Неточные совпадения
Словом сказать, представление об этом «собственном угле»
было всегда до того присуще мне, что когда
жить за родительским хребтом сделалось уже неловко, а старое, насиженное гнездо, по воле случая,
не дошло до рук, то мысль об обретении нового гнезда начала преследовать меня, так сказать, по пятам.
Задумчивость моя усугублялась с каждым годом. Пришельцы-соседи устраивались по-новому и проявляли поползновение
жить шумно и весело. Среди этой вдруг закипевшей жизни, каждое движение которой говорило о шальной деньге мой бедный, заброшенный пустырь
был как-то совсем
не у места. Ветшая и упадая, он как бы говорил мне: беги сих мест, унылый человек!
Живу, руководствуясь сейчас высказанными соображениями, то
есть не зная ни сельскохозяйственных затей, ни просветительных задач.
Мне могут возразить, что бывшие владельцы все-таки кой-чем воспользовались, и именно лесом (нынешний лес
не особенно стар, лет 30–35,
не больше, а
есть участки и моложе). Действительно, громадные пни, встречающиеся на каждом шагу, свидетельствуют, что лесу сведено достаточно, но, во-первых, большая его часть
была, несомненно, употреблена на нужды самого имения, а, во-вторых, ежели двое-трое из кратковременных владельцев (едва ли даже они
жили в имении) и урвали что-нибудь, то, право, сущую безделицу.
За всем тем, я
не только
живу, но и хочу
жить и даже, мне кажется, имею на это право.
Не одни умные имеют это право, но и дураки,
не одни грабители, но и те, коих грабят. Пора, наконец, убедиться, что ежели отнять право на жизнь у тех, которых грабят, то, в конце концов, некого
будет грабить. И тогда грабители вынуждены
будут грабить друг друга, а кабатчики — самолично
выпивать все свое вино.
— Со своей стороны, я нахожу, что обед
был хотя и простой, но сытный, — сказал я, — а это, по моему мнению, главное. Единственный серьезный недостаток, в котором можно упрекнуть перечисленное вами меню, — это обилие супов, сообщающее трапезе однообразие и даже некоторую унылость. Но недостаток этот вовсе
не присущ буржуазии, а зависит преимущественно от того, что Колупаев
живет в захолустье, где
не имеется в виду образцов…
— Ты сам виноват, душа моя, — сказал он, — с одной стороны, ты слишком мрачно смотришь на вещи, а с другой — чересчур уж смирен и
не выказываешь ни малейшей самостоятельности.
Будь тверже, голубчик, и
живи!
Живи, потому что и твоя жизнь еще может
быть полезной.
Но, в сущности, повторяю, все эти тревоги — фальшивые. И ежели отрешиться от мысли о начальстве, ежели победить в себе потребность каяться, признаваться и снимать шапку, ежели сказать себе: за что же начальство с меня
будет взыскивать, коли я ничего
не делаю,и ежели, наконец, раз навсегда сознать, что и становые и урядники — все это нечто эфемерное, скоропреходящее, на песце построенное (особливо, коли
есть кому пожаловаться в губернии), то, право,
жить можно. Умирать же и подавно ни от кого запрета нет…
И вот для того, чтобы
не быть обязанным ни
жить, ни понимать жизнь, ни говорить притчами, самое лучшее дело — это затвориться в Монрепо.
Разуваев
жил от меня верстах в пяти, снимал рощи и отправлял в город барки с дровами. Сверх того он занимался и другими операциями, объектом которых обыкновенно служил мужик. И он
был веселый, и жена у него
была веселая. Дом их, небольшой и невзрачный, стоял у лесной опушки, так что из окон никакого другого вида
не было, кроме громадного пространства, сплошь усеянного пнями. Но хозяева
были гостеприимные, и пированье шло в этом домишке великое.
— Кабы вы меня слушали, этого бы
не было. Говорил я тогда:
не нужно мужикам Светлички отдавать — нет, отдали. А пустошоночка-то какая! кругленькая, веселенькая, двадцать десятинок — в самую могуту! И лесок березовый по ней, грибов сколько, всё белые. Все село туда за грибами ходит. Выстроили бы там домок, в препорцию; как захотели, так и
жили бы.
