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я
не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я,
мой друг,
не могу!
— Был милостив,
мой друг, а нынче нет! Милостив, милостив, а тоже с расчетцем: были мы хороши — и нас царь небесный жаловал; стали дурны — ну и
не прогневайтесь! Уж я что думаю:
не бросить ли все за добра ума. Право! выстрою себе избушку около папенькиной могилки, да и буду жить да поживать!
— Маменька! — говорил он, — надобно, чтоб кто-нибудь один в доме распоряжался! Это
не я говорю, все так поступают. Я знаю, что
мои распоряжения глупые, ну и пусть будут глупые. А ваши распоряжения умные — ну и пусть будут умные! Умны вы, даже очень умны, а Иудушка все-таки без угла вас оставил!
— Оттого и будет повестки присылать, что
не бессудная. Кабы бессудная была, и без повесток бы отняли, а теперь с повестками. Вон у товарища
моего, у Горлопятова, дядя умер, а он возьми да сдуру и прими после него наследство! Наследства-то оказался грош, а долгов — на сто тысяч: векселя, да все фальшивые. Вот и судят его третий год сряду: сперва дядино имение обрали, а потом и его собственное с аукциону продали! Вот тебе и собственность!
Арина Петровна всегда уступала в этих спорах.
Не раз ее подмывало крикнуть: вон с
моих глаз, подлец! но подумает-подумает, да и смолчит. Только разве про себя поропщет...
— Надо бы подумать об этом,
мой друг! — сказала она словно мимоходом,
не глядя на сына и рассматривая на свет руки, точно они составляли в эту минуту главный предмет ее внимания.
— Капитал,
мой друг, и по закону к перемещению допускается. Потому это вещь наживная: вчера он был, сегодня — нет его. И никто в нем отчета
не может спрашивать — кому хочу, тому и отдаю.
— Никак я вас
не понимаю… Вы на весь свет меня дураком прославили — ну, и дурак я! И пусть буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали — капитал им из рук в руки передай! А сам что? — в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться идти да оттуда глядеть, как вы
моим капиталом распоряжаться будете?
— Ну, вот как хорошо! Ничего,
мой друг!
не огорчайтесь! может быть, и отдышится! Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на создателя ропщем, а он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да Бога за исцеленье благодарит!
— Кто? я-то! Нет,
мой друг, я
не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят, а я по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал — ну и ступай, голубчик, к мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, — и Бог с ним! А скажет, что травить
не дозволяется, — нечего делать! штраф пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!
—
Не сделал? ну, и тем лучше,
мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь
не чужим, а своим же присным достанется. Я вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня
не любишь… стыдно,
мой друг, очень стыдно родного брата
не любить! Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит,
не делал распоряжений — и прекрасно,
мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Прощай, друг!
не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное,
мой друг,
не тревожься,
не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Да ты об театрах, что ли, болтаешь? — вмешивается Арина Петровна, — так им,
мой друг,
не по театрам ездить, а в монастырь…
— У них,
мой друг,
не удовольствия на уме должны быть, а божественное, — продолжает наставительно Арина Петровна.
— Ах нет, маменька,
не говорите! Всегда он… я как сейчас помню, как он из корпуса вышел: стройный такой, широкоплечий, кровь с молоком… Да, да! Так-то,
мой друг маменька! Все мы под Богом ходим! сегодня и здоровы, и сильны, и пожить бы, и пожуировать бы, и сладенького скушать, а завтра…
—
Не кричи, сделай милость! Это я… это
мои сундуки перетаскивают, — отозвалась Арина Петровна и
не без иронии прибавила: — Будешь, что ли, осматривать?
— Нет,
мой друг, будет!
не хочу я тебе, на прощание, неприятного слова сказать… а нельзя мне здесь оставаться!
Не у чего! Батюшка! помолимтесь!
—
Мой тарантас,
мой!
Не дубровинский, а
мой!
не смей говорить… слышишь?
А
не угодно ли вам будет пожаловать в Головлево разделить со мною убогую трапезу: тогда мы одного из сих тунеядцев (именно тунеядцы, ибо
мой повар Матвей преискусно оных каплунит) велим зажарить и всласть с вами, дражайший друг, покушаем».
— Что такое! ништо уж я позабыла! Должно быть, все об ней же, об милости Божьей.
Не помню,
мой друг,
не помню.
—
Не помню,
мой друг; кажется, прежде я кардамону клала.
Теперь —
не кладу: теперь какое
мое соленье! а прежде клала… даже очень хорошо помню, что клала!
— Бывали и арбузы. Арбузы, скажу тебе, друг
мой, к году бывают. Иной год их и много, и они хороши, другой год и немного и невкусные, а в третий год и совсем ничего нет. Ну, и то еще надо сказать: что где поведется. Вон у Григорья Александрыча, в Хлебникове, ничего
не родилось — ни ягод, ни фруктов, ничего. Одни дыни. Только уж и дыни бывали!
— Чего
не можно! Садись! Бог простит!
не нарочно ведь,
не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует сделаем. И его душа будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то,
мой друг. А горевать
не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем сына
не воротишь, а второе — грех перед Богом!
— А какой ласковый был! — говорит он, — ничего, бывало, без позволения
не возьмет. Бумажки нужно — можно, папа, бумажки взять? — Возьми,
мой друг! Или
не будете ли, папа, такой добренький, сегодня карасиков в сметане к завтраку заказать? — Изволь,
мой друг! Ах, Володя! Володя! Всем ты был пайка, только тем
не пайка, что папку оставил!
Жалованья я, кажется, никогда
не задерживаю; даже враги
мои, и те про меня этого
не скажут.
— Ничего я,
мой друг,
не знаю. Я в карты никогда
не игрывал — только вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку. И, пожалуйста, ты меня в эти грязные дела
не впутывай, а пойдем-ка лучше чайку попьем. Попьем да посидим, может, и поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа,
не об этом.
— У Иова,
мой друг, Бог и все взял, да он
не роптал, а только сказал: Бог дал, Бог и взял — твори, Господи, волю свою! Так-то, брат!
— То-то, что нет. Я что сказал? я сказал:
не могу препятствовать — только и всего. А позволяю или
не позволяю — это другой вопрос. Он у меня позволения и
не просил, он прямо написал: xoчy,папа, жениться на Лидочке — ну, и я насчет позволения умолчал. Хочешьжениться — ну, и Христос с тобой! женись,
мой друг, хоть на Лидочке, хоть на разлидочке — я препятствовать
не могу!
И
не только сам
не вмешиваюсь, да
не прошу, чтоб и другие в
мои дела вмешивались.
— Нет,
не шиньон, а собственные
мои волосы. Я когда-нибудь их перед вами распущу, дядя!
— Скончалась,
мой друг! и как еще скончалась-то! Мирно, тихо, никто и
не слыхал! Вот уж именно непостыдныя кончины живота своего удостоилась! Обо всех вспомнила, всех благословила, призвала священника, причастилась… И так это вдруг спокойно, так спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это высказала: что это, говорит, как мне вдруг хорошо! И представь себе: только что она это высказала, — вдруг начала вздыхать! Вздохнула раз, другой, третий — смотрим, ее уж и нет!