Неточные совпадения
Держит она себя грозно; единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением,
живет уединенно, расчетливо, почти скупо, с соседями дружбы
не водит, местным властям доброхотствует, а от детей требует, чтоб они
были в таком у нее послушании, чтобы при каждом поступке спрашивали себя: что-то об этом маменька скажет?
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности того времени, когда она еще
была «тяжела» Порфишей.
Жил у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей
не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал...
— Важно! — говорит он, — сперва
выпили, а теперь трубочки покурим!
Не даст, ведьма, мне табаку,
не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать
будет! Эхма!
были и у нас денежки — и нет их!
Был человек — и нет его! Так-то вот и все на сем свете! сегодня ты и сыт и пьян,
живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Покуда —
живи! — сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть
будешь с моего стола, а на прочее —
не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду
не бывало, а для тебя и подавно заводить
не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю. Сама на душу греха брать
не хочу, как братья решат — так тому и
быть!
— Ну нет, это дудки! И на порог к себе его
не пущу!
Не только хлеба — воды ему, постылому,
не вышлю! И люди меня за это
не осудят, и Бог
не накажет. На-тко! дом
прожил, имение
прожил — да разве я крепостная его, чтобы всю жизнь на него одного припасать? Чай, у меня и другие дети
есть!
— Так… так… знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне
будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода
была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться
не след. Допустим это,
будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он
будет жить в Головлеве, с голоду
не помрет. А потом как?
—
Был милостив, мой друг, а нынче нет! Милостив, милостив, а тоже с расчетцем:
были мы хороши — и нас царь небесный жаловал; стали дурны — ну и
не прогневайтесь! Уж я что думаю:
не бросить ли все за добра ума. Право! выстрою себе избушку около папенькиной могилки, да и
буду жить да поживать!
— Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да я остановил. Нет, говорю, нечего об распоряжениях разговаривать! Что ты мне, брат, по милости своей, оставишь, я всему
буду доволен, а ежели и ничего
не оставишь — и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!
Жила-жила простота, думали, что ей и веку
не будет, а она вдруг…
— Нет, и
не отчаянные, а наука такая
есть. Будто бы человек сам собою…
Живет это, и вдруг — умер!
Вообще она
жила, как бы
не участвуя лично в жизни, а единственно в силу того, что в этой развалине еще хоронились какие-то забытые концы, которые надлежало собрать, учесть и подвести итоги. Покуда эти концы
были еще налицо, жизнь шла своим чередом, заставляя развалину производить все внешние отправления, какие необходимы для того, чтоб это полусонное существование
не рассыпалось в прах.
Хотя же на скотном дворе и
жило несколько работников и работниц, но скотная изба отстояла от дома саженях в двадцати, и вызвать оттуда кого-нибудь
было делом далеко
не легким.
— И я про то же говорю. Коли захочет Бог — замерзнет человек,
не захочет —
жив останется. Опять и про молитву надо сказать:
есть молитва угодная и
есть молитва неугодная. Угодная достигает, а неугодная — все равно, что она
есть, что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная
была — вот она и
не достигла.
«Старушка крепунька! — мечталось ему иногда, —
не проживет она всего — где
прожить! В то время, как она нас отделяла, хороший у нее капитал
был! Разве сироткам чего
не передала ли — да нет, и сироткам
не много даст!
Есть у старушки деньги,
есть!»
— Зачем нанимать? свои лошади
есть! Ты, чай,
не чужая! Племяннушка… племяннушкой мне приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек — слава те Господи!
не пустодомом
живу! Да
не поехать ли и мне вместе с тобой! И на могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные в ней местечки
есть!
— И в город поедем, и похлопочем — все в свое время сделаем. А прежде — отдохни,
поживи! Слава Богу!
не в трактире, а у родного дяди
живешь! И
поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь
есть! А ежели кушанье какое
не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец
не захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам
не знаю,
есть ли у нас?
— Об том-то я и говорю. Потолкуем да поговорим, а потом и поедем. Благословясь да Богу помолясь, а
не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь — людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а у нас, слава Богу,
не горит! Вот Любиньке — той на ярмарку спешить надо, а тебе что! Да вот я тебя еще что спрошу: ты в Погорелке, что ли,
жить будешь?