И при этом умиленным гласом вопрошает: «А говеть
будете?» Ах, батюшка, батюшка! да как же мне
быть, если я иначе
жить не умею, ежели с пеленок все говорило мне о ничегонеделании, ежели это единственный груз, которым я успел запастись в жизни и с которым добрел до старости?
Я очень хорошо понимаю, что волна жизни должна идти мимо вымирающих людей старокультурного закала. Я знаю, что жизнь сосредоточивается теперь в окрестностях питейного дома, в области объегоривания, среди Осьмушниковых, Колупаевых и прочих столпов; я знаю, что на них покоятся все упования, что с ними дружит все, что
не хочет знать иной почвы, кроме непосредственно деловой. Я знаю все это и
не протестую. Я недостоин
жить и — умираю. Но я еще
не умер — как же с этим
быть?
До меня даже такие слухи доходят, будто бы Грацианов ночей из-за меня
не спит. Говорят, будто он так выражается: «Кабы у меня в стану все такие „граждане“
жили, как Колупаев да Разуваев, — я
был бы поперек себя толще, а то вот принесла нелегкая эту „заразу“…» И при последних словах будто бы заводит глаза в сторону Монрепо…
Ведь
жил же я до сих пор —
жив есмь и жива душа моя! — вероятно, ежели и впредь
буду жить — и впредь никто меня
не съест.
— „Помилуйте… что же такое у нас?.. никто к нам… никто никогда… и вдруг!“ — „Да ведь надо же где-нибудь
жить?“ — „Так-то так… а все-таки… ну, какую вы здесь прелесть нашли! городишко самый пустой, белого хлеба
не сыщешь… никто к нам никогда… и вдруг вздумалось!..“ Это
было так мило, что я
не выдержал и расцеловал его.
Отечество говорит тебе кратко:
живи! даже
не прибавляя при этом: играй,
пой песни, пляши, сказывай сказки и пр. Оно знает, что и без его напоминания все сие тебе свойственно. Государство тоже говорит:
живи! но прибавляет: и повинуйся закону. Начальство выражается так:
живи, но ожидай предписаний и подтверждений!
А потому, ежели ты
будешь в молитвах своих упоминать об начальстве (это полезно «да тихое житие
поживем»), то проси Бога так, чтобы в начальственных распоряжениях
было больше снисходительности и менее настоятельности и чтобы,
не теряя из виду спасительной строгости, начальство в то же время памятовало, что и оно, яко из человеков состоящее, прегрешать может.
Конечно, все эти возражения ничтожны и
будут оставлены без последствий, но когда
живешь среди сынов отечества, то надобно заранее приготовиться к тому, чтобы и ничтожные возражения выслушивать. Сыны отечества простодушны и неразвиты, и в довершение всего каждый из них наивно думает: своего-то ведь жалко. Очень может
быть, что это и предрассудок, но что же делать, мой друг! он настолько живуч, что
не принять его к сведению — просто нельзя.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я
не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия —
не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду
не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И тот полов
не выметет, //
Не станет печь топить… // Скажу я вам,
не хвастая, //
Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса //
Не отличу ячменного. // А мне
поют: «Трудись!»
Пришел солдат с медалями, // Чуть
жив, а
выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В чем счастие солдатское? // Да
не таись, смотри!» // — А в том, во-первых, счастие, // Что в двадцати сражениях // Я
был, а
не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и во время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти
не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай —
жив!
Был господин невысокого рода, // Он деревнишку на взятки купил, //
Жил в ней безвыездно // тридцать три года, // Вольничал, бражничал, горькую
пил, // Жадный, скупой,
не дружился // с дворянами, // Только к сестрице езжал на чаек; // Даже с родными,
не только // с крестьянами,
Но радость их вахлацкая //
Была непродолжительна. // Со смертию Последыша // Пропала ласка барская: // Опохмелиться
не дали // Гвардейцы вахлакам! // А за луга поемные // Наследники с крестьянами // Тягаются доднесь. // Влас за крестьян ходатаем, //
Живет в Москве…
был в Питере… // А толку что-то нет!