Неточные совпадения
В Балчуговском заводе у старика Зыкова
был собственный дом, но он почти никогда
не жил в нем, предпочитая лесные избушки, землянки и балаганы.
Замечательной особенностью тайболовцев
было еще и то, что,
живя в золотоносной полосе, они совсем
не «занимались золотом».
— У нас
есть своя поговорка мужицкая, Степан Романыч: тем море
не испоганилось, что пес налакал… Сама виновата, ежели
не умела правильной девицей
прожить.
— Ох, и
не говори, Родион Потапыч! У нас на Фотьянке тоже мужики пируют без утыху… Что только и
будет, как жить-то
будут. Ополоумели вконец… Никакой страсти
не стало в народе.
— А ежели Маремьяна умрет, баушка?
Не два века она
будет жить…
— А так… Место
не настоящее. Золото гнездовое: одно гнездышко подвернулось, а другое, может, на двадцати саженях… Это уж
не работа, Степан Романыч. Правильная
жила идет ровно… Такая надежнее, а эта игрунья: сегодня позолотит, да год
будет душу выматывать. Это уж
не модель…
Как ни
был вымуштрован Родион Потапыч относительно всяческого уважения ко всяческому начальству, но поведение Оникова задело его за живое: он чувствовал, что молодой инженер
не верит в эту
жилу и
не сочувствует затеянной работе.
— Ваше высокоблагородие, ничего я в этих делах
не знаю… — заговорил Родион Потапыч и даже ударил себя в грудь. — По злобе обнесен вот этим самым Кишкиным… Мое дело маленькое, ваше высокоблагородие. Всю жисть в лесу
прожил на промыслах, а что они там в конторе делали — я
не известен. Да и давно это
было… Ежели бы и знал, так запамятовал.
— Много денег на Фотьянке
было раньше-то… — смеялась Марья. — Богачи все
жили, у всех-то вместе одна дыра в горсти… Бабы фотьянские теперь в кумачи разрядились, да в ботинки, да в полушалки, а сами ступить
не умеют по-настоящему. Смешно на них и глядеть-то: кувалды кувалдами супротив наших балчуговских.
— А черт с ней и с дудкой!.. Через этот самый «пустяк» и с диомидом
не пролезешь. Глыбко ушла
жила… Должно полагать, спьяну наврал проклятый Кривушок,
не тем
будь помянут покойник.
Это
была ужасная ночь, полная молчаливого отчаяния и бессильных мук совести. Ведь все равно прошлого
не вернешь, а начинать
жить снова поздно. Но совесть — этот неподкупный судья, который приходит ночью, когда все стихнет, садится у изголовья и начинает свое жестокое дело!.. Жениться на Фене? Она первая
не согласится… Усыновить ребенка — обидно для матери, на которой можно жениться и на которой
не женятся. Сотни комбинаций вертелись в голове Карачунского, а решение вопроса ни на волос
не подвинулось вперед.
Обыкновенно и при хорошем содержании «видимого золота»
не бывает, за исключением отдельных «гнездовок», а «Оксина
жила»
была сплошь с видимым золотом.
— Ведь скромница
была, как
жила у отца, — рассказывала старуха, — а тут девка из ума вон. Присунулся этот машинист Семеныч, голь перекатная, а она к нему… Стыд девичий позабыла, никого
не боится, только и ждет проклятущего машиниста. Замуж, говорит, выйду за него… Ох, согрешила я с этими девками!..
— Видал я господ всяких, Степан Романыч, а все-таки
не пойму их никак…
Не к тебе речь говорится, а вообще. Прежнее время взять, когда мужики за господами
жили, — правильные
были господа, настоящие: зверь так зверь, во всю меру, добрый так добрый, лакомый так лакомый. А все-таки
не понимал я, как это всякую совесть в себе загасить… Про нынешних и говорить нечего: он и зла-то
не может сделать, засилья нет, а так, одно званье что барин.
—
Не по тому месту бьешь, Ермолай Семеныч, — жаловалась она. — Ты бы в самую кость норовил… Ох, в чужой век
живу! А то страви чем ни на
есть… Вон Кожин как жену свою изводит: одна страсть.
— Ну а теперь прощай, — заговорил Ястребов. — Кто умнее Ястребова хочет
быть, трех дней
не проживет. А ты дурак…
Это враждебное чувство к собственному детищу проснулось в душе Родиона Потапыча в тот день, когда из конторки выносили холодный труп Карачунского.
Жив бы
был человек, если бы
не продала проклятая Рублиха. Поэтому он вел теперь работы с каким-то ожесточением, точно разыскивал в земле своего заклятого врага. Нет, брат,
не уйдешь…
Ясно
было только одно: на Фотьянке ему больше
не жить.
Марье пришлось
прожить на Фотьянке дня три, но она все-таки
не могла дождаться баушкиных похорон. Да надо
было и Наташку поскорее к месту пристроить. На Богоданке-то она и всю голову прокормит, и пользу еще принесет. Недоразумение вышло из-за Петруньки, но Марья вперед все предусмотрела. Ей
было это даже на руку, потому что благодаря Петруньке из девчонки можно
было веревки вить.
Огуревна. Нет, как можно, не в пример тише стал. Да доктор говорит, чтоб не сердился, а то вторительный удар ошибет, так и
жив не будет. Он теперь совсем на Веру Филипповну расположился, так уж и не наглядится; все-то смотрит на нее, да крестит, да шепчет ей: «Молись за меня, устрой мою душу, раздавай милостыню, не жалей!» А уж такая ль она женщина, чтоб пожалела!
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я
не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия —
не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду
не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И тот полов
не выметет, //
Не станет печь топить… // Скажу я вам,
не хвастая, //
Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса //
Не отличу ячменного. // А мне
поют: «Трудись!»
Пришел солдат с медалями, // Чуть
жив, а
выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В чем счастие солдатское? // Да
не таись, смотри!» // — А в том, во-первых, счастие, // Что в двадцати сражениях // Я
был, а
не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и во время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти
не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай —
жив!
Был господин невысокого рода, // Он деревнишку на взятки купил, //
Жил в ней безвыездно // тридцать три года, // Вольничал, бражничал, горькую
пил, // Жадный, скупой,
не дружился // с дворянами, // Только к сестрице езжал на чаек; // Даже с родными,
не только // с крестьянами,
Но радость их вахлацкая //
Была непродолжительна. // Со смертию Последыша // Пропала ласка барская: // Опохмелиться
не дали // Гвардейцы вахлакам! // А за луга поемные // Наследники с крестьянами // Тягаются доднесь. // Влас за крестьян ходатаем, //
Живет в Москве…
был в Питере… // А толку что-то нет!