Бывают минуты, когда человек, который дотоле только существовал, вдруг начинает понимать, что он
не только воистину
живет, но что в его жизни
есть даже какая-то язва.
— Вот если б я кого-нибудь обидел, или осудил, или дурно об ком-нибудь высказался — ну, тогда точно! можно бы и самого себя за это осудить! А то чай
пить, завтракать, обедать… Христос с тобой! да и ты, как ни прытка, а без пищи
не проживешь!
— Сама сказала, что неделю
поживешь, — ну, и
поживи! — говорил он. — Что тебе!
не за квартиру платить — и без платы милости просим! И чайку попить, и покушать — все, чего тебе вздумается, все
будет!
— Вот мы и
живем таким родом. Прежде хоть в надежде
были, а нынче и совсем без надежды остаемся. Иногда служить
не на чем: ни просфор, ни красного вина. А об себе уж и
не говорим.
— Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и
не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто
не замечает. Пускай, мол, люди своим умом
поживут; посмотрим,
будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое и
не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
— Да, брат,
было и ваше времечко! попраздновали,
пожили! Всего
было у вас, и ржицы, и сенца, и картофельцу! Ну, да что уж старое поминать! я
не злопамятен; я, брат, давно об жнеях позабыл, только так, к слову вспомнилось! Так как же ты говоришь, ржицы тебе понадобилось?
— И рад бы, голубчик, да сил моих нет. Кабы прежние силы, конечно, еще
пожил бы, повоевал бы. Нет! пора, пора на покой! Уеду отсюда к Троице-Сергию, укроюсь под крылышко угоднику — никто и
не услышит меня. А уж мне-то как хорошо
будет: мирно, честно, тихо, ни гвалту, ни свары, ни шума — точно на небеси!
— Да, сперва «
были барышни», а потом отравились — только и всего. А я вот струсила,
жить захотела! к вам вот приехала! Ненадолго,
не пугайтесь… умру!
Аннинька
проживала последние запасные деньги. Еще неделя — и ей
не миновать
было постоялого двора, наравне с девицей Хорошавиной, игравшей Парфенису и пользовавшейся покровительством квартального надзирателя. На нее начало находить что-то вроде отчаяния, тем больше, что в ее номер каждый день таинственная рука подбрасывала записку одного и того же содержания: «Перикола! покорись! Твой Кукишев». И вот в эту тяжелую минуту к ней совсем неожиданно ворвалась Любинька.
Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях
не допускал, что тут же, о бок с его существованием, происходит процесс умертвия. Он
жил себе потихоньку да помаленьку,
не торопясь да Богу помолясь, и отнюдь
не предполагал, что именно из этого-то и выходит более или менее тяжелое увечье. А, следовательно, тем меньше мог допустить, что он сам и
есть виновник этих увечий.
Одним словом, с какой стороны ни подойди, все расчеты с жизнью покончены.
Жить и мучительно, и
не нужно; всего нужнее
было бы умереть; но беда в том, что смерть
не идет.
Есть что-то изменнически-подлое в этом озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами души, а она только обольщает и дразнит…
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я
не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия —
не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду
не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И тот полов
не выметет, //
Не станет печь топить… // Скажу я вам,
не хвастая, //
Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса //
Не отличу ячменного. // А мне
поют: «Трудись!»
Пришел солдат с медалями, // Чуть
жив, а
выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В чем счастие солдатское? // Да
не таись, смотри!» // — А в том, во-первых, счастие, // Что в двадцати сражениях // Я
был, а
не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и во время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти
не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай —
жив!
Был господин невысокого рода, // Он деревнишку на взятки купил, //
Жил в ней безвыездно // тридцать три года, // Вольничал, бражничал, горькую
пил, // Жадный, скупой,
не дружился // с дворянами, // Только к сестрице езжал на чаек; // Даже с родными,
не только // с крестьянами,
Но радость их вахлацкая //
Была непродолжительна. // Со смертию Последыша // Пропала ласка барская: // Опохмелиться
не дали // Гвардейцы вахлакам! // А за луга поемные // Наследники с крестьянами // Тягаются доднесь. // Влас за крестьян ходатаем, //
Живет в Москве…
был в Питере… // А толку что-то нет